В боях он был тем же. Про него рассказывали, что он ходил в атаку с балалайкой и плясал с гармоникой на окопах перед удивленными немцами.
Это была особая военная богема, не знавшая хвастовства и честолюбия. Ему не нужны были благородные слова о чувстве долга. Он воевал, был храбр потому, что это нужно было, и чтобы это не было скучно и тяжело, он воевал весело.
Когда он приезжал ко мне в отпуск в Крым, он лентяйничал, ходил кое-как одетым, много и весело пел и завоевывал сердца всех.
Я не знаю, остались ли еще в живых его товарищи по полку (в 26 лет он был старшим ахтырцем), но если есть они, все они подтвердят, что ни его беспутство, ни его лень никогда не мешали ему быть прекрасным офицером и внимательным, умным командиром.
За месяц до его смерти, в сентябре 1920 года, я получил от него письмо с фронта. Он сообщал мне, что его раны и его ревматизм заставляют его уехать отдыхать при наступлении холодов, и что он приедет ко мне.
К великому моему огорчению, он не отдохнул у меня. Я уехал в Париж, не предполагая катастрофы, постигшей Армию, а Ерофеев погиб на своем посту, командуя ахтырцами.
Несколько месяцев перед этим он хоронил в Феодосии старшего ахтырца – полковника Псела.
Пселы от дедов к внукам были ахтырцами. Последний Псел был лихой офицер и ахтырец. Шальной снаряд убил его, когда он в обществе нескольких офицеров после тяжелой боевой работы хотел осушить стакан-другой вина.
Бобочка погиб после удачной конной атаки. Гусары, имея его во главе, возвращались на стоянку. Бой кончился. Но кто знает предел боевой удачи.
Вдруг Ерофеев склонился к седлу. К нему бросились, он был мертв. Какая-то шальная пуля, столько раз миловавшая его, убила его.
Я узнал обе этом уже в Париже.
Не стало милого Бобочки, не стало гусара, таланта, дорогого друга. Погас яркий факел его молодой жизни и погибнет его молодое, свежее, как те мокрые кисти акации, творчество. Он ничего не оставил после себя, и только мы, его друзья, можем вспомнить и его талант, и его беспечное веселие, не оставлявшее его до самой смерти, его особую бесшабашную доблесть.
С ним закрылась загадочная для многих, непонятная страница истории русской казачьей и гусарской доблести. Погиб ахтырец и партизан-чернецовец. Как Денис Давыдов, он был партизаном. Сто лет разделяло их, а неведомые нити тянулись от славного гусарского вождя и партизана к этому молодому гусару, прирожденному вождю, которому жизнь улыбнулась, не выдержав взгляда его милых веселых глаз, которому она второпях принесла все свои лучшие дары – молодость, талант и безбрежное веселие. А за спиной его подкарауливала смерть, и маленькая рана в затылке положила конец его скромному, но триумфальному шествию по жизненному пути.
Милый Бобочка, как далек ты от понятия смерти, я вижу тебя близко-близко; я не оскорблю твою память, если налью до краев стакан вина и, встав, в твою благоуханную молодую память я осушу его.
В сердце моем все еще звучит твой голос: «При славном Царе Алексии В степях, где дрались казаки На гранях великой России Рождалися наши полки»…
Так пел ты своему полку, и сейчас я с радостью чувствую твое присутствие, и выпитый залпом стакан вина еще больше приближает меня к тебе – мой милый гусар, наш Бобочка милый!
Вера Энгельгардт. Бобочка Ерофеев.
Как далеки они и как близки. Могилы их неизвестны. Труд, доблесть, подвиг привел их к смерти от руки русских же людей.
Вера Энгельгардт служила долгу. В ней много было от Савонаролы и Франциска Ассизского, от Гермогена и Шарлотты Корде.
Бобочка был вне долга. Все в нем было от талантливой молодости, от прелести молодости, давшей ему меч в руки.
Но общее в них так сильно, так велик порыв этой девушки и этого юноши к жертвенному служению своей Родине, что я не разделяю их служение, хотя они друг друга и не знали.
Я вижу задумчивые прекрасные большие, по-русски вырезанные, глаза Веры Энгельгардт, я вижу веселый взгляд Бобочки Ерофеева.
Они были бы чуждыми друг другу.
Но страдания, испытания Родины связали их жизни, соединили их стремления, и смерть на поле брани связала их воспоминания.
В тихую, звездную ночь, когда замирает шум великого города, я, их нежданный летописец, склоняю колени перед их памятью и тщетно в небе ищу я мягкие лучистые глаза святой девушки и веселый очаровательный взгляд беспутного гусара.
XVI. Между молотом и наковальней
Возвращение на Дон нашей маленькой усталой армии совпало с тремя очень важными событиями. Самым значительным для нас было появление немцев на Дону, совпавшим с успехами донского восставшего казачества, и, еще большая неожиданность, приход частей полковника Дроздовского, совершивших необычайно трудный поход из Румынии через весь юг России на соединение с нашей армией.
Мало кто в Европе знает об этом подвиге, исполнение которого было еще труднее, так как ни наша армия, ни полк. Дроздовский в точности ничего не знали друг о друге. Отряд Дроздовского совершил необычайное дело, и ему пришлось нанести le coup de grace большевизму на Дону.
Пришли они за несколько дней до немцев и выгнали большевиков из Ростова на второй или третий день Пасхи. Однако удержаться в громадном городе с полумиллионным населением дроздовцы, как сразу стали их называть, не смогли и двинулись к Новочеркасску, уже занятому казаками полк. Денисова, Полякова и Семилетова. Доблестные дроздовцы (или Дрозды, как их ласково звали) явились в тот самый момент, когда большевики с необычайной энергией пробовали вырвать вновь город из рук казаков. Победа уже склоняла свое изменчивое лицо к красным, когда несколько броневиков и подоспевшая кавалерия Дроздовского опрокинула все их планы.
Дроздовский в этом бою сыграл ту же роль, как корпус Блюхера под Ватерлоо и дивизия Дэзэ под Маренго. Как Дэзэ, он мог сказать: «Сражение проиграно, но у меня есть время выиграть новое». Новочеркасск был освобожден, большевики окончательно разбиты и выброшены из столицы Дона, которая увидела вновь большевиков только в конце декабря 1919 года.
Мои друзья, пережившие первую большевистскую оккупацию Новочеркасска, рассказывали мне, что в этот день в городе царила полная паника. Они уже оставили свою маленькую дочь у родственников и собирались уходить, куда глаза глядят, когда пришла радостная весть о приходе дроздовцев.
Позвольте мне отвлечься на мгновение и рассказать удивительный случай, происшедший с ныне покойным моим другом военным врачом[5].
Как-то перед крушением большевизма, когда обыски, расстрелы и аресты стали особенно многочисленны, как всегда это бывает с красными, видящими быстрое свержение своей власти и мстящими беззащитному населению, к ним позвонили. Д-р, живший со своей женой и маленькой дочкой на квартире своего зятя во втором этаже, нашел открыть дверь.
Внизу его ждали три вооруженных красноармейца и сразу спросили, здесь ли живет Ахитов. Фамилия была совершенно неизвестна, но красные следователи настаивали на правильности этого имени, причем, как доказательство, предъявили письмо самого Х.; но подпись его (его имя начиналось на А.) была так неразборчива, или, вернее, так случайно похожа на «Ахитова», что этим полуграмотным людям и в голову не пришло это совпадение.
А письмо для большевиков было очень важное. В нем мой друг указывал одному офицеру, арестованному большевиками, как нужно обращаться с теми ядами, которые он ему послал в тюрьму, чтобы разделаться со стражей. Почему-то он указал и свой адрес. Офицеру удалось бежать, но впопыхах он забыл это письмо у себя на столе.
X. не растерялся, уверил, что никакой Ахитов здесь не живет, хотя предложил им для выигрыша времени справиться у соседей. В это время он успел подняться к себе и в двух словах рассказать испуганным женщинам о недоразумении.
Когда представители красной юстиции явились к ним на квартиру, тщетно разыскивая таинственного Ахитова, бывшего в их руках, комедия уже была готова к постановке и блестяще разыграна. Для большей убедительности одна из дам рассказала, что действительно недавно кто-то с похожей фамилией звонил им по телефону и собирался снять у них комнату, но что из этого ничего не вышло, так как он, дескать, обещался зайти и внести задаток и не сделал этого.
Большевики ушли, выпив вина и заявив, что они немедленно поставят к стенке этого неуловимого Ахитова, как только его поймают.
Когда я открыл газету в том же Новочеркасске, я предложил X. выбрать имя Ахитова как псевдоним, что он и сделал. К сожалению, д-р X. был недолговечен. В 1919 году, страдая от тяжелой контузии, полученной им в великую войну, он отравился средствами от головной боли, мучившей его, и скончался за две недели до моего другого друга И.И. Штиглица, погибшего от испанки в том же злополучном Ростове.
Итак, получилась такая странная картина. На Дон, где безраздельно царствовали большевики, явились сразу в Новочеркасск восставшее казачество и дроздовцы, в Ростов вошли немцы, а на южной границе Дона расположилась Добровольческая Армия.
Я тогда находился еще при штабе ген. Алексеева в станице Егорлыцкой. Точно ничего не было известно ни о немцах, ни о дроздовцах. С одной стороны, говорили о громадной их численности, с другой – о том, что они пришли с немцами. Ни то ни другое оказалось неверным, и полк. Дроздовский немедленно подчеркнул свое желание подчиниться ген. Алексееву и Деникину.
С пустыми руками приходить на Дон ген. Деникин не хотел и, дав короткий отдых своим войскам, он, неожиданно для большевиков, вновь коротким ударом вернулся на Кубань и тремя колоннами ген. Богаевского, Маркова и Покровского разгромил большевиков у станций Леушковской, Сосыки и Крыловской. В наши руки попали и орудия и снаряды, пулеметы, патроны и целиком несколько поездов со всяким добром, которое красные спешили увозить из Ростова на Кубань.