На много лет Клемансо и его аколиты лишили Францию сильнейшего союзника и поставили его в зависимость исключительно от каприза (а не дружбы) Англии. С англичанином можно быть дружным – с Англией никогда. Это не понял утомленный Клемансо и предпочел Румынию, Польшу, Эстонию, Латвию, Азербайджан – все эти «лимитрофы», о которых он едва ли помнит что-нибудь по учебнику географии своего далекого детства, – единой, сильной, могущественной России. Версальские мудрецы, так справедливо возмущенные разделом Польши, воздали ей должное, и, даже больше того, они признали раздел России.
Толстая книга Тардье, восхваляющая плоды его работы и легкомыслия Клемансо, ушедшего в бутады, недостойные его седин, не спасет ни Францию, ни Клемансо от тяжелого обвинения, которое и до сих пор ваши политики не понимают.
Для многих французов политика – это Клемансо, Мильеран, Дешанель, Лейг, Бриан и chi lo sa. Целый народ, уступающий по численности только китайцам, которых вы тоже уступили американцам, англичанам, японцам и немцам, брошен вами, и брошен был именно в конце 1918 и 1919 г., когда малейший жест связал бы надолго нас, русских, с вами, французами. Вы уступили пальму первенства англичанам, не потому, что вы не могли ее удержать, но потому, что вы не можете смотреть глубже в свою, а не в нашу, историю. Так оттолкнете вы несчастный народ и к немцам, как толкали нас от себя к англичанам, которые только и думали о гибели великой России.
Я бы, может быть, не говорил бы этих грустных слов, если бы я не знал, что заподозрить наши газеты, память моего отца и меня лично, в отсутствии симпатий к Франции нельзя. Мы доказали это.
Последнюю главу своей книги я посвящаю своим товарищам – коллегам по ремеслу; фактически я кончаю книгу этой главой, и вновь я возвращаюсь к тому, что говорил.
Вся наша борьба 1917 и 1918 годов была направлена не только против большевиков, но и против немцев. И Корнилов, и Алексеев, и Деникин это доказали, но разве их поняли? А если поняли, оценили ли?
Если бы жив был в дни победы союзников ген. Алексеев, он в мудрых словах нашел бы доступ к сердцу и разуму маршала Фоша, Петэна и Жоффра, Дугласа Хэка и Битти. Но этих людей уже не было у власти. «Мавры сделали свое дело и ушли», остались политики, и Сасун при Ллойд Джордже и Мандель при Клемансо значили больше, чем те, которые спасли своим гением и Францию, и дело союзников.
XX. С чердака до подвала. Эпилог
Вам, мои дорогие коллеги, посвящаю эту последнюю главу моей книги – книги впечатлений журналиста. Если требовательный, скучающий читатель отбросит ее с первых страниц и потянется за чем-нибудь более интересным, я не буду так огорчен, как если вы, если книга случайно попадет вам в руки, не прочтете ее, если не до конца, то по крайней мере конец ее – мой эпилог, посвященный вам, или, лучше сказать, нам, журналистам, лучше еще, газетчикам – «news papermen», как нас называют в Америке и часто в России.
Мы ведь особые люди, и потому что мы не нормальные люди. Конечно, среди нас есть исключения. Есть люди, добившиеся известности (слава нам недоступна) и положения, денежного успеха, депутатского или сенаторского кресла, министерского портфеля или места в банке, и успокоившиеся на своих или чужих лаврах.
Но разве это газетчики?
Нет, мы, повторяю, другой народ, неспокойный, всегда почти несправедливый, не знающий, чего он хочет в точности, ищущий той новости, которой он не знает, и, не узнав ее, бросающийся в другую сторону.
Война, мир, театры, балет, спорт, политика, последний роман или последний скандал – это объединяет журналистов всех племен и народов.
Заметили ли вы, что никогда актер не станет журналистом и не станет журналист актером. Мы не играем роли и не можем выносить автора и режиссера; у нас своя дисциплина, но, ради Бога, пусть помощник режиссера не кричит мне, что сейчас «мой выход». Я его уже провалил. А вот вырваться на сцену жизни, перевернуть толпу на улице, в кафе, в гостиной, в кабинете политика или ученого, и уйти торопливо, позабыв проститься, оставив запах хорошей или плохой (судя по сегодняшнему кошельку) папиросы, недотушенной в пепельнице, – это наше дело. Наши редакторы, я сам редактор, только те же газетчики, потерявшие подвижность и насильно организовавшие в какой-то порядок свою жизнь. Но разве есть редактор, который, узнав новость, не выругается, не накинется на неповинного репортера или метранпажа, разве он не скажет, будучи, как я, зная это, утверждаю, тысячу раз не прав, что так газетой заниматься нельзя и если бы я был и т. д…
Какая прелесть газета, как завидую я вам, мои дорогие французские коллеги, что вы можете так работать, как смешны мне кажутся ваши «huissiers» с цепями и ваш бюрократизм, которым вы думаете обмануть публику.
Я ведь знаю, всякий журналист так страшно занят, редактор «завален» работой, ему некогда вздохнуть. Боже мой, какие вы несчастные и как я завидую вам.
Было время, когда и мои рассыльные (а при отце моем называли их «молодцами») внушительно вводили в приемную испуганных начинающих авторов, особенно поэтов, всегда или перепуганных до смерти, или храбрых до отчаяния, барышень, влюбленных в вашу последнюю статью, а вовсе не в вас, и, наконец, вы их знаете, эту ужасную секту – обиженных и оскорбленных, чаще всего правительством, людей.
А почта? И вдруг вы в ней видите что-то молодое, сильное, живое, вам нравится не важный почерк и не обиходное выражение, и вся эта кипа, кипучая чужими мыслями, оживает.
Вам мешают беспрестанно, вам не дают работать. Вы выскакиваете в другую комнату и просите не кричать, но так, с пером в руке, вы и остаетесь там, слушая последнюю новость, о чем? Не все ли равно! Нам важна новость, как спортсмену ничтожная, казалось бы, одна десятая секунды.
Потом, опять несправедливо выбранившись, вы возвращаетесь в свой кабинет.
Замечали ли вы, что единственные уравновешенные люди в редакции – это рассыльные. Все остальные – или полупомешанные, или авгуры.
Да, потому что авгурство нам нужно.
«Попросите подождать».
«Попросите г-на X.».
«Простите, но ваша рукопись по некоторым соображениям не подходит».
«Ваше превосходительство, как рад я вас видеть, чем прикажете служить».
«Скажите, что я только что ушел».
«Да, пошлите ее к секретарю».
Ведь вы это говорите, мои дорогие конфреры, и не чувствуете, какая это радость и прелесть нашего бытия.
В нем есть и горе, и неудачи, но меньше, чем где-нибудь, и зато есть успехи не только свои, но и газеты.
Попробуйте отрицать это, жалуйтесь на эксплуататоров-издателей (я сам был издателем), на дороговизну жизни, на то, что редакторы чаще всего свиньи (я сам был редактором), и все-таки попробуйте внутри себя, если вы газетчик, отказаться от нашего ремесла.
Перед вами безработный, завистливый журналист, редактор и издатель. Не верьте ему, будьте логичны в своем ремесле; но и по той же логике, по тому же любопытству, какой журналист не любопытен, прочтите краткую историю одной газеты, выброшенной из своих особняков на большую дорогу борьбы за существование.
Итак, в 1917 году, когда дело наших газет достигло своего апогея, большевики уничтожили его.
Чтобы дать понятие читателям о том, чего мы лишились, я вкратце изложу состояние наших дел. Я был главным редактором «Нового Времени» и двух самых распространенных вечерних газет Петрограда и Москвы – «Вечернего Времени» и «Времени». Я же был председателем совета контрагентства на железных дорогах А.С. Суворина и К°, имевшего в своем распоряжении до 500 ж.-д. киосков. Товарищество наше, в котором я был одним из крупных пайщиков и деятельных членов совета, имело в Петрограде две газеты, три дома, два магазина, две конторы (обе на Невском), красочную фабрику, типографию и крупнейшее издательское дело. Я сам отдельно занимался издательством и имел два журнала: один англо-русский «The Russko-Britanskoie Vremia» – промышленный журнал и спортивный «Конский Спорт». Мы же были русскими Bottin, издавая «Весь Петербург» и «Всю Москву».
В Москве у нас была газета «Время», контрагенство ж. д. и книжный магазин. Кроме того у нас были книжные магазины в Саратове (два), в Ростове-на-Дону, в Харькове и в Одессе. И, наконец, бумажная фабрика в Череповецком уезде Новгородской губернии с 30 000 десятин леса. Я не говорю уже о частной собственности нашей семьи, о имениях, о моем конском рысистом заводе, беговой конюшне и об удивительной библиотеке моего покойного отца, один заграничный каталог которой заполнял книгу в 300 с лишком страниц.
Все это пришлось нам потерять в угоду великой революции и, так как ни копейки мы не имели в заграничных деньгах, стать нищими.
Так захотели наши новые владыки большевики и евреи, ненавидевшие «Новое Время» и память моего отца.
Вернувшись с первого кубанского похода, я ничего буквально не имел, кроме грошового жалованья, как служащий политического отдела, от которого я немедленно отказался. Надеялся я на то, что мне перешлют из контрагентства тысяч 60, которые мне оставались должны, но вместо этих тысяч я получил известие о том, что все мои деньги захвачены большевиками. В этот момент, как сейчас помню, у меня было ровно 60 копеек, и я, сообщив своему другу Э. эту грустную новость, занял в конторе своей газеты несколько рублей и мы пошли их пропить в памятный мне кабачок, носивший название столицы первого пьяницы патриарха Ноя – «Арарат».
Мой газетный опыт в Армии, куда меня вызвали в 1917 году, хотели несколько раз использовать. Сначала ген. Алексеева запугал Милюков, этот хамелеон русской политики, потом предлагали мне ежемесячник «Смутное Время».
На походе я должен был издавать крошечный листок – «Полевой Листок Добровольческой Армии»; впрочем, это мое детище умерло по желанию ген. Романовского, начальника штаба Армии, на третьем номере. Я не пролил на его могиле ни одной слезы.
Потом ген. Алексеев предложил мне издавать газету Добровольческой Армии, но тот же ген. Романовский восстал против этого, и газета была передана некоторым благородным незнакомцам и провалилась.