• 2) Установление на местах органов власти и суда, независимых от самочинных организаций.
• 3) Война в полном единении с союзниками до заключения скорейшего мира, обеспечивающего достояние и жизненные интересы России.
• 4) Создание боеспособной армии и организованного тыла, без политики, без вмешательства комитетов и комиссаров и с твердой дисциплиной.
• 5) Обеспечение жизнедеятельности страны и армии путем упорядочения транспорта и восстановления продуктивности работы фабрик и заводов; упорядочение продовольственного дела привлечением к нему кооперативов торгового аппарата, регулируемых правительством.
• 6) Разрешение основных государственных, национальных и социальных вопросов откладывается до Учредительного собрания.
Он не был монархистом во что бы то ни стало, ни таким же республиканцем. Это был солдат и патриот. К сожалению, люди, стоящие близко к нему, любили говорить за него и создавали эти «легенды». Одним из них был так называемый «матрос Федор Баткин», который никогда не был ни матросом, ни Федором, так как евреев не принимали во флот, щеголявший голой грудью и ораторскими способностями.
Надо сказать, что «антураж» ген. Корнилова не прибавлял ничего к его заслуженной популярности. Вспомним Завойку, Добрынского, Баткина и даже начальника его штаба ген. Романовского, которого очень не любили в армии.
В его внешности меня поражали его руки, с большими пальцами, отогнутыми назад. Он был небольшого роста, но очень хорошо держался, лицо у него было простое и некрасивое, но маленькие глаза его были очень задумчивые и внимательные и как-то грустные.
Редкая улыбка была очень добрая.
Из личных кратких встреч с ним на походе я запомнил мое последнее свидание на одном из переходов за неделю до его смерти, когда он любовался на Екатеринодар с горы, окруженный своей свитой.
Журналистов на походе, кроме меня и моего брата А.А. Суворина, не было, если не считать неожиданное появление голландца Грондиса, корреспондента «Illustration». Этот необычайно энергичный человек был одно время пулеметчиком в отряде Чернецова и появился неожиданно в одной из станиц, чтобы так же неожиданно исчезнуть.
Грондис интервьюировал ген. Корнилова на походе для своего журнала и вынес впечатление, впрочем, как и все, кто встречал Корнилова, что это прирожденный вождь и водитель.
Оратор он был неважный, и в этом он много уступал как Алексееву, так особенно блестящему дарованию своего заместителя ген. Деникина.
Заканчивая эту главу, я привожу прекрасную речь, сказанную ген. Деникиным в первую годовщину смерти ген. Корнилова:
«Год назад русская граната, направленная рукой русского человека, сразила великого русского патриота. Труп его сожгли и прах рассеяли по ветру.
За что? За то ли, что в дни великих потрясений, когда недавние рабы склонились перед новыми владыками, он сказал им гордо и смело: уйдите, вы губите русскую землю!
За то ли, что, не щадя жизни, с горстью войск, ему преданных, он начал борьбу против стихийного безумия, охватившего страну, и пал поверженный, но не изменивший долгу перед Родиной.
За то ли, что крепко и мучительно любил он народ, его предавший, его распявший.
Пройдут года, и к высокому берегу Кубани потекут тысячи людей поклониться праху мученика и творца идеи возрождения России. Придут и его палачи.
И палачам он простит.
Но одним он никогда не простит.
Когда Верховный Главнокомандующий томился в Быховской тюрьме в ожидании шемякина суда Временного правительства, один из разрушителей русской храмины сказал: “Корнилов должен быть казнен, но когда это случится, придя на могилу, принесу цветы и преклоню колена перед русским патриотом”.
Проклятие им – прелюбодеям слова и мысли. Прочь их цветы. Они оскверняют святую могилу.
Я обращаюсь к тем, кто и при жизни Корнилова и после смерти его отдавал ему цветы своей души, сердца; кто некогда доверил ему свою судьбу и жизнь.
Средь страшных бурь и боев кровавых останемся верными его заветам.
Ему же вечная память».
X. В темную ночь
Мы уходили из Елисаветинской станицы поздним вечером. Около хаты, занимаемой ген. Алексеевым, я встретил ротмистра Шапрона.
Он был подавлен всем, что произошло. Мы сели с ним на завалинку и грустно курили. Ген. Деникин решил быстро увести армию из-под ударов большевиков, резервы которых все прибывали в Екатеринодар. Куда мы шли, точно не знали; знали только, что на север.
Кто-то оказался с нами рядом, и я спросил Шапрона по-французски, куда же мы идем. Он пожал плечами.
«В черную ночь?» – спросил я. – «Да, в черную ночь».
И так мы ушли, не зная куда, с чувством мучительного разочарования. Екатеринодар, казавшийся нам обетованным, принес нам только самые тяжелые разочарования. Здесь пал ген. Корнилов; здесь усталая армия разбилась о все новые силы большевиков.
Популярность Корнилова была огромная. Деникина мало знали, и это спешное отступление куда-то в неизвестность не могло не породить и страхов, и различных слухов, вплоть до возможности распыления армии.
Тяжелое впечатление произвело и известие об оставлении части раненых, которых безжалостно, зверски перебили большевики. Погибли и сестры милосердия, оставшиеся с ними.
Какое-то дьявольское счастье покровительствовало большевикам. Об этом мы говорили с Шапроном, и как часто, к сожалению, пришлось вспоминать этот разговор. Единственный снаряд, разорвавшийся на ферме, должен был убить именно ген. Корнилова, не тронув никого из его окружающих. Такой же снаряд, выпущенный наугад, окончил жизнь ген. Маркова в июле 1918 года. Ген. Алексеев умирает в момент торжества союзников. Если бы он был жив, нет сомнения, что его светлый разум, то уважение, которым он пользовался в союзных армиях, изменило бы отношение к нам союзников. А в то же время Ленин и Бронштейн живы и процветают.
Дьявол, этот князь мира сего, торжествует и радуется.
Я не стану описывать этот ночной и дневной переход в 50 верст. Моя записная книжка часто говорит мне о «днях великого разочарования», о холоде, о какой-то пустой хате, где мы согревались с однофамильцем убитого генерала молодым полк. Корниловым, о негостеприимных станицах, видевших в нас беглецов и отступающую армию, и о приходе в знаменитую колонию Гначбау. Эта немецкая колония, образец чистоты и порядка, с пивным и колбасным заводом, являлась оазисом среди грязи станиц, и здесь-то нам пришлось испытать казавшуюся неминуемую гибель.
После тяжелого перехода я ночью добрался только до нее, усталый, разбитый и разочарованный.
В небольшой комнате нас спало вповалку 22 человека. Моя книжка говорит, что нам было голодно и что мы набросились на пиво.
Утро 2 (15) апреля было нерадостное. Слухи о том, что армия перестанет существовать, все усиливались. Говорили об уходе в горы наших черкесов, к счастью не оправдавшемся, о необходимости распыления. Единственный якорь спасения, армия, казалось, уже не мог быть верной надеждой. Все ее жертвы были излишни. В лучшем случае нам предстояло бегство и бездомное скитание в большевистском море. Помню только одно, что нас было несколько человек, которые решили уходить, только взяв с собой наших милых барышень Энгельгардт. Как видите, дело доходило уже до подробностей.
С утра большевистская артиллерия настигла нас и начала нас обстреливать. Весь обоз был собран на единственной улице деревни. Наша артиллерия почти молчала. Оставалось у нас всего четыре орудия, другие за неимением снарядов пришлось бросить. Большевики же выпускали очереди из шести орудий.
Спасала нас только их плохая стрельба. Однако к вечеру ее наладили. В доме, который занимал ген. Алексеев, был убит один из его сопровождающих; у нас на дворе был тяжело ранен в живот один из возниц обоза и ранена лошадь.
Перед едой мы собрались в комнате рядом с кухней. Я стоял у окна. В это время шрапнель разорвалась перед домом в палисаднике, посыпались стекла, и тихо по подоконнику побежала шрапнельная пуля. Я ее взял с собой и долго хранил. Она так невинно вбежала к нам, точно несколько неуместная шутка.
И вот в этот момент я услышал чей-то голос: «А пышки готовы?»
Так силен голос голода в человеке, что даже самая близкая опасность не может его заставить забыть о нем.
Я вышел во двор. Мной овладело какое-то отупение. Думалось о том, что вот сейчас все погибнет, что все это было ни к чему, и действительно, как-то менее беспокоили снаряды. Не хотелось никого видеть, не быть в переполненной комнате, где все переглядываются от близкого разрыва.
Я сел на пустую линейку. Против меня у стенки стоял маленький бритый немец-колонист. Он внимательно осмотрел меня и тихим голосом спросил:
– Ти привик?
– Привык, – мрачно отвечал я.
– Бедный.
И так много жалости было в его простых словах, так обидна была этому мирному человеку мысль, что люди могут привыкнуть к этому братоубийственному истреблению!
К вечеру большевики подвезли еще артиллерии и, когда мы уходили, огонь их по деревне достиг большой силы. Одно время казалось, что обозу не выйти. Все, что можно было оставить, было брошено. Лошадей совсем не хватало, и они выбились из сил. Часть раненых тоже не могла быть вывезена, – мы уходили, как могли.
Не дай Бог переживать такой уход с людьми, потерявшими голову, бессильными перед сильнейшим врагом, среди мчащихся обозов, криков, ругани в темную ночь.
И тут где-то раздалось наше «ура» и вдруг стрельба притихла. Вновь где-то наши доблестные части спугнули большевиков, не решавшихся принять удар, и с этого момента стрельба пошла более разбросанная. Стало темно, и снаряды их разрывались уже довольно далеко от нас.
Я заметил кучку людей у края дороги. Я подошел ближе и увидел лежащего человека. Это был раненый, уползший из «колонки», боясь быть брошенным. Его уложили кое-как на переполненную подводу.
В «колонке» было оставлено все, что можно было оставить. У меня был кожаный чемодан, который служил облучком для кучера, хороший, крепкий, автомобильный чемодан. Его пришлось тоже бросить. Мое теплое пальто я еще отдал в Ольгинской и у меня осталось всего полторы смены рваного белья, мои записки и бумаги Шеншина. Записки я переложил в карман, а бумаги уничтожил, кроме одной тетради. Все мои записки и статьи, по ним написанные, мне много времени спустя пришлось бросить в Ростове. Моя газета, следовавшая за армией, неминуемо теряла часть своего очень нужного материала.