По прибытии в Турн-Северин перебежчики были приняты русским морским агентом и отпущены. Л.Г. Корнилов испросил частной аудиенции агента, в которой объявил, кто он. Тогда Л.Г. Корнилову были предоставлены возможные удобства в смысле помещения и содержания. Пролежав больным в Турн-Северине несколько дней, Л.Г. Корнилов при первой возможности по состоянию здоровья направился в Киев. В Киеве Корнилов был принят Государыней Императрицей Марией Федоровной, изложив всю картину своего бегства. Из Киева Л.Г. Корнилов проехал в Могилев, где представлялся Государю Императору, был приглашен к высочайшему столу и обласкан Царем. На вопрос Государя, сколько времени потребуется генералу для отдыха, Корнилов попросил только разрешения повидаться с семьей в Петрограде, после чего ему был предоставлен трехмесячный отпуск, им далеко до конца не использованный.
Я хорошо помню, какой восторг вызвало его возвращение в Россию и в армию, но по каким-то обстоятельствам ему не дали особого хода. Потом говорили, что его всегда подозревали в некоторой «революционности» и боялись его популярности. Кроме того, он, будучи блестящим офицером Генерального штаба, не был из касты «Генштаба», этого полумасонского ордена.
С начала революции Гучков, первый военный министр Временного революционного правительства, назначает его главнокомандующим Петроградским военным округом. Но распущенная солдатня не его стихия, он просится на фронт. Все общественное мнение только и говорит о ген. Корнилове. В нем видят спасителя армии от разложения. Его назначают командующим армией и Верховным Главнокомандующим после Брусилова.
В это время Керенский уже царь и бог и военный министр. Жалкий человечишка уже видит в нем врага. Случайный, трусливый, подлый властитель встречает на своей дороге честного, чересчур прямого, настоящего вождя – Корнилова. Его трусливому мозгу ничего не представляется, кроме провокации; с помощью В.И. Львова, министра вероисповеданий, б. члена Думы и человека, не отличающегося никакими способностями, с необычайной наивностью доверившегося ему, провокация удается, и, когда Корнилов, действительно несколько необдуманно, но доверяя все еще Керенскому, выступает против Петрограда и Советов, погубивших Россию, он объявлен изменником и бунтовщиком. Неважный адвокат и жалкий трус победил героя.
В моей характеристике г. Львова нет ничего лишнего. Сам он, читая свою лекцию о Корнилове и Керенском в Париже, заявил, что после его, Львова, подвига, ему осталось только объявить себя психически больным. Взрыв хохота удовлетворил самодовольного лектора.
Корнилова заточают в Быхов около Могилева. Керенский становится Верховным Главнокомандующим русской армии. Этот глупый и вообще необразованный человек, нравившийся толпе своей истерикой, начинает думать, что если отец Наполеона был адвокат, почему бы адвокату не быть Наполеоном.
Дальнейшее известно.
Корнилов вновь бежит из плена, на этот раз русского, со своими текинцами, молившимися на него, и пробирается в армию, организуемую ген. Алексеевым на Дону.
Видя, что ему не пробиться силой, не желая вести на гибель своих текинцев, он распускает их и, переодевшись крестьянином, смешавшись с солдатней, идущей покорять Дон, он, 6 декабря 1917 года, приезжает в Новочеркасск и вскоре становится во главе Добровольческой Армии.
Из этой краткой биографии вы видите, что это был за человек. Сын народа, он отдал душу свою за спасение этого народа, убитый невидимым русским человеком.
Но эта преступная рука была кем-то направлена, и нет сомнения, что первым, кто занялся приготовлением его гибели, был Керенский.
С ген. Корниловым я встречался несколько раз до похода и на походе.
Впервые я увидел его на знаменитом Московском совещании в Большом театре.
Тогда государственно-мыслящая Россия дала свой последний бой разрушителям. Победа безусловно была на стороне первой, а Керенский, видя что власть ускользает из его слабых и нечистых рук, прибегнул к провокации.
Я сидел за кулисами в день приезда ген. Корнилова в Москву, и мне было видно то помещение, в котором, за закрытыми дверьми, заседали министры и ген. Корнилов. Громадная зала прекрасного театра была переполнена и нетерпеливо шумела в ожидании появления Корнилова и Керенского.
В партере сидели все политические деятели всяких оттенков, от октябристов и националистов до полускрытых большевиков.
В ложах сидели генералы Алексеев, Каледин, представители казачества и рядом с ними члены солдатских комитетов, в громадном своем количестве недисциплинированная, наглая, озлобленная чернь, среди которых выделялись особым шиком и элегантностью вольноопределяющиеся из евреев.
Тут же сидели и все корифеи революции: Чайковский, «бабушка» революции Брешко-Брешковская, «дедушка» Кропоткин, Засулич и др.
В большой царской ложе сидели представители союзных миссий, с любопытством рассматривая эту необычайную толпу.
Из моего уголка, между двумя занавесями, где обыкновенно сидит помощник режиссера, я хорошо видел, как открылась дверь и сцену пересек ген. Корнилов.
Раздались бешеные аплодисменты. Корнилов быстро поднялся и вошел в литерную ложу, напротив той, где сидели корифеи и реликвии революции. Почти весь партер встал и приветствовал Главнокомандующего – надежду России. В ложах стояли генералы и офицеры, и гнусна была картина развалившихся солдат, членов комитетов, на бархате лож, и представителей рабочих советов, чаще всего ничего общего с рабочими не имевших.
Долго не прекращались аплодисменты, а в это время я видел, как Керенский не решался выйти, ожидая, когда окончатся манифестации в честь Корнилова.
После солдата, уверенного в себе, совещание должно увидеть даже не актера, а фигляра.
Он стоял в готовой наполеоновской позе, запустив правую руку за обшлаг своего френча (он же был военным министром) и отбросив левую назад. Наконец стихли рукоплескания, и, наклонив голову, он быстро, как в холодную воду, бросился на эстраду и остановился у кресла, возглавлявшего стол министров около трибуны.
Комитетчики, советчики и часть партера и публики на хорах и, чаще всего кудрявая, часть прессы зааплодировала. Керенский поклонился и сделал знак рукой.
– Объявляю заседание открытым, – сказал он и сел в кресло, и тотчас же два молодых офицера, один моряк весь в белом, другой прапорщик в защитном цвете, замерли с боков его кресла.
– Это не адъютанты, а шафера какие-то, – заметил кто-то.
Я, к сожалению, не знаю, кто были эти два лакействующих «офицера», но впоследствии им указали, что это несовместимо со званием офицера, и они уже не были (и зачем это нужно было) какими-то идиотскими парными часовыми, а просто остались у Керенского на побегушках.
Господин военный министр любил почет, но по своей бестактности parvenu и по своему невежеству, даже в мелочах военного дела, он свою страсть проявлял крайне глупо.
На этом совещании и Корнилов, и Алексеев, и Каледин настаивали на введении строгой дисциплины, смертной казни за дезертирство и попытки братания.
Среди социалистических министров обращал на себя внимание наглый циммервальдиец и пораженец Чернов, миллионер Терещенко, поцеловавший туфлю нового папы, бледный, сосредоточенный Церетели с горящими глазами, который тогда делил Россию, а ныне проспал Грузию. Тут же были Кокошкин и Шингарев, которых через полгода зарезали те же самые советы, против которых не смел выступить так благополучно существующий Керенский.
Совещание кончилось через два дня истерической речью Керенского – этого паяца, который грозил, что он «вырвет какие-то цветы из своего сердца и растопчет их». С какой-то дамой сделалось дурно из страха за Керенского. Это и был последний публичный триумф его. Его увели верные «шафера» совершенно разбитым.
Через несколько дней немцы взяли Ригу, а потом разыгралась «небывалая провокация», приведшая Корнилова в тюрьму, Керенского к посту Главнокомандующего и Россию к большевизму.
Я видел несколько раз Корнилова в Новочеркасске. В своем пиджачке он совсем имел незначительный вид и в нем трудно было узнать главнокомандующего. В первый раз, в полутемном номере гостиницы, я его принял за какого-то просителя. Он был из тех типичных военных, которые никак не могут привыкнуть носить штатское платье.
Алексеев в штатском походил на купца-гостинодворца, Деникин на прасола, а Корнилов имел вид человека, одевшего платье с чужого плеча.
Я видел как-то раз его перед свиданием его и ген. Алексеева с Савинковым. Говорили, что генерал наотрез отказался видеть его, но это оказалось не так.
Он говорил без всякой злобы о Савинкове, но с оттенком некоторого если не презрения, то высокомерия.
Он считал, что раз Савинков и Филоненко, тогда неразрывные друзья, не могли не изменить ему, трудно было им теперь поверить.
Тогда-то один из этой пары сказал: «Корнилов должен быть казнен, но когда это случится, придя на могилу, принесу ему цветы».
В разговоре как-то я упомянул об этой фразе. Корнилов устало отмахнулся от этого воспоминания и перевел разговор на ту, как он сказал, благородную роль, которую сыграла честная русская пресса и в частности наши газеты «Новое Время» и «Вечернее Время». Керенский, из любви к свободе слова, даже закрыл «Новое Время», которое было снова открыто по настоянию ген. Алексеева.
– Скажите, – неожиданно спросил он, – откуда создалась легенда о моей революционности?
Мы стали говорить об этом.
Корнилов, конечно, не был правым в том смысле, каким было большинство дореволюционных генералов. Он был за народоправство, но делать из него какого-то социалиста и революционера нельзя было. Особенно же разочаровался он в них после своего выступления и тюрьмы.
Вот его краткая программа, как она была изложена мне лицом, абсолютно верным:
• 1) Установление правительственной власти, совершенно независимой от всяких безответственных организаций, впредь до Учредительного собрания.