Экспедиция эта, в которой я имел честь принимать участие, продолжалась несколько дней, и мы вернулись в станицу Мечетинскую, где уже подробнее узнали о событиях в Ростове и в Новочеркасске. Ген. Богаевский уехал в Новочеркасск, где уже был избран атаманом ген. Краснов, который предложил ему место председателя совета министров и портфель иностранных дел. Краснов признал немцев «дорогими гостями» и повел определенно германофильскую политику, не порывая, однако, с нашей Армией, что видно из переписки ген. Алексеева с Милюковым (май, июнь «Новое Время» в Белграде за 1921 год). Краснов был вообще очень способным дипломатом и некоторое время сумел лавировать среди всяких подводных камней, угрожавших ему и казачеству.
Не надо забывать, что это происходило в мае 1918 года, когда немцы были победоносны, что мы были отрезаны совершенно от общения с союзниками и, следовательно, все новости к нам приходили исключительно из немецких источников и нужно было много твердости, чтобы удержаться на союзнической ориентации. Украина была в руках немцев, и там фиктивно правил гетман Скоропадский, ездивший на поклон к Вильгельму II; на Дону ген. Краснов, его ближайший помощник командующий Донской Армией ген. Денисов и его начальник штаба ген. Поляков не скрывали своих немецких симпатий. Ген. Краснов был осторожен, но его помощники, кроме ген. Богаевского, оставшегося верным Добровольческой Армии и ее принципам, подчеркивали свою ненависть к нашей Армии и ее вождям и свою верность немцам. Они-то и заставили, впоследствии, совершенно сойти со сцены талантливого организатора ген. Краснова.
Казакомания ген. Денисова и Полякова доводила их до совершенно ненужных скандалов. Так, например, за то, что я всегда подчеркивал заслугу Добровольческой Армии и ее вождей, эти два генерала собрались меня выслать и закрыть мою газету «Вечернее Время».
Это им не удалось.
В другой раз у меня произошел следующий довольно забавный инцидент с министром внутренних дел правительства Всевеликого Войска Донского, как назвал новое государство ген. Краснов, увлеченный историей своего войска. Я не называю сейчас имени этой эфемериды, да он ничем особенно не отличался, кроме того, что недурно играл на гитаре.
Министр вызвал меня, чтобы ознакомить с выговором, с которым обратилось через его голову ко мне германское правительство.
Дело в том, что в Ростов тогда прибыл из Варшавы бывший офицер германского штаба – поляк по национальности. Он был по ранениям отпущен со службы. Ему пришлось быть свидетелем начала наступления ген. Фоша, и он в разговоре с друзьями передал о впечатлении «начала конца» германской победы. Это дошло до меня, и я, насколько мне позволяла цензура, напечатал это неожиданное известие и могу похвастаться, что был первым на юге России журналистом, сообщившим эту весть.
Немцы потребовали объяснения в довольно наглых тонах, опровергая все от начала до конца. Министр принял меня очень сухо, ознакомил меня с немецким документом и иронически спросил: «Откуда вы это узнали? У вас есть прямой провод с французским штабом»?
Я ответил ему совершенно для него неожиданным образом. «Нет, – сказал я, – эти сведения я получил из германского штаба».
Министр больше не настаивал.
Маленькая, но все увеличивавшаяся Добровольческая Армия, однако держалась самостоятельно, как некоторый оазис среди немцефильства и большевизма – порождения немецкой политики. За это короткое время я не могу не указать тех случаев, когда наши вожди Алексеев и Деникин доказали всю свою лояльность и верность данному союзникам слову.
Несмотря на уговоры Милюкова, на его уговоры о пользе восстановления монархии (ген. Алексеев всегда считал, что конституционная монархия единственный подходящий для русского народа режим), ген. Алексеев посылает в Москву своего любимого офицера полк. Шаперона дю Ларрэ к военному представителю республиканской Франции. В этом факте наши союзники могут ясно увидеть, как, несмотря на все соблазны, наш старый мудрый вождь относился к своему слову, и, может быть, у многих из его французских соратников в великой войне сожмется сердце при той величайшей несправедливости, которая была оказана его детищу – Армии от имени союзной Франции.
Ген. Деникин также остался верным союзникам. Когда немцы потребовали выдачи в широковещательном и грозном приказе чехов, бывших у нас в Армии, как австрийских подданных, я, по их просьбе, побывал у ген. Деникина и выяснил ему их опасения.
Генерал улыбнулся и сказал, что «пусть идут под нашу высокую руку и их не тронут».
«А если немцы потребуют выдачи?» – спросил я. «А если потребуют, я им дам бой». – И это было сказано так решительно, что не оставалось никакого сомнения в том, что действительно так и было бы.
Кстати, немцы и не настаивали.
Когда наши войска уже перешли в наступление во второй Кубанский поход, немцы под видом «помощи» армии пошли следом за ней. Ген. Деникин приказал полк. Кутепову вернуться к донской границе и взорвать большой Кущевский мост, что тот сделал так откровенно, что куски камней попали в станицу, где стоял немецкий штаб.
Намек был понят, и немцы дальше не пошли.
Я хочу несколько остановиться на своих переживаниях, раньше чем перейти к последним главам моей книги, к описанию второго Кубанского похода, закончившегося нашей победой и смертью нашего вождя ген. Алексеева.
Итак, в бездействии я жил вместе с Шапероном в Мечетинской. Генерал Алексеев имел какие-то виды на меня и не отпускал. Временно он поручил мне издание «Полевого Листка Добровольческой Армии», который выходил в формате листка блокнота, и то изредка.
Наконец я получил разрешение и немного денег, та как был совершенно нищ, а ген. Алексеев был очень экономен, и поехал в Новочеркасск.
Поздно вечером выехали мы на лошадях в станицу Манычскую, но во время грозы запутались в степи и вернулись. Все-таки на другой день мы выехали и, протрясясь в тачанке верст 50, добрались до Манычской, лежащей при впадении реки Маныча в Дон.
Дон и Маныч разлились и все окрестности были под водой. Отсюда мы должны были ехать на пароходе, но пароход ушел, не дождавшись нас, и мы воспользовались случайным моторным катером, возвращавшимся в Ростов.
Тут произошел невероятно глупый инцидент. Кто-то на катере заявил, что по Дону плавают мины. Как это ни странно, ехавший с нами артиллерийский офицер поверил этому, и одно мгновение нам грозила опасность остаться на берегу. Напрасно утверждал я и мой спутник, известный славянский журналист Геровский, только что приехавший в Армию, что это вздор, напрасны были наши утверждения, что мины вверх по течению не плавают, что им неоткуда взяться. Наконец мы уговорили команду и пассажиров и особенно владельца, указав ему на то, что два пассажира уже слезли и что он всех потеряет, если не отчалит немедленно.
Он так и сделал.
Дон удивителен во время разлива. Везде, как оазисы, виднеются церкви станиц и на высокой горе за 25 верст блестит своим куполом великолепный Новочеркасский собор.
Мы должны были вылезти на ст. Аксай и пересесть на жел. дорогу.
Здесь впервые увидел я немцев.
Они стояли на пристани в уродливых касках и фуражках. Как было ужасно видеть на своей земле этих гордых победителей, как тяжело было чувствовать их торжество и свою беспомощность. Последних немецких солдат я видел пленными в 1917 году.
Да но ведь с тех пор была «великая победа революции»!
Я взобрался без спроса в воинский эшелон дроздовцев. Как только узнали, что мы из Армии, к нам отнеслись с большим радушием и рады были уступить место в товарном вагоне.
Странно мне было видеть железную. дорогу, двигающиеся беспрепятственно поезда. Ведь мы только и делали, что взрывали полотно и бегали от железных дорог, а тут вдруг я сажусь в поезд, беру билет и никто меня не пытается взорвать.
Ехал я в лихорадочном ожидании Новочеркасска. После трех месяцев скитаний и лишений я возвращался к культуре. 12 февраля я уехал из Новочеркасска и 12 мая возвращался в него. День в день, час в час три месяца.
Около шести часов я на ходу соскочил с поезда и со своим маленьким чемоданчиком, в котором ничего не было, кроме Евангелия, записных книжек и моих заметок, я побежал искать извозчика и нашел единственного.
Мне показалось, что я попал в Петербург, Париж, Нью-Йорк. Были дома, извозчики, гостиницы, мостовые, гуляли прохожие.
Боже, какая радость! Я буду жить в гостинице и куплю себе белья. В Ростове у меня целый чемодан с платьем. Я оденусь, буду спать в кровати, есть по заказу, а не вечный ненавистный борщ. Буду пить вино, а не скверную водку, и ту не всегда. Вообще, я через четверть часа буду европейцем.
Я влетел в свою старую гостиницу и удачно поймал прекрасный номер. Мальчишка Семка, как я его называл, Симеон Гордый, был в восторге, как и хозяева. Я подбежал к телефону. Вы подумайте, настоящий телефон – нужно долго вертеть его ручку, сердиться на барышню, все, что так скучно и что казалось таким новым и недоступным две недели тому назад.
Я застал только хозяйку: «Никому не говорите и прямо приходите к ужину. Я всем устрою сюрприз».
Я пошел по улицам купить себе белья. Я был в ужасном виде. В рваных штанах, в рваном пиджаке без пуговиц, в толстой фуфайке на голое тело, в рваных сапогах, потрепанных крагах и в громадной папахе.
Увы, все магазины были закрыты. Я грустно вернулся к себе в гостиницу. Положение мое ухудшалось тем, что я вовсе не был уверен, что по мне не поползет какое-нибудь отвратительное животное.
Здесь я застал барышень Энгельгардт. Мы не видались всего две недели, но после похода, когда так свыкаешься, казалось, что мы долго, долго не видались.
Было уже поздно, когда я, волнуясь, позвонил к д-ру X. Навстречу мне выбежала его жена. Гости уже были за столом, когда она ввела меня, небритого, грязного, рваного, к столу.
Какой контраст я представлял со всей этой обстановкой уютного комфорта, с этими людьми, хорошо одетыми. И как я горд был своим видом и своим походом, тем более, что за столом сидел блестящий офицер блестящего полка, одетый с иголочки, не пожелавший рискнуть пойти на наш поход.