ак.
Казаками были и Каледин и Корнилов, но возраст, известная серьезность не давали им той особой популярности, и, конечно, эти два казака были популярнее среди регулярных частей, чем среди казачьих.
К нам казаки относились довольно хорошо в среднем, но мы все время оставались чужими.
И вот, неожиданно, мы узнали, что донское казачество свалило во многих округах большевистскую власть и ждет нашу армию, как избавительницу.
Тот же лихой полковник Б., который первый добился связи с кубанской армией ген. Покровского, вызвался проехать на Дон, чтобы выяснить обстановку.
С несколькими казаками он, пробираясь ночью, перебрался через границу Кубани и Ставропольской губ. и явился в станицу Егорлыцкую. Его приезд был встречен восторженно.
Он сам мне рассказывал свое удивительное путешествие с Кубани на Дон и обратно.
Какими-то путями донцы узнали о его ожидаемом приезде, и у первой станицы в конном строю его встретила полусотня, выстроенная в полном порядке. Все казаки были в погонах; по постановлению станичных сходов дисциплина была введена строжайшая. Офицеров не только пригласили занять должности, но, фактически, приказали им занять их.
В двух или трех боях донцы разбили посланных против них красных и отняли от них пушки и пулеметы. Во главе станицы Егорлыцкой стоял простой казак вахмистр Никифоров. Немедленно он созвал из округа представителей восставших казаков, и они передали Б. их просьбу к Добровольческой Армии о помощи.
Наступала весна, и казачество просыпалось. Те части, которые ушли за атаманом Поповым, части южного отряда полк. Денисова, после целого ряда успешных боев подходили уже к Новочеркасску – столице Дона.
Б. должен был как можно скорее обрадовать этими новостями ген. Деникина, и он с несколькими охотниками из казаков донцов и кубанцев двинулся обратно через большевистский строй.
Все шло благополучно, пока ему не пришлось днем в открытой степи пересекать железную дорогу, охраняемую большевиками.
Увидя большевистскую заставу и подходивший контролирующий бронепоезд, Б. приказал своим людям спешиться и смешаться с гуртом лошадей и скота, который случайно проходил по той же дороге. Погонщикам скота было приказано, довольно энергично, молчать и идти прямо степью к полотну железной дороги, и казаки и Б., ведя среди гурта в поводу своих лошадей в большой пыли, поднятой гуртом, достигли насыпи.
Здесь большевистская застава, вдвое или втрое более сильная, чем конвой Б., заметила что-то неладное и несколько всадников отделилось от нее к гурту. Сопротивляться можно было, но важнее было предупредить ген. Деникина о восстании, и Б. приказывает своему маленькому отряду немедленно садиться на коней, и они, карьером, лавой скачут от изумленных красных. Лошади были утомлены большим переходом, но тот гандикап, который был в распоряжении Б., он сумел использовать, и, не потеряв ни одного человека, он достиг наших расположений и явился с докладом к ген. Деникину и Алексееву.
– Это было совсем из Майн Рида, – рассказывал мне Б. про свою эскападу.
Наша армия обязана была ему связью и с Кубанской и с восставшей Донской армиями.
Я написал: «Наступила весна и пробудилось казачество». Я вспоминаю слова удивительного казака, прекрасного генерала и спокойного, рассудительного политика ген. Богаевского – атамана Войска Донского.
Он говорил мне, что весной всегда казачество готово к восстаниям и к деятельности. Им становится жалко своих плодоносных степей, своих богатств, скрытых в плодотворную землю, и они полны энергии. Каждая осень и зима убивает их энергию. Им кажется, что не за что бороться; холод и тяжелая служба угнетает их и падает их воля.
Ген. Богаевский очень интересный человек и тонкий и умный дипломат, в хорошем смысле этого слова. Он настоящий казак и настоящий русский человек и генерал. Он чужд сепаратизма. Он всегда был сторонником союзников и нашей армии, в которой он пользовался всеобщей любовью. Он гвардейский офицер и не чужд был связей со двором, и, в то же время, ни один демократ не мог упрекнуть его в чем-нибудь обидном для него. Его тихая медлительная манера говорить, без аффектации, его упрямая казачья уверенность в своей правоте позволяли ему быть, даже когда немцы были на Дону, министром иностранных дел и первым другом Добровольческой Армии, из коей он ушел только по настоянию ген. Алексеева, который видел в нем искреннего и верного друга.
Сами немцы, не любя его, относились к нему с нескрываемым уважением. Они видели в этом тихом, уравновешенном человеке, друге атамана Краснова, тоже талантливого дипломата, но сторонника сближения с немцами, крепкую силу.
Понимал это и Краснов, и, к чести его будь сказано, как ни менялись события на Дону, он всегда охранял, как и мы, знавшие Богаевского, свое глубокое уважение к этому прекрасному генералу и умному честному человеку.
XIII. Кровь
Никто из не переживших гражданскую войну не может себе представить ее ужасов.
В любой войне врагов все же разделяет пространство между фронтами, разные мундиры, военные обычаи, язык. Здесь ничего этого нет. Дерутся братья между собой, и с какой-нибудь горы никто не мог бы разобрать разницу между двумя фронтами; и самое ужасное это то, что, вступая в эту борьбу, вы, кроме смерти или окончательной победы, ничего не можете видеть. Во всякой другой войне вас могли ранить, вы могли заболеть. Как бы ни были скверны условия войны, вы знали, что вас отправят в тыл, где вас будут лечить и в самом крайнем случае вас подберет неприятель. Кроме того у каждого есть надежда, что настанет мир и люди вернутся по своим домам и вчерашний враг станет далеким и никак не угрожающим.
Не то в ужасе войны с большевиками. Это не только классовая борьба. Это вовсе не рабочие, которые восстали против своих предпринимателей, или крестьяне против помещиков. Нет, тут злой, дьявольский разум кучки людей, которая не может быть велика, так как ничто ее не объединяет, кроме жажды власти и в некоторых, исключительных, случаях безумный фанатизм.
Эта кучка властолюбцев, корыстолюбцев, фанатиков вполне естественно встречает резкий отпор среди государственных элементов, которые группируют вокруг себя тех, кто признает их авторитет и их искреннее желание спасти Родину.
Большевистская революция сразу выкинула лозунг уничтожения всех с ней несогласных. Путем тирании и угрозы смерти и обещанием быстрого проведения социалистических лозунгов в жизнь она навербовала в массах и тот нерешительный элемент, который легко запугать угрозами, и тот, который поверил, что через братскую кровь можно достигнуть счастья – рая земного.
Борьба с этими людьми могла быть, к сожалению, только самая жестокая и самая безжалостная, но надо сказать, что наши вожди всегда начинали с того, чтобы идти на сравнительно мягкие меры. Брали пленных, подбирали раненых и т. д. Но когда на эту минимальную гуманность ответом была самая безудержная и бессмысленная жестокость и зверство, естественно, рождалось чувство мести и недоверия к лживому и коварному врагу.
Случай с Чернецовым и Подтелковым, рассказанный мною, ярко иллюстрирует это, и неудивительно, что «чернецовцы», обожавшие своего доблестного молодого вождя, расплачивались за его кровь, отбросив всякое чувство сожаления.
У молодого человека зверски убивали брата, сестру, мать, и он приблизительно знал, кто убийцы (это ведь не великая анонимная война), естественно, что он, дорвавшись до своих врагов, был жесток и неумолим.
Вспомните, кроме того, что Добровольческая Армия была очень слаба числом и сильна качеством бойцов и умением своих вождей, поэтому всегда потери в бою неприятеля во много раз превышали наши, а когда возможно было дойти до погони, и в десятки раз. Это озлобляло нашего красного врага, он мстил на беззащитных и слабых, отсюда новая месть, и красный кровавый клубок бесконечно разматывался по югу России, запутывался в тот гордиев узел, который невозможно развязать, и только способ Александра Македонского, разрубившего его, может быть действительным.
Все суждения досужих людей о ненужной жестокости во время гражданской войны рассыпаются как пыль перед страшной действительностью. Большевики какой-нибудь деревни разгромят казачью станицу, пойдите и объясните казакам этой станицы, когда они доберутся до этой деревни, что жестокость их не нужна и вредна делу. Этого можно домогаться у себя в кабинете за письменным столом, а не в казачьей степи. Можно этим возмущаться, но положить конец этому ужасному самоуничтожению можно только лишь утопив в их собственной крови главных виновников и инициаторов небывалой смуты.
Первое время вид убитого, своего же русского, производил на меня гнетущее впечатление, но полное убеждение в том, что останься здесь раненым и больным, и тебя непременно зверски прикончат, замучив, унизив до самого последнего вздоха, постепенно примиряло с жестокостью войны.
Вспомните гибель ген. Рузского и Радко-Дмитриева, которых постепенно дорубали пьяные негодяи; мы знаем судьбу наших раненых в Новочеркасске, Ростове, Елисаветинской и в «колонке».
Все доказывало участникам этого похода, что их ждет только смерть или победа и поэтому медленным и верным ядом в сердца их внедрялась жестокость и равнодушие к крови.
Особенно памятно мне село Гнилобалковское, Ставропольской г. Мы пришли туда после большого перехода.
Гнилобалковское, как большинство ставропольских сел, было крайне большевистски настроено. Наш разъезд был впущен беспрепятственно, но как только он добрался до площади, из домов по нем открыли стрельбу. ее прекратили, и, когда я проходил по площади, то насчитал 20–25 трупов. Это была тяжелая расплата.
В этой же деревне я был свидетелем ужасного зрелища.
Я все-таки слишком рано понадеялся на свои силы и переход верхом в 60 верст меня очень утомил. По плотине проходили какие-то части. Я с пр. Алексеевым отстал от своих и подвигался шагом по степи. Речку я переехал вброд и стал медленно подыматься в гору на своем «Дядьке».