Наконец, я попросил у ген. Алексеева 10 000 рублей в долг и открыл 7 июня 1918 г. свою газету «Вечернее Время» в Новочеркасске и купил в товариществе с несколькими друзьями маленькую типографию.
Контора и редакция помещались там же. Чтобы добраться ко мне «в кабинет», где набирали газету наборщики, нужно было взобраться по крутой лестнице на чердак. Тут же, среди наборщиков, брошюровщиков (я сразу занялся издательством и издал прекрасную книгу атамана Краснова – «Степь») я и работал и принимал посетителей. Тут же сидели корректоры и наши телефонистки. Было нелегко работать, но когда в 31/2 часа мы выпускали из закрытых до этого времени широких ворот нашей типографии десятки мальчишек, галдевших: «Вечернее Время», мне вспоминались прежние годы успехов, когда гремела моя газета в Питере. Я со своими 4000 тиража был далек от 200 000 Петрограда, но часто я гордился своим маленьким делом.
Единственным газетчиком в газете был я. Полковник Патронов, неожиданно доказавший свой безусловный талант журналиста, был находкой. Средств не было искать других сотрудников, и нам с ним пришлось вдвоем работать на наш успех.
Не забудьте, что в 50 верстах от Новочеркасска был громадный город (600 000 жителей) Ростов со своей громадной еврейской газетой «Приазовский Край», что в Новочеркасске издавался «Донской Край», официальное издание, крупнее, конечно, и богаче моего, не имевшего ни копейки денег за собой.
Но вот тут я хочу указать своим коллегам, как важно желание победить, как важна традиция и уверенность в победе. Мы были в глубокой провинции, мы были бедны и технические средства наши были ничтожны – две плоских машины (конечно немецких) и ручной набор. У нас не было денег, чтобы иметь корреспондентов на местах и репортеров, тогда я стал издавать маленькую «Петербургскую газету», не обращая внимания на ее оторванность от местных интересов, и мы победили. Я был первым, сообщившим о взятии Екатеринодара, и как мне было приятно обедать в своей гостинице под заказанным мною плакатом о взятии его.
Ушли немцы из Ростова, и в конце декабря 1918 г. «Вечернее Время» выходит уже в Ростове. Правда, мы опять на чердаке, но у нас контора на лучшей улице в бельэтаже, и я начинаю себя чувствовать барином. «Вечернее Время» становится победителем вместе с Армией. Мы оставались верными союзникам, и союзники победили, мы верили в Добровольческую Армию, и она побеждала. Наш тираж уже доходит до 20 000, мы вспоминаем с нежностью наше новочеркасское сидение. Я еду на казачий фронт, а потом в Константинополь. Оттуда я пишу в «Morning Post». Мираж старого успеха вновь предо мной. Наши взяли Харьков, и мы там открыли газету. Я бросаю Царьград и еду в Харьков. Здесь у нас неважная типография, но чудное помещение для редакции. У меня уже две газеты. Но этого мало. Армия продвигается к Москве и берет Курск. Там нужна газета.
За это время ко мне с громадными трудностями сквозь большевистские кордоны пробрались трое из моих сотрудников – Штиглиц, Острожский и Весеньев. Мы действительно – редакция. Моя заведующая конторой рекомендует мне свою сестру.
«Что можете вы делать?» – спрашиваю я м-ль Анненкову.
«Я все могу», – говорит она, краснея, и я ей поручаю секретарство новой газеты в Курске.
У меня уже три газеты.
Это был мой максимум, достигнутый с успехами Армии. Тогда у меня были и люди и были деньги. С тех пор начались разочарования. Через несколько дней я узнаю о неожиданной смерти моего ближайшего помощника д-ра Э., я оставляю в Курске Бурнакина, Буханцева и Анненкову, в Харькове нового моего сотрудника Никащина – московского присяжного поверенного и журналиста из «Утра России» и сам возвращаюсь в Ростов.
Смерть Э. меня ужасно потрясла, но это не был конец испытаний.
Армия должна была покинуть Курск, и наша газета, выйдя последней, стала отступать. Буханцев и Анненкова открывали газеты в Изюме, Белгороде, Славянске, пока не дошли до Харькова. Но в это время эвакуировался и Харьков, и все они пришли в Ростов.
У меня опять была одна газета.
Настроение было ужасное. Успехи большевиков, поддержанные полным развалом казачества, устроенного их политиканами, грозили Ростову и Новочеркасску.
Мы все же держались. Наше бюро помощи армии работало превосходно, мы не опускали флага и все еще надеялись на успех. Холод, скверное интендантство, распря с казачеством сделали свое дело, и мы должны были уйти из Ростова.
Но Бог видит, что «Вечернее Время» сделало все, чтобы не было возможным бросить ему упрека в дезертирстве.
В октябре умер д-р Э. Это был жизнерадостный, красивый, молодой человек, далекий от журнализма, неожиданно для себя полюбивший всей душой журнализм и нашу газету. Ему я поручил с основания своего дела всю администрацию моих дел, и он справлялся с делами так, как я особенно ценю, – весело и легко.
Его контузия и страшные головные боли (он был участником двух войн – японской и немецкой) требовали от него известного режима, но в его очаровательном беспутстве он не мог его держаться. Всякие наркотики облегчали его страдания и в конце концов отравили его, и он умер, оставив за собой неизгладимые воспоминания блестящего, остроумного дилетанта. В медицине, в жизни, в войне, в журналистике он везде был тем же очаровательным, веселым, прекрасным товарищем, и все мы с глубоким горем расстались с ним.
Другая смерть подстерегала другого моего друга и ближайшего сотрудника. В середине декабря умер Н.Н. Штиглиц. Этот человек явился ко мне с самого начала газеты моей в Петрограде. Я знал его, как лучшего спринтера России, прекрасного знатока спорта и поручил ему отдел спорта в «Вечернем Времени». Молодой журналист сразу стал выказывать удивительные способности, и уже в 1917 году он был «выпускающим» и одним из моих ближайших помощников.
Он пробрался к нам с необычайными трудностями через большевиков. Со смертью д-ра Э. я его просил взять администрацию моего дела в свои руки. Он отдался ему всей душой. Но в декабре он простудился и 19 декабря (1 января н. ст.) скончался от испанки.
Когда мы через неделю покинули Ростов, мы оставили там две могилы. На их крестах ничего не было написано. Рядом лежат эти два друга «Вечернего Времени», и Бог весть, найдем ли мы их могилы, когда вернемся в Россию.
Штиглиц был настоящим журналистом, горячим, искренним, обожающим свое дело, он и погиб, поехав простуженным на Царицынский фронт по делам газеты.
26 декабря (8 января и. ст.) утром мы узнали, что Новочеркасск оставлен казаками и что грозит неминуемая опасность и Ростову. Но нас уверили, что Ростов будет удержан или во всяком случае продержится несколько дней.
Газета наша вышла, как всегда, около трех часов дня. В четыре часа я отправил на лошадях вдову д-ра Э. и нашу заведующую конторой с их детьми в сопровождении нескольких офицеров, и всадников-дагестанцев, т. к. с четырех часов сведения приходили все более и более панические. Часть моих сотрудников (Никашин между ними) раньше уехали в Крым для открытия там газеты в Феодосии, уехали и Острожские.
Нас оставалось: Анненкова, Буханцев, Весеньев, Шумлевич, Мякин, Шучкин и помощник д-ра Э.
Мы собрали военный совет. Грохот орудий явно говорил о приближении врага, а бесконечные обозы – о начавшемся отступлении. Но начальник гарнизона утверждал, что газета еще д о л ж н а выйти завтра.
Хорошие это были рождественские праздники. Наконец, вечером я узнал, что Ростов с часу на час оставляют. Мы собрались на моей квартире и решили уходить, надеясь попасть на поезд ген. Кутепова, всегда последним уходившим из оставленных городов. Нам пришлось бросить все свое имущество, весь наш архив, которого так мне не хватает, и уйти поздно вечером вдогонку за отступающей Армией.
В одиннадцатом часу мы добрались до поезда ген. Кутепова, готового к отходу.
Ночью 27.ХII мы покинули Ростов. В каких условиях мы передвигались, мои заграничные коллеги представить себе не могут. Первую ночь, например, мы провели втроем на одном пулемете. Один на лафете, другой на самом пулемете, третий на жестянке с лентами. Потом нас перевели в вагон-мастерскую. В нем было то страшно жарко от печки, то ужасно холодно. Ничего теплого у нас не было. Щучкин заболел, и я ожидал тиф. Все мы спали кое-как на голых досках, но веселая бодрость журналистов нас не покидала, и, помню, что мы прекрасно встретили Новый год на ст. Кавказской. Нас было от генерала до солдат человек 20 в вагоне, и мы ехали в Новороссийск с полной уверенностью, что мы еще понадобимся для нашего дела.
Четвертого января мы были в Новороссийске и 9-го – обратите на это внимание, мои дорогие коллеги – уже вышло «Вечернее Время».
Благодаря любезности сербского офицера, я нашел маленький домик, в котором мы все жили в двух комнатах. На этот раз редакция помещалась в подвале. Мы перешли из чердака в подвал еврейской типографии.
Кругом лежала бумага и ящики. Мебели не было. На двух ящиках лежала доска – это был мой редакторский стол. Мое изломанное кресло не имело спинки и его заменяли веревки, кое-как натянутые. К нам вела крутая лестница из еврейской типографии, которую мы наняли. Света не было – его заменяли свечки в бутылках и маленькое толстое, полуотбитое стекло над моей головой в тротуаре.
И там мы работали.
Когда Бурцев пришел ко мне, он пришел в восторг.
Мы люди разных лагерей, но это желание быть журналистом и говорить, что думаешь, это презрение ко всяким препятствиям восхитило и этого старого революционера. Не думаю, чтобы в самые жестокие времена революционеры могли работать в худших условиях, чем наше удивительное «Вечернее Время».
Тут же рядом, на досках стояла машинка Анненковой, заболевшей тифом. Из этого подвала мы шли домой на окраину города. Наш домик сотрясал норд-ост, было холодно, ели мы кое-как, но газета выходила. Пусть те, которые с м е ю т смеяться над нашей г а з е т о й, похвастаются таким же рекордом.
Да, мы умеем издавать газеты и в дворцах в Петрограде, на чердаках в Новочеркасске и Ростове и в подвале в Новороссийске. И везде ненавидела нас, и меня по наследству, еврейская печать. Она была права.