угие.
Ложи были полны почетными гостями.
Все с нетерпением ждали речи главнокомандующего ген. Деникина. Среди необычайной овации он взошел на эстраду.
Я уже писал об удивительном ораторском таланте ген. Деникина. Речи его прекрасно составлены, без всяких трафаретов, они редки и всегда необычайно сильны. Прибавьте к этому удивительный голос, властный, сильный и глубокий. Если сравнивать его искусство с Бриановским, то «виолончель», сравнение с которой любят друзья и враги талантливого французского оратора, должна уступить место мастерскому управлению голосом ген. Деникина.
Он говорил о великой, сильной и единой России, о роли и доблести казачества, Добровольческой Армии и офицерства.
Кто из нас, современников великих событий, не помнит его громовую речь на офицерском съезде в Могилеве, которую он закончил бессмертной фразой, которая должна быть отмечена огненными буквами в каждом офицерском собрании, в каждом военном училище всего мира.
«Помните, – сказал он, – что офицерство, как часовой, оберегает честь Армии, и что этого часового может сменить только смерть».
В военной литературе всех времен и народов едва ли вы найдете более исчерпывающую формулу роли офицерства.
Речь его прерывалась постоянными аплодисментами. Экзальтированные казаки вскакивали со своих мест, и вновь глаза всех впивались в спокойное, с живыми огненными глазами лицо вождя.
Генерал подошел к победе союзников, и взывал к объединению, к единому командованию, которое дало победу над немцами, которое даст ее и нам над их агентами – большевиками.
«Когда соберется конференция, – сказал он, – которая решит судьбы мира после небывалой войны, нужно, чтобы Россия, израненная, несчастная, слабая (голос его падал) могла прийти на эту конференцию как единая и не просить (и тут загремел его удивительный голос), а требовать, да требовать!»
Что тут стало! Все стояли, зал гремел аплодисментами. Несколько минут все были в таком восторге, что ничего не было слышно, кроме грохота и криков «ура». Экспансивные казаки запели песни, и долго не смолкал шум.
В это время адъютант ген. Деникина полк. Шаперон дю Ларрэ передал телеграмму ген. Врангеля, командовавшему тогда отдельным корпусом, сообщавшую о том, что взят Ставрополь.
Вновь «ура», песни, «слава ген. Деникину» и бесконечные аплодисменты.
Рябовол подносит генералу звание почетного казака Кубанского войска, и вновь, казалось, не будет конца восторгам.
Но Рябовол и Быч, оба крайние кубанские шовинисты, не могли оставить без ответа потрясающий успех ген. Деникина и идеи великой единой России. Их сеператические стремления были тяжело потрясены блестящей речью ген. Деникина, и немедленно вскочил Быч и на украинском языке обратился к послу гетмана Скоропадского – какому-то очень таинственному австрийскому барону с приветствием «нянько» (старшей сестре) Украине и ее державному гетману. Это после призыва к союзникам, привет германскому ставленнику, который через два или три дня позорно бежал из Киева, предав доблестного ген. Келлера на убийство. Впрочем, австрийский барон мигом перекрасился, и вскоре его уличили в верноподданничестве Петлюре.
Но температура, достигнутая речью ген. Деникина, была такова, и такова была (и таковой осталась) наивная экспансивность парламента в черкесках, что и тут гремели аплодисменты и вновь пелись песни.
Эта любовь к песне удивительна в казачестве. Каждое самое серьезное заседание можно сорвать песней, которые все до единого поют удивительно хорошо. Казачьи военные (особенно кубанские и терские) хоры без сомнения могли бы произвести своей удивительной непосредственностью, музыкальностью, невиданными в Европе модуляциями, строением хора и прекрасными голосами, громадное впечатление. Прибавьте к этому лихие воинственные пляски, и было бы отчего на полсезона свести Париж с ума.
Так закончился этот знаменательный день.
Через очень короткое время я встретился с нынешним депутатом, тогда скромным лейтенантом, Жаном Эрлишем, бывшим гостем вместе с безличным полк. Фукэ ген. Деникина.
Мои французские читатели лучше меня знают горячность и талант оратора депутата Парижа, но он официально играл только второстепенную роль. Первую роль играл Фукэ, и он делал все, чтобы затмить себя ролью англичан, приславших ген. Пуля, бывшего на Архангельском фронте, фигуру значительно более крупную, чем французский представитель, при этом старательно остававшуюся в тени.
В это время безраздельно правил Францией Клемансо, по тем или иным обстоятельствам ненавидевший одно время, а потом цинически терпевший, Россию, уступая ей право проливать кровь, но не дальше.
Эрлиш был в Москве, прекрасно говорил по-русски, посидел при большевиках, увидел всю прелесть большевизма, и как француз, узнавший Россию, он был искренним другом России не столько по своей горячности и сантиментальности (вовсе не такое дурное чувство, как это думают господа политики), сколько на основании совершенно правильных практических выкладок.
Я довольно часто встречался с лейт. Эрлишем, и не сомневался в том, что если бы он был снабжен какими-либо серьезными полномочиями, союзники, и главным образом Франция, не наделали бы столько непоправимых ошибок. Но он был то, что англичане называют «вольное копье» – a free lance. Правда, он со своей стороны сделал все, что мог, но все же он оставался, если мне позволят продолжать на английском языке, outsider’ом. Англичане, те хоть производили впечатление генеральскими погонами ген. Пуля и надменным характером полк. Киза. Против них, так как и тогда Антанта страдала своим и нынешним грехом, был безличный Фукэ и пламенный Эрлиш.
Благодаря Эрлишу, как-то раз мы провели прекрасный вечер, где он своим талантом сумел объединить нас – русских и поляков. Это были дни большой неиссякаемой веры в справедливость. Ведь это были дни торжества Вильсона, Ллойд-Джоржа, Клемансо, Тардье и Манделя, которого так хорошо называют «l’horrible Mandel». И почему-то жемчужина Франции, округ Жиронды, мог послать от себя Манделя. Не потому ли только, что мы всегда в каждой «carte de vins» склонялись перед крепким и густым «Mouton-Rothschild»!
Впрочем, и эти первые союзники принесли нам не одни разочарования. Благодаря им, особенно ген. Пулю, был признан принцип единого командования. Но какой дорогой ценой! Ушел ген. Краснов. Он мог бы сговориться с ген. Деникиным, но его генералы Денисов и Поляков увлекли его в такое противоречие со всем, что ожидали от общего командования, что он не сумел выйти иначе, как уйдя в отставку, не покинув Денисова и Полякова, главных виновников распри между Добровольческой Армией и казачеством. Я не хочу быть адвокатом ген. Деникина. И он, и особенно его правительство не могли не делать много тяжелых ошибок, и первая из них, может быть, заключалась в том, что недооценили атамана Краснова. Но в этой вине большая часть ее падает на Денисова и Полякова.
Фактическим результатом прихода союзников (варягов, как многие их называли) было объединение фронта. Этот результат был очень важным. Во главе Дона стал атаман Богаевский – генерал Добровольческой Армии, а во главе Кубани – полковник, а вскоре и, по необычайной любви к производству, ген. – лейт. Филимонов. Оба – участники первого нашего похода.
Как в своей речи в Екатеринодаре, так и на историческом заседании в Кущевке, ген. Краснов признал главнокомандование ген. Деникина. Деникин подчеркивал с горячей искренностью, а в искренности этого солдата никто, даже злейшие его враги, никогда не сомневались, что он берет на себя всю тяготу власти, потому что она не может миновать его. Он принимал ее, жертвуя собой. Будь жив ген. Алексеев, все согласились бы на нем, как на главе; Деникин доказал это позднее, подчинившись адмиралу Колчаку, как раз в то время, как адмирал Колчак думал подчиниться Деникину – наследнику Алексеева и Корнилова.
Ген. Хорват, старый, испытанный жизнью человек, на Дальнем Востоке много лет олицетворявший русскую власть, подчинившийся своему подчиненному адм. Колчаку, узнав о передаче власти ген. Деникиным ген. Врангелю, сказал про Врангеля:
«Вот еще один несчастный человек».
Потом мы стали ждать помощи, и не буду скрывать, что ждали мы ее от Франции больше, чем от Англии. Мы начали войну с Францией и Сербией. Нашими далекими могилами ген. Жоффр украсил торжество Франции на Марне, и наши галицийские успехи так называемого Брусиловского наступления облегчили судьбу героической защиты Вердена.
Англия с ее могущественным флотом была для нас дальше. Я сам пошел добровольцем в бригаду, которая должна была драться во Франции, но нас оставили в России на Северном фронте. Тяга наша всегда была к Франции, а не к Англии.
Но с первых дней, когда кончились обеды и речи, в нашем сознании людей и до сих пор, несмотря на все испытания, не изменивших идеи франко-русского союза, поднялись сомнения.
Союзники, особенно французы, ничего для нас не делали. Англичане через полгода наладили танки и авиацию, французы же только оскорбительно провалились в Одессе и Крыму.
Получилось впечатление bluffʼа. Французы обещали и обманули. Сколько бы Господь Бог не оставил мне еще лет для жизни, как бы я ни любил Францию и ни верил в действенность франко-русского союза, до конца дней своих буду я утверждать, что французы тогда упустили из рук великое оружие франко-русской дружбы. Все это было следствием той ужасной политики, которая вырвала почву из-под ног маршала Фоша, ген. Вейгана и Пуанкарэ, чтобы возвести на пьедестал Клемансо со своими его еврейскими аколитами. Естественным следствием была диктатура Ллойд Джорджа и Вильсона. И был выдуман неестественный мир без России.
Клемансо метал свои резкие «boutades», Вильсон плавал в облаках Лиги Наций, а le troisiem larron делал свое дело.
Дело помощи русской антибольшевистской армии было проиграно, и, к чести французских военных кругов, должен сказать со всей убежденностью, не военными, а политиками. Вильсон увлекся конференцией на Принкипо, где должен был сидеть рядом Бронштейн с Деникиным; Клемансо выдумал самую бессмысленную вещь, которая могла прийти в его горячую голову, затуманенную Тардье и Манделем, проволочное заграждение – le fil barbele – так называл его «тигр». То, что это было уже заграждение беспроволочное, он не понимал, и колол Россию на кусочки, к великой радости англичан.