Когда наша армия покидала Новороссийск, нашлись люди, и во главе их вдова покойного А.И. Алексеева и жена его сына Е.А. Алексеева, которые добились возможности вывезти останки ген. Алексеева в Сербию. Там в кафедральном соборе покоится его тело.
Тело ген. Корнилова бешеная толпа сожгла и уничтожила; ген. Алексеева приютила братская Сербия.
И в этом видим мы символ. В этом последнем изгнании ген. Алексеев еще раз, уже не по своей воле, связал свое имя с союзниками, которым он всегда оставался верным.
Мы ждем и надеемся, что это изгнание не вечно и будет день, когда мы поклонимся его памятнику, его святой могиле в нашей Москве.
XIX. Vivent les allies
Вести о перемене боевого счастья стали доходить до нас разными путями, много раньше гибели германского фронта. Украинское (полунемецкое) телеграфное агентство УТА, или, как мы его называли, «утка», начало сбавлять тон. Случайно, имея когда-то хорошие автомобильные карты, проехав в 1913 году, не торопясь, из Парижа в Реймс, Аррас, Альбер, Амьен, Валенсьен, Лилль, Остендэ, я имел представление об этих местностях, но германские сообщения не говорили об эвакуациях крупных городов, а только деревень, но все же можно было догадаться, что дело у них обстоит плохо.
Сначала немцы очень заволновались и, подозревая ген. Богаевского, председателя совета управляющих Всевеликого Войска Донского, в «изменах», симпатиях к союзникам, доказывали ему всю тщетность надежды на их победу и неминуемую победу Германии. В подтверждение своих слов они подарили ему громадную превосходную карту фронта, занимавшую целую стену кабинета генерала. Вот по этой-то карте и стали нам очевидны «стратегические» отступления на «заранее подготовленные» позиции немцев.
Один из моих ближайших сотрудников полковник Патронов, доблестный офицер Генерального штаба, тяжело раненый в глаз во время нашего похода, вел в «Вечернем Времени» военный отдел и почти с математической точностью рассчитал, где может остановиться германское «стратегическое» отступление. Рассчитать, не имея сведений, предугадать быстроту германской революции, крушение Балканского фронта, бегство Вильгельма и кронпринца, было конечно трудно, но мы уже видели, что дело плохо, а при этом немцы перестали вмешиваться.
Заметно это стало и на нашем дипломатическом фронте, т. к. мы имели и такой. Отношение к нашей армии значительно улучшилось. Кажется, в Потсдаме состоялось свидание гетмана Скоропадского, фотографии которого мы только что видели в великолепном журнале «Око», издававшемся немцами на русском и украинском языках. Везде почтенный гетман был снят с Вильгельмом, и всей своей фигурой и выправкой этот политический игрок старался показать фотографу и «Господину Войны» свое глубокое почтение. Тут же, рядом с ним, болтались его министры, почетные караулы, все то, чем отблагодарил Скоропадского за его службу Вильгельм, от чего отказались наши вожди и на что не пошел прекрасный дипломат атаман Краснов.
Во время речи атамана Краснова, он, как это любят казаки, говорил весьма красноречиво и сравнил Украину с древним княжеством Киевским, откуда пошли богатыри, воспел казачество и сравнил Добровольческую Армию с древним богатырем Ильей Муромцем, крепко держащим русские заставы на юге России. Эта аналогия меня привела в восторг, и я перепечатал эту речь из харьковской цензурованной газеты проф. Погодина.
Донская военная цензура генерала Денисова всполошилась и велела печатать речь так, как ей нравилось, без лестных слов о Добровольческой Армии, но было уже поздно. Я предложил арестовать номер и объяснить атаману, что это сделано за его речь.
Наконец, мы узнали о перемирии и о том, что в Германии революция и что немцы спешно очищают Юг России.
До этого мне было осторожно указано, чтобы я не засиживался в Ростове, да и я сам, приезжая туда по делам, с трудом выносил немецкое торжество. Еще противнее были жалкие австрийцы, дрянненькие и невоинственные, которые все-таки являлись господами, пока наша бездомная Армия искала себе уголок под солнцем на Кубани.
Теперь я свободно приехал в Ростов. Сразу было заметно падение дисциплины. Немецкие солдаты почти открыто торговали казенным имуществом. Отдание чести стало редким явлением и пропала выправка. Я переехал в лучший ростовский «Палас-Отель», который был отведен германскому штабу, и сразу занял комнату, где жили немецкие офицеры, утром выехавшие оттуда.
Я все таки знаю немцев, путешествовал по Германии, и был потрясен грязью и разорением комнаты. Обои в многих местах были сорваны, на полу, в каких-то отвратительных пятнах, стояли грязные лужи. Мебель была исковеркана так, что хозяин просил меня переночевать в кабинете ресторана, пока он приведет в порядок комнату, которую занимали культурные немецкие офицеры.
Неужели проигрыш войны, революция могли сразу сбить с них весь внешний лоск? Может быть, это могла быть месть «русской свинье», которая будет жить «после нас»? Я уезжал из Варшавы в 1915 году за один или два дня до ее взятия. Я точно знал, что немцы войдут, и, уезжая из «Бристоля», мне в голову не пришло какой-нибудь мерзостью отметить свое пребывание.
Я и теперь не верю в большевизирование немцев. Этот упадок дисциплины и духа можно только объяснить, если принять во внимание, что немецкую армию воспитывали исключительно на понятии своей непобедимости… Были, говорят, и бунты и даже убийства офицеров. Это я, к стыду нашему, скорее припишу влиянию русской распущенной среды на солдат. Ведь те же немцы, когда большевики не послушались их приказа несколько месяцев перед этим, безжалостно расстреляли несколько тысяч обезоруженных красноармейцев, высаженных около Азова.
Мышление газетчика особенное, и я, назвав свою книгу «впечатлениями журналиста», может быть, злоупотребляю этим стипльчезом событий, но я еще раз нарушу хронологию, чтобы передать один эпизод.
Как только можно было наладить связь с Парижем, бывший министр иностранных дел С.Д. Сазонов с Нератовым явились по его приглашению к ген. Деникину, бывшему на Кубани.
Оттуда они сделали дипломатический визит атаману Краснову.
Не помню почему, но чествование гг. Сазонова и Нератова было перенесено в Ростов из Новочеркасска и при этом в отсутствии атамана. Наши дипломаты, являвшиеся от ген. Деникина, которого, как мы всегда были уверены, должны были признать наши союзники, оказавшиеся столь близорукими, должны были обедать в собрании офицеров Лейб-Казачьего полка.
Должен сказать, что в Донских войсках было всего два гвардейских полка – лейб-казачий, имевший шефом Государя, и Атаманский, шефом которого был наследник, являвшийся по традиции атаманом всех казачьих войск. Оба полка настроены были определенно монархически, и дисциплина и выправка в них была всегда, и много позднее, и в удачные и неудачные поры, удивительные. Откровенно говоря, не думаю, чтобы какая-нибудь кавалерийская часть могла с ними сравниться.
Неожиданно для себя я был единственным штатским, приглашенным на этот обед. Председательствовал командир полка, прекрасный офицер, тогда еще полковник В.А. Дьяков.
Кроме Сазонова и Нератова были приглашены военные власти Ростова. Обед был торжественный с хором музыки. Рядом со мной сидел знаменитый ростовский градоначальник К.М. Греков, славившийся необычайной редакцией своих приказов, всегда иронических и иногда очень рискованных по форме.
После первого тоста за атамана хор сыграл чудный донской гимн «Всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон». На тосты в честь ген. Деникина и гостей хор ответил «Преображенским» маршем – официальным в Добровольческой Армии. Но тут В.А. Дьяков не упустил случая сказать и по моему адресу несколько горячих и дорогих мне слов, как «о певце доблести Добровольческой Армии». Я ответил здравицей за командира полка и за славный полк, которому желал скорого возвращения на старые квартиры в «державный» Петербург. Тут произошло что-то неожиданное. Хор сразу грянул «Боже, Царя храни», офицеры подхватили «ура», и под его звуки Сазонов и Нератов, эти великие нейтралитетчики во внутренней политике, должны были чокаться со мной.
Это было мне особенно приятно, тем более, что г. Сазонов никогда не отличался ни ко мне лично, ни к нашим газетам, которые не щадили его политических ошибок, особыми симпатиями.
Итак, обстановка круто менялась, и, казалось, в пользу Добровольческой Армии и нас, оставшихся верными союзникам.
Первые союзники, которых мы увидели, были несколько офицеров и матросов с французского миноносца и несколько англичан. Их чествовали до такой степени, что в конце одного вечера французский красавец-матрос, перестав стесняться, в зале кафешантана, где оканчивалось чествование, ходил чуть ли не по столам и не отказывал дамам в своих весьма определенных предложениях.
Их возили на фронт. Кричали «Vive la France» (англичане не ездили), пили с ними, напаивали и вернули на корабль, вероятно, в беспамятстве.
Но даже и эта бутафория подействовала на большевиков, сильно струсивших. Только много позднее, увидев союзную неразбериху, большевики поняли, что никакой действительной помощи союзники оказать не собираются, и это особенно скверно впоследствии отозвалось на Донском фронте, который не мог простить красивые слова, которые обращали к нему эти «гастролеры», показавшиеся самозванцами.
В первых числах ноября ожидалось открытие заседания Кубанской Краевой Рады, на которой ген. Деникин должен был произнести программную речь и отозваться на победу союзников.
Я был на этом памятном заседании.
Происходило оно в городском театре. Весь партер был занят членами Рады, все в черкесках. Этот парламент в черкесках производил очень оригинальное впечатление. За председательским столом сидели председатель Рады Рябовол, впоследствии убитый, председатель правительства, небезызвестный даже и в Париже, куда он приезжал жаловаться на ген. Деникина, Быч и др