И М.В. Алексеев стал военным. В 1877 году он выходит прапорщиком в Казанский полк, с которым проводит Русско-турецкую войну.
Его прекрасные способности могли дать ему возможность вскоре после войны идти в Академию Генерального штаба, но он хочет лучше изучить военное дело на практике, и только через десять лет, откомандовав ротой, изучив русского солдата, его нужды и его дух, он попадает в Академию и прекрасно оканчивает ее.
Сын скромных родителей, сам крайне скромный, он не мог стать тем типичным делателем карьеры, которых так много, к сожалению, выпускает высшая военная школа.
До Японской войны ген. Алексеев проходит все необходимые стадии, читает лекции в Академии и особенно посвящает себя изучению Суворова.
В Японскую войну он был генерал-квартирмейстером одной из армий, вернулся в Генеральный штаб, был начальником штаба Киевского военного округа и командиром корпуса, с которым ушел на великую войну.
Первая моя встреча с ним была в Седлеце в 1915 году, где стоял штаб главнокомандующего Северо-Западным фронтом.
Знакомый офицер Генерального штаба ввел меня в небольшую комнату, увешанную картами, где работал ген. М.В. Алексеев.
Он сразу стал говорить мне о роли печати и общественной помощи во время войны: «Надо понять, – сказал он, – что у нас совершенно не понимают, что понято Германией и Францией, что начинает понимать Англия, что эту войну ведут не армии, а народы». Война доказала полную неподготовленность к такой борьбе, и общество должно положить все силы, чтобы прийти на помощь армии.
Он говорил очень горячо, набрасывая план военно-промышленных комитетов, и требовал, чтобы печать вся прониклась важностью минуты. Он предвидел крупные неудачи. Без снарядов, без действительной мобилизации промышленности мы были бессильны – надо будет спасать армию, и перед важностью этой задачи должны быть забыты географические названия. Он очевидно предсказывал падение Варшавы и всей западной укрепленной нашей линии. О боях на заграничных фронтах он утверждал, что раз противники перешли к окопной войне, трудно и тем и другим привести свои усилия к победе. По его мнению, Дарданелльская операция была ошибкой и что лучше всего было бы поддержать сербскую армию, так как на востоке он только и видел серьезный удар.
От значительного нажима можно заставить рухнуть австрийское лоскутное государство и заставить немцев заботиться о своем тыле, т. е. отказаться от агрессивной тактики. Одно это уже половина успеха, говорил он.
Мне говорили много позднее, что маршал, а тогда генерал, Фош был того же мнения.
В это время он резко оборвал разговор и, обращаясь к полковнику, находившемуся тут же, спросил его, каково положение наших первых раненых, отравленных газом. Первая газовая атака принесла нам страшные потери.
Этот доложил, и Алексеев вдруг преобразился. Он вскочил, стал стучать кулаком по столу и кричать, что это позор и подлость. Это тем более было неожиданно, потому что он только что говорил, что мы недооценили немецкую армию и особенно ее офицерский корпус.
«Им мало убить нашего солдата, им нужно унизить его, мучить его, видеть его, как червя, извивающегося, бессильного, у их ног».
Его маленькие глаза из-под очков и нависших бровей метали искры, он не мог сдерживаться. Глубокая любовь к солдату не могла простить даже врагу невиданный, гнусный способ борьбы. Мы тоже стояли и ждали момента, чтобы уйти; он был слишком взволнован, чтобы продолжать беседу.
Он резко пригласил меня обедать и протянул холодную от пота руку.
Через час я шел с ним по улицам Седлеца. Генерал здоровался с каждым солдатом, называя его часть: «3драствуй, стрелок», «здорово, драгун», «здравствуй, братец или голубчик», когда он не разбирал формы застывшего «во фронт» солдата.
Бесконечное количество нищих вылезало на улицу, по которой шел генерал; он отставал от нашей группы и совал им в руку мелочь, И так каждому.
Много тяжелых дней прошло с тех пор, когда я его вновь увидел в Новочеркасске.
Ген. Алексеев знал, что тяжелая болезнь не оставит его, и торопился делать «свое последнее дело на земле – Добровольческую Армию».
Он был занят с утра до поздней ночи. Вся подготовка, финансовая сторона, гражданская, все переговоры с нашими бездарными политиками, с новыми казачьими властями, все было в его руках.
С Корниловым он не особенно ладил.
Властный характер Корнилова не допускал разделения власти. Алексеев во всем уступал ему, зная, что Корнилов нужен армии. Все симпатии его были на стороне Деникина – «этого лучшего русского человека и генерала», как он писал мне в своем историческом письме, в котором он требовал, чтобы русская печать сделала все от себя зависящее, чтобы вырвать из рук негодяя Иорданского, заточенного в Бердичеве, ген. Деникина.
На походе он был окружен известным почетом, но начальник штаба ген. Романовский старательно следил за тем, чтобы он не мог вмешиваться в распоряжения его и ген. Корнилова.
Был ли так виновен, как это указывала молва, ген. Романовский, трудно нам судить, но он умер, убитый русским офицером, унеся с собой кличку «злого гения Добровольческой Армии».
Страдания ген. Алексеева на походе были особенно тяжелы. Напрасно его врач д-р Кельин и И.П. Щетинина уговаривали его взять коляску, ехать с кое-какими удобствами, он отказывался от всего этого и ехал на простой линейке, которая трясла безжалостно его старое больное тело.
Дух его всегда был здоров. Его спокойный взгляд на будущее, вера в святость своего последнего дела, сознание, что он долго не проживет на этом свете, его глубокая религиозность поддерживали его слабеющие силы. Но тяжелые испытания и страшный труд подтачивали организм.
В середине сентября в Екатеринодар приехал Гегечкори – министр Грузинской республики. Его наглый тон вывел из себя ген. Алексеева.
По природе необычайно добрый человек, он иногда неудержимо вспыхивал гневом и всегда только тогда, когда дело касалось не его лично, а его службы, вернее его служения.
Он не выдержал, вскочил и покинул заседание. Легкая простуда оказалась роковой, и 25 сентября (8 октября) 1919 г., как раз в то время, когда мы получили сведения о том, что Германия просит мира, признавая себя побежденной, он скончался.
Его сын, ротм. Алексеев, рассказывал мне, что он читал ему последние телеграммы, но генерал уже был в забытьи.
Я сидел у себя на чердаке в редакции в Новочеркасске, когда мне позвонили с военного телеграфа: «Вам пришла телеграмма из Екатеринодара, приказано ее немедленно передать по телефону: генерал Алексеев скончался сегодня ночью».
Это было как удар молота по голове. Помню, что я закачался и едва успел сесть. Мы не верили в смертельную опасность его болезни. Мы все надеялись, что Бог спасет нашего великого старика.
Главнокомандующий издал по поводу кончины ген. Алексеева следующий приказ по Армии:
«Сегодня окончил свою полную подвига, самопожертвования и страдания жизнь генерал Михаил Васильевич Алексеев. Семейные радости, душевный покой, все стороны личной жизни принес он в жертву служения Отчизне.
Тяжелая лямка строевого офицера, тяжелый труд, боевая деятельность офицера Генерального штаба, огромная по нравственной ответственности работа фактического руководителя всеми вооруженными силами Русского Государства в Отечественную войну – вот его крестный путь. Путь, озаренный кристаллической честностью и горячей любовью к Родине и великой и растоптанной; когда не стало армии и погибла Русь, он первый кликнул клич русскому офицерству и русским людям.
Он же отдал последние силы свои, созданной руками его, Добровольческой Армии. Перенося и травлю, и непонимание, и тяжелые невзгоды страшного похода, сломившего его физические силы, он с верой в сердце и с любовью к своему детищу шел с ним по тернистому пути к заветной цели спасения Родины.
Бог не судил ему увидеть рассвета.
Но он будет, и решимость Добровольческой Армии продолжать его жертвенный подвиг до конца пусть будет дорогим венком на свежую могилу Собирателя Земли Русской».
Нельзя лучше в коротких словах изложить характеристику нашего старого любимого вождя.
Похороны его в Екатеринодарском соборе привлекли громадное количество народа. В городе нельзя было найти пучка цветов – все они были положены на его могилу.
В нижней церкви покоился его прах.
Могила его покрыта была крестообразной клумбой цветов цвета георгиевской ленты. Там, на далекой Кубани, как и Корнилов, сложил свои кости великий патриот и страстотерпец.
Смерть его в преддверии европейского мира лишила нас единственного защитника русских интересов. Если бы он был жив, с Россией не могли поступить так несправедливо, как поступила с нами знаменитая Версальская конференция.
Даже если нашу дипломатию не пустили в залу зеркал Версальского дворца, где сорок лет тому назад Бисмарк диктовал свои условия побежденной Франции, даже если услужливые люди в восторге победы могли забыть Россию и ее роль в великой войне, они никогда не могли бы игнорировать ген. Алексеева, так честно с 1914 года по самый последний день своей жизни державшего знамя Франко-Русского союза. Мы все, для которых память его священна, уверены в том, что, разделенные Германией во время войны, его соратники Жоффр, Фош, Петэн, Кастельно, По и др. не могли бы допустить мысли о том, что этот человек, который оказал такие услуги общему нашему делу, в минуту опасности никогда не колебавшийся в вопросе, как относиться к Франции, несмотря на все немецкие искушения и их русских друзей вроде Милюкова, мог быть изъят из этой конференции, так неудачно решившей в Версале слишком тяжелую задачу, в которой голос настоящих победителей не имел того голоса, который он имел бы право требовать.
Фош, Жоффр, Петэн, Хэк, Битти не играли той роли, которую играл в ней какой-нибудь Мандэль.