Я как-то проснулся ночью. Передо мной, в небе, стояла какая-то радостная луна. Она светила нам и предавала нас врагу. Кругом стоял грохот колес. Обоз остановился. Застонал один из больных от тряски.
Я уже поправлялся и чувствовал божественную слабость возвращения к жизни, но слабость была страшная, упорная.
Кто-то сказал:
– Сейчас через железную дорогу переходить будем.
И в нашем полубессознательном мозгу встала, как страшный паук со своими броневыми щупальцами, железная дорога – наш злейший враг.
Где-то слева, далеко, раздался взрыв. Сейчас же нам рассказали, что взорвали поезд и что большевики бегут. И мы поверили. Чему не верят люди, которым оставлена только вера в свое спасение.
– Обоз, вперед, – и вновь мы трясемся. Мелькает пустая железнодорожная будка, и тихая ночь вновь освещает этот странный поток людей, ищущих Родину.
Господи, кто не испытывал радостей и горестей похода, поймет ли он все его величие и трагизм!
В моей записной книжке я вижу простые слова: «Хозяйка, хозяин, табак, водка, заботы о лошадях и людях, слезы радости».
Вот эти «слезы радости», разве можем мы забыть их. Разве они и теперь не дают нам счастья.
Я, журналист, только что писавший о дорогой нам фразе, но когда я вспоминаю и эту лунную ночь и этот переезд и хозяина и хозяйку, это уже неподдельное чувство.
Не верьте мне, нам, газетчикам, мало верят, но, встретив соучастника похода, мы вспомним какую-нибудь мелочь и опять защекочут в горле «слезы радости», о которых я наспех писал в записной книжке.
Деникин вывел из окружения армию. По моей записной книжке это была последняя железная дорога. Это было не так, но мы так думали.
8 апреля я записывал: «Переезд (через ж. д.) крест. Слава Богу. Старик вывел».
Я охотно и любовно дешифрирую эти гиероглифы.
Мы перекрестились и благодарили Бога. Старик – это Алексеев. Наш вождь, выведший нас, был Деникин, и не он и не те, как и я, глубоко чтущие нашего «великого старика», не увидят в этом умалении заслуги ген. Деникина. Это он вывел нас с нашим страшным обозом, делая по 60–70 верст в сутки. Это его энергия спасла армию, и в этом его незабываемая заслуга. Он дал возможность завершить начатый Корниловым поход, и он вписал этим, если есть военно-историческая справедливость, необычайную, красивую страницу в русскую военную историю, такую забытую и заброшенную.
Мне тогда представлялась эта борьба, как увлекательная партия в шахматы: с одной стороны – большевики, выигравшие такую важную фигуру, как ген. Корнилов и темп, с другой стороны – Деникин, с единственным шансом на выигрыш темпа.
Этого и добивается он. Не будучи в состоянии выиграть силой, он выигрывает в темпе и не только в нем, но заставляет большевиков принять его игру, то привлекая к себе противника, то неожиданными быстрыми передвижениями не давая ему сосредоточиться, опять гнаться за нами, вновь мечтать об окружении и охватывать только пустоту.
Только эта спокойная рассудительность спасла нас от неминуемого окружения и гибели со всем нашим громадным десятиверстным обозом.
В этой шахматной партии встретился опытный маэстро, сумевший уже проигранную партию, если не привести к выигрышу, то к ничью. Но эта ничья дорого стоила большевизму.
Как опытный, хотя и раненый, фехтовальщик, Деникин, все время парируя нападение противника, беспрестанно и ловко наносил ему удары в то время, когда его выпады и атаки встречали всюду непроницаемую защиту или утомляли его бесцельным и изнурительным рассечением воздуха.
Так прошли мы в богатые станицы Ильинскую и Успенскую, где мы хорошо отдохнули, простояв там более недели.
Моя болезнь, казалось, совсем оставила меня, и я переживал счастливое время возвращения сил и здоровья.
XII. Пробуждение донского казачества
История Добровольческой Армии тесно связана с казачеством.
Алексеев и Корнилов сразу доверили свою судьбу Каледину, лучшему казаку. Разуверившись в своих же казаках, не желая быть причиной гибели армии и свидетелем измены казачества, Каледин покончил с собой.
Армия ушла из одной казачьей области Донской, в другую – в Кубанскую. Мы только и имели дело с казаками.
Меня впервые жизнь сталкивала с казачеством. Оно поразило меня своей особой простотой, начиная от генерала до простого казака, за которой скрывается какая-то вековая хитрость и недоверие к не казаку.
Как только разразилась наша революция, как только ее ужасное разложение коснулось армии, все стали надеяться на казаков. И старая монархия рассчитывала на них как на реакционную силу, и новая слабая демократия, бессильная перед бушующим морем социализма, поднятым троглодитом и введенным им в жизнь, бросилась к военной буржуазии казачества. Так же пошли к нему и наши вожди, верившие в свободолюбие казачества и в то же время в его особую буржуазность, смешанную долголетней службой с военным ремеслом.
Надо сказать, что все ошиблись.
Старая, пошатнувшаяся, монархия не могла встретить настоящей поддержки в среде казачества, т. к. несколько презирая остальное русское воинство, которое было солдатами, а не казаками, не сочувствуя революции, оно не хотело, или, вернее, il n’a pas daigne защищать монархию против революции. Они – казаки – не хотели исполнять роль полиции.
Правительству Керенского удалось с помощью казаков подавить первое большевистское восстание в начале июля 1917 года. Но, как только они увидели, что они «средство» власти, что их вновь держат на положении полиции, они покинули этого фигляра, и вторая попытка Керенского обратиться к казакам окончилась в октябре провалом.
Наши вожди подошли к казачеству со всевозможной осторожностью, и не их вина была, если казачество их не поняло.
Ген. Алексеев, как я писал, говорил о нервности, о «мозолях» казачества. Это чисто восточное свое свойство казачество не могло забыть. Цари еще могли ими править, и то Стенька Разин был казак, Булавин – казак, Пугачев – казак: но другим русским они неохотно отдавали власть над собой.
С одной стороны, это были люди, проникнутые дисциплиной, с другой стороны – малопонятное представление не о свободе, а о «вольнице» казачьей, т. е. свободе исключительно казачьей и больше ничьей. Им нужно было, этим очень здоровым физически, и крепким в своих устоях (весьма консервативных), иметь «своего» человека, нужно было – казака.
Чернецов, Краснянский все это поняли, но не простые казаки пошли за ними. Погиб Чернецов, погиб Краснянский. За Корниловым-казаком казаки было пошли.
Он как будто отвечал всем требованиям. Сам казак, человек из народа, демократ в хорошем смысле этого слова и вождь, всюду действующий примером. Но вместе с тем, при громадном обаянии его имени, и он не имел успеха при мобилизациях. Этому народу нужно было что-то свое, или действительно большие вольности, за которыми стоит такая сила, как русская. Будь эта сила в руках Алексеева и Корнилова, казачество пошло бы за ними. Ее не было, и казачество, в силу своей традиционной недоверчивости к другим русским «из России», уже не могло им довериться.
Я помню один митинг или сход в одной из станиц. Говорили ген. Алексеев и кубанский атаман Филимонов. Филимонов говорил, что он «повелевает» призвать казаков к оружию, и говорил он высокопарно. Все это совпадает с необходимостью.
Казачий диапазон совсем другой. Ему необходима и экспансивность и аффектация, как бы нам она ни казалась лишней. Мы все удивлялись речам ген. Краснова о «тихом Доне», кубанских ораторов о «мутной Кубани», но это нужно было, или нужна была исключительная непобедимая сила.
На том же митинге, где «повелевал» Филимонов, какой-то казачок серьезно и сочувственно доказывал, что лучше идти за генералом Алексеевым, чем за каким-нибудь «голоштанником».
Казалось бы, что такие антитезы вовсе и не нужны, но они-то и нравились толпе, как отчасти и нравились повелительные призывы атамана и не нравилась простая рассудительная речь ген. Алексеева. Известная аффектация в казачьих речах необходима, и прекрасный казак-оратор ген. Краснов умело использовал свой талант.
В его речах были и легенды, и сказки, подвиги и песни, на что особенно падко было казачество. Эта аффектация необходима. Казачьи законодательные собрания не раз заканчивались пением, и хороший оратор на Кубани, Тереке и на Дону хорошо сделает, если сумеет пройтись «лезгинкой» или «казачком». Это, может быть, и заключается в демократизме настоящего казака, в его связи от генерала до рядового, в их своей простоте и в особом аристократизме для прочих «из России». Иногородний – это «мужик», «солдат» – это далеко не казак.
У казаков, в силу традиции, воинственности не может не существовать, но она уже доходит до ремесла, и не всегда безвыгодного.
Помню я, как в одной из самых симпатичных станиц (Незамаевской) старик, у которого мы остановились, хвалился «своей» войной 1877 года против турок.
– Мы Карс брали, правда, пришлось и верблюжины поесть, а домой пришли не с голыми руками, а наши молодые пришли с ничем, да и винтовки даже порастеряли и коней.
Поэтому и главари движения в казачестве особые, начиная от их членов законодательных учреждений – Рады на Кубани и Тереке и круга на Дону. Я видел казачьих министров; они были всегда, за очень редкими исключениями, ненужно гордыми и иногда с «не казаками» заносчивыми. Это и была их смесь демократизма и аристократизма. Бюрократами они не научились быть, так как для этого класса людей нужен опыт и знание.
Возьмем например ген. Шкуро. Он совсем молод, ему и теперь нет 35 лет, он настоящий казак, очень храбрый, решительный, доступный для всех, любит воевать и любит выпить, любит сказать звонкую речь и попеть прекрасные кубанские песни и нередко и попляшет, даже под стрельбу, обычай, перенятый у терцев, соседей кавказских горцев. За ним шли и за ним пойдут. Он хороший кавалерийский генерал и у него мало этой казачьей «мозоли». Но главная притягательная его сила для казачества – это то, что он настоящий каз