Мелкие дробные кивки повторились.
— Язык у тебя есть? — Кузьма довольно усмехнулся. Ему доставляло удовольствие видеть, что люди его боятся. Было бы совсем неплохо для полного кайфа, если бы оптовик напустил в штаны, но на нет и суда нет.
— Ага, есть.
— Тогда скажи: «Понял».
— Понял.
— Ты знаешь, что сейчас происходит в России?
— Н-не-ет. — Оптовика, несмотря на заверения Кузьмы в миролюбии, трясло от страха.
— Газет не читаешь, что ли? «Московский комсомолец» в руки берешь? Нет?! Лапоть! Бажбан! Надо читать. Понял?
— Понял.
— Так вот в газетах написано: президент Ельцин приказал делать ставку на молодые кадры. Ты молодой?
— Да.
— Значит на таких как ты надо делать ставку. Понял?
— Да.
— А барин у вас — полковник — старый?
— Да.
— Вот таких президент и приказал заменять. Понял?
— Понял.
— Твоя розница барина знает?
— Нет. Всех набирал бригадир.
— Видишь, как хорошо. Значит для вас сверху все останется как и было, только наденут новую шапку. Эти деньги, — Кузьма тряхнул сумкой, — пойдут в зачет. Понял?
Инкассатор закивал и промычал нечто похожее на согласие.
— Машина твоя или охранника?
— Его.
— Тогда помоги его внутрь сунуть. И уходим. Пусть с ним менты разбираются. Завтра приходи на место как положено. К тебе подойдут, все объяснят и дадут другого охранника. Не лопуха. Понятно?
Боже, только полный болван не поймет, что ему оставили жизнь и не закивает в ответ согласием.
Ничего об этом не зная, Алексей сидел дома и попивал свой вечерний чай.
Утром, собираясь а службу, генеральный прокурор Геннадий Михайлович Муратов ощутил легкое недомогание. Он вышел на крыльцо своей, недавно достроенной дачи, по привычке хотел вдохнуть полной грудью свежий воздух, тянувший с выстывшей за ночь речки Истры, как вдруг понял — что-то ему мешает дышать. Тугой комок подкатился и застрял возле желудка, а тупая жмущая спазма — то усиливаясь, то ослабевая — прокатывалась влево вверх к плечу.
Отец Муратова — Михаил Николаевич, полковник Советской Армии скончался от прободения язвы в пятьдесят восемь лет. Случись несчастье в городе, отца можно было спасти, но оно произошло на даче и ему ничем помочь не удалось.
С той поры Геннадий Михайлович настороженно относился к поведению своего желудка и остерегался неприятностей, которые тот мог доставить.
Стоя на крыльце и глядя на чистое голубое небо, кое-где тронутое мазками облаков, Муратов осторожно поглаживал грудь и живот, но неприятные ощущения не проходили.
Служебная машина со спецсигналом, маячком-мигалкой, спецномером, короче со всеми неистребимыми остатками привилегий номенклатуры социализма, ждала хозяина у ворот.
Муратов прошел к ней, сел на заднее сиденье, мрачно бросил шоферу: «В город», и тот понял — шеф не в духе. Не оборачиваясь, спросил:
— В прокуратуру?
— В поликлинику.
Терапевт, предупредительная и внимательная Маргарита Ивановна, осмотрела, простукала и прослушала пациента.
— Нет, Геннадий Михайлович. Это не желудок. Это сердечко.
Кардиограмма подтвердила её диагноз.
— Вам бы полежать, — посоветовала врачиха, хотя прекрасно знала — подобные советы воспринимаются больными, только в случаях, когда те и сами уже не могут не лечь. — У вас явное переутомление.
Лекарство, полученное в аптеке, сняло спазм и Муратов с облегчением приказал водителю:
— К себе.
Секретарша — женщина средних лет, не отличавшаяся особой красотой (шашни Муратов на службе не заводил) встретила шефа с обычной заботливостью:
— Изматываете вы себя, Геннадий Михайлович. Вам бы отдохнуть…
— Что поделаешь, Зинаида Федоровна, служим-с…
Муратов прошел в кабинет, постоял у двери, огляделся. Сердце немного успокоилось. Видимо права была врачиха — это от переутомления. Хотя определение страдало некоторой неточностью. Он просто загнал себя, как загоняют лошадь, которую впрягли в телегу с непосильной поклажей и направили в грязюку, заставляя изо всех сил тянуть груз. Именно в грязюку. Потому что она сейчас повсюду, куда ни глянь. Ее замесили и продолжают месить те самые люди, которые ещё недавно орали о необходимости восстановления законности в России в полном её объеме. Вот и сейчас ему предстояло влезть в дело, от которого несло дерьмом…
Обычно просторный и светлый кабинет от одной мысли об этом показался Муратову мрачным и угрюмым. Что-то давящее господствовало в его атмосфере.
Муратов ещё раз огляделся, стараясь понять, что создает здесь нездоровую атмосферу.
Встретился глазами с мертвенным тупым взглядом президента, хотя на портрете тот в целом выглядел благожелательно и бодро. Художник придал ему черты человека мыслящего, уравновешенного и не оставил в облике ничего, что видел Муратов, встречаясь с главой государства один на один — его чванливость, презрение ко всем, кто стоит рядом и уж паче чаяния к тем, кто находится ниже.
Но главное не в том, каким был президент на портрете и в действительности. Главное — здесь, в этом кабинете не должно было бы быть самого портрета. На каждой стене в рамке тут необходимо поместить Конституцию, чтобы все знали — прокуратура служит не личностям, а закону.
Тем не менее, оставшийся в наследство от предшественника портрет продолжал оставаться в кабинете генерального прокурора и распорядиться вынести картину Муратов не мог набраться смелости. Он знал — это сразу подметят, истолкуют по-своему и доложат президенту, который в любом ему не понравившемся действии подчиненных видел заговоры и подкопы под свою власть.
Постояв у двери, Муратов зажег свет, прошел к сейфу, открыл его. Прежде чем взять с полки синюю тяжелую папку, тяжело вздохнул. Потом подошел к столу, и ещё не садясь в кресло, нажал клавишу интерфона. Повернул лицо к аппарату, сухим отчужденным голосом сказал:
— Я никого не принимаю.
— Тут ждет Катков.
Зинаида Федоровна ничего не просила. Она только докладывала, что в приемной, соблюдая такт, находится первый заместитель Муратова, которому предоставлено право посещать шефа в любое время. Муратов болезненно скривил губы.
— Попросите Петра Анисимовича зайти через час. У меня срочное дело.
Петр Анисимович Катков должен был слышать весь разговор, и хотя решение генерального для него оказалось малоприятным, обязан принять эту данность.
Муратов выключил интерфон, открыл твердый футляр очечника, вынул из него очки в тонкой золотой (не золоченой, а именно золотой) оправе. Затем осторожно, будто боясь обжечься, раскрыл корочки папки.
Первое, что он увидел, была черно-белая фотография размером тринадцать на восемнадцать. Объектив аппарата запечатлел интерьер просторного помещения, громадный камин на заднем плане. Поленницу березовых дров рядом с очагом. Огонь в жерле топки. Перед камином большой стол. На нем хорошо просматривалась батарея бутылок с напитками разных сортов — коньяк, водка, виски. Фрукты. Ваза с пироженными…
Но внимание приковывало другое. На роскошном огромном диване, стоявшем у стены слева, сидела пара — абсолютно голые мужчина и женщина. Точнее, на диване, раздвинув ноги, сидел мужчина. Женщина нашла место на его коленях. Было ясно видно, что она не свободна в своем положении. И не потому что мужчина держал её руками за талию. Некий незримый телесный стержень, соединял их в единое целое. Лицо мужчины искажала сладострастная гримаса, глаза тупо таращились.
Муратов тяжело вздохнул и устало откинулся на спинку кресла.
На фотографии он узнал генерал-лейтенанта милиции Волкова, с которым на многих заседаниях они уже более двух лет садятся рядом.
«Боже мой!» — подумал Муратов, ощутив собственное бессилие и опустошенность. Большую часть жизни он был членом компартии, не верил ни в бога, ни в черта, но упоминание имени господа прочно вошло в речь демократических атеистов, как дань новой моде, и выделяться прокурору не хотелось.
Боже мой! Приходилось решать, что делать с фото и досье, которые сейчас лежат на столе.
Два дня назад из министерства внутренних дел Муратову привезли и передали досье на депутата Государственной Думы господина Марусича. Ряд розыскных дел, которые вела милиция по преступлениям, предусмотренным уголовным кодексом, вывели на Марусича, как на организатора, подстрекателя, пособника и даже исполнителя противоправных деяний.
Уже вчера в полдень Муратову позвонил Волков. Поразил своей осведомленностью.
— Геннадий Михайлович, по-моему, у тебя лежит дело на Марусича. Мой совет — спиши ты его в архив к чертовой матери. Это хитрая и грязная интрига, в которой крайним окажешься ты. Если интересно, при встрече расскажу подробно.
А к вечеру из ФСБ привезли кипу фотографий. Сделанные на загородной даче, в сауне, бассейне, в роскошных апартаментах, они зрительно подтверждали близость Волкова и Марусича, их совместное участие в оргиях в обществе дам вольного поведения.
В конце-концов ничего криминального в подобном поведении генерала Муратов не усматривал. Хотя посещение бани с дамами не просто проявление пристрастия к чистоте, все же это не дело общественности, а супружеской генеральской четы. Но Муратова беспокоило другое. Его мог вызвать президент. Как обойтись с беспутным членом коллегии МВД мог решать только он сам. Однако в разговоре неизбежно встанет вопрос о том, что делать с Марусичем. И ответить на него по совести Муратов не мог. Документы, собранные в досье, убедительно свидетельствовали — депутат не только растленный в моральном отношении тип, он — преступник. Его надо привлекать к суду. Но такая строгость стала бы прецедентом нарушения федеральных законов. Депутат, даже если он убийца и вор, для правосудия неприкосновенен. Наказать генерала за блядки и не тронуть депутата-преступника — разве это справедливость?
Муратова уже давно не обманывала строгая фразеология российских юридических документов. Самые очевидные положения законов скрывали в себе массу лазеек, позволявших преступникам уходить от ответственности.