Мы постепенно спускались. Справа от нас начались так называемые плавни. Было холодно и ужасно сыро. Здесь-то я и получил свою кубанскую малярию, которая иногда напоминает мне о себе и теперь, три года после нашего похода.
Лягушки в плавнях поднимали такой крик, что гул стоял над степью и не слышно было громыхания колес громадного обоза. Говорили, что, благодаря их помощи, большевики, как я уже писал, не любившие беспокоиться по ночам, не услышали шума обоза.
Мы шли наперерез железной дороге из Екатеринодара в Тимошевскую станицу, так называемой «морской ветке». Так сказал мне прапорщик Чапала. Прапорщик ли он был, был ли он Чапалой, никто не знал. Как он попал в политический отдел ген. Алексеева, тоже никто не знал. Он был необычайно невежественен и офицерского в нем не было ничего, кроме погон. Но нюх у него был замечательный, он мог узнать любую новость, найти то, чего никто не найдет. Он, например, на походе торговал табаком, хорошими папиросами иногда первого сорта, в то время, когда мы рады были всякому хламу. Меня удивил тем, что в одной из станиц нашел фотографический портрет в красках моего отца, выпущенный одним журналом по случаю 50-летия деятельности Алексея Сергеевича Суворина. Как и где он достал его, никто и догадаться не мог. Я долго хранил его, пока он не истлел. Другой друг, в Крыму, нашел мне такой же, и теперь я вижу перед собой его массивную, немного согбенную, фигуру за его столом, заваленным книгами и бумагами, его белые волосы и белую бороду и задумчивые, испытывающие глаза, смотрящие поверх очков.
Он умер в 1912 году накануне войны балканских государств против Турции, и перед братоубийственной сербо-болгарской. Скольких разочарований смерть помешала пережить его большому русскому сердцу.
Чапала все знал – мы действительно подходили к железной дороге. Перед рассветом обоз остановили; запрещено было курить и громко говорить. Впереди и слева и справа виднелись редкие огни. Тогда мы еще не думали, что судьба наша висела на волоске. Большевики, с двумя бронепоездами, были в двух-трех верстах от нас.
Мимо нас проезжали конные и тихо передавали, чтобы все вооруженные шли вперед. Должен признать, что среди обозчиков народу нашлось очень мало. У всех находилась более неотложная задача, а темнота и тишина, прикрывавшая нерешительных, способствовала их уклонению. Да трудно было рассчитывать на этих усталых людей, не связанных окриком и ближайшей дисциплиной.
Наша кучка скоро таяла. Никто не решался взять на себя начальство над этим сбродом, вышедшим ночью из темного обоза.
На дороге я обогнал Шапрона, который оставил больного ген. Алексеева и шел к железнодорожному пути. Он нас повел. В это время раздались один за другим два взрыва, и вспыхнувший на мгновение свет показал нам насыпь в сотне саженей и на ней поезд. За ними последовали орудийные очень близкие выстрелы и затрещала ружейная пальба.
Когда мы прибежали к переезду, мы застали у него ген. Маркова. Как всегда, он был в папахе и в серой теплой куртке без оружия, с нагайкой. Как всегда, он крепко ругался.
Поезд стоял. Два вагона его горели и в них слышались разрывы патронов. Изредка артиллерийский снаряд пробивал вагон и с особым свистом кувыркался и как-то особенно страшно шумел.
Понять что-нибудь сразу нельзя было в этой полутьме. «Да что ты кланяешься, – крикнул мне Шапрон, – это наши с той стороны стреляют».
Тогда это меня ободрило, но скажите, в этой ночной неразберихе, когда артиллерия почти в упор простреливала вагоны и снаряды свистали над головой, чтобы разорваться совсем недалеко, чем «свой» был лучше «чужого».
На рельсах я встретил ген. Романовского, оставшегося начальником штаба у ген. Деникина. Как всегда, он был спокоен и, увидев меня, с саркастической улыбкой сказал: «А, и вы здесь».
Но я дожжен отойти несколько от своих впечатлений и рассказать, как умею, что произошло в эту памятную ночь.
Ген. Марков был в авангарде. С ним он перешел без выстрела железную дорогу и захватил будку, находившуюся в расстоянии версты от ст. Медведовской.
Там стоял под парами большевистский эшелон и вооруженный поезд. Спереди и сзади его были платформы с орудиями; локомотив и один вагон были забронированы; было еще два или три вагона, один классный с комиссарами и начальством. Другие два поезда были невдалеке, охраняя переезды через железную дорогу.
Большевистский главковерх Сорокин понял, что нужно учесть наш уход из-под Екатеринодара. Он приказал прекратить преследование армии у Гначбау, где против наших действовало десять орудий. С главными силами он отправился на узловую станцию Тимошевку, предполагая, что армия и наш обоз пройдет там, а бронепоезда послал сторожить главные переезды. Сорокин человек был талантливый, хотя и простой фельдшер, и план его разбился только об удивительную доблесть нашего славного героя генерала Маркова.
Все это я пишу по запискам в своей книжке, которые мне удалось набросать позднее, после моей болезни.
Когда Марков захватил переезд, к нему присоединился ген. Деникин со штабом, и тут, в железнодорожной будке, было принято решение.
Ген. Марков от имени сторожа предупредил станцию, что нужно выслать поезд, так как издалека подходят кадеты (так обычно называли армию красные). Поезд двинулся.
Оба наших орудия, которые только и были в распоряжении Маркова, были поставлены у пути у будки.
Когда поезд тихо подходил к переезду, ген. Марков, подбежав к нему, бросил в машинное отделение бомбу, а оба орудия немедленно открыли стрельбу почти в упор гранатами. Поезд остановился совершенно подбитый. Офицеры офицерской роты вскочили в вагоны, вывели нескольких человек и перебили защитников, попробовавших оказать сопротивление, и прислугу у орудий.
В это самое время я и подоспел к месту события.
Стало немного рассветать. Романовский приказал нам разгружать платформу от лотков со снарядами. Мы пополняли нашу артиллерию. Какая это была радость! Марков бесился и кричал: «Где же драповая кавалерия?» Кричал он что-то очень нецензурное о какой-то части, не подошедшей вовремя, обругал нас за то, что мы разгружаем снаряды, когда нужно расцепить поезд. Действительно два вагона горели и нужно было их изолировать. Я с другими занялся этим. Между путями лежал мертвый большевик, и я помню, как колесами вагона мы перерезали ему руку, лежавшую на рельсах.
Мы перекатили поезд на другую сторону переезда и освободили дорогу. В это время справа от нас показался большевистский поезд, двигавшийся на помощь первому.
Тут же, с большевистской платформы из большевистского орудия наши удивительные артиллеристы открыли по нем и по пути такой меткий огонь, что он, не настаивая, отошел вне сферы досягаемости. В это время я попался под руку Маркову и он мне приказал найти гранатников; я приблизительно знал, где они, и побежал за ними.
Когда я вернулся, передав приказание, было уже светло. Догорал, треща, вагон с патронами и соседний. Два вагона были открыты, и там мы нашли хлеб, сахар и еще что-то. С каким удовольствием я отхватил здоровую краюху хорошего белого хлеба и сколько мог сахара.
Но нас разогнали и стали карьером пропускать обоз. С гиканьем и криками неслись повозки и с имуществом и с ранеными. Это было зрелище совершенно невероятное.
Впереди нас в полуверсте была станица Медведовская. Слева наши уже перестреливались с засевшими большевиками. С одним офицером я присоединился к ним, но стрельба большевиков была очень неуверенная и быстро прекращалась. Изредка, откуда-то, в нашу сторону летел снаряд и рвался безрезультатно. Большевики отходили в полном беспорядке, и даже в самой станице был захвачен штаб «карательной» экспедиции во главе с ее начальником Гриценко, который должен был на другой день «судить» станицу.
Весь этот неожиданный успех дала нам доблесть и находчивость ген. Маркова. Благодаря его смелости, армия не только вышла из ловушки, но разбила вооруженный поезд, отогнала другой и подбила третий, который подходил от Тимошевки. Весь обоз, не потеряв ни одной повозки, был спасен, и наша маленькая, но доблестная артиллерия пополнилась снарядами.
Наряду с Марковым тогда покрыл себя славой полк. Миончинский. Этот доблестный доброволец с самого начала армии был в ней. Это он вывел свои орудия к поезду, остановил его и отогнал другой поезд.
Он пал в 1919 году, командуя артиллерией Марковской дивизии, оставив после себя незабываемую память. Нет офицера добровольческой армии, который бы не знал Миончинского. Он приспособил своих офицеров и солдат к особенностям гражданской войны, когда во время атаки артиллерия не раз обгоняла наступающие цепи.
Но самая большая победа, весь успех заключался в том, что в отступающую, разбившуюся об Екатеринодар, армию, потерявшую обожаемого вождя и терявшую веру, Марков своей доблестью влил новую уверенность в победе.
В Медведовке я совсем отстал от своих, ушедших вперед. Армия и обоз уходили к Дядьковской в сторону от железной дороги, к которой жались большевики. Идти пришлось еще 16 верст. В самой станице я увидел Чапалу, бегавшего из одной пустой хаты в другую, и ниоткуда не выходившего с пустыми руками. Этот тип людей всегда живет в армии и умрет с войной. К чести нашей армии, надо сказать, что добровольческая армия первого похода никогда не оставляла за собой ненависти, кроме явно враждебных селений Ставропольской губернии. Везде мы платили, и хорошо платили.
В то же время надо признать, что более обеспеченное население, как например купцы, отказывали нам во всем и драли с нас страшные деньги. Я никогда за все время похода не видел, чтобы местная аристократия, лавочники, подарили хотя фунт табаку, и никогда не забуду старушку-казачку, стоявшую у околицы станицы Незамаевской с протянутой рукой. В ней была маленькая, вкусная, сладкая булочка. Я взял ее, а она поклонилась мне и сказала: «Прости, ради Бога».