Сбор урожая
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Там, во мраке, сидел в тюрьме Фенсер. Свет, проникавший сквозь решетку с поперечинами, в шахматном порядке чередовался с тенью. Вокруг стояли бочонки, давным-давно вскрытые сазо, которым хотелось выпить Снаружи во дворе в нерешительности замешкался тюремщик, выпускавший отдельных узников на прогулку Никто не мог угадать, чья очередь сегодня, тюремщик выбирал наобум; возможно, причиной тому была злоба Он имел зуб на солдат-южан, ведь кто-то из них прострелил ему ногу у Высокобашенного.
Но вот засовы сняли и дверь приотворилась. В щели показалось злобное хитроватое лицо тюремщика, он заговорил на кронианском наречии, которое ему волей-неволей давно пришлось освоить.
— Тебе небось хочется прогуляться, а?
— Если выпустишь.
— Ну, может, и выпущу. У тебя ничего для меня не найдется?
— Ты же знаешь, что нет.
— Ни одного посетителя. Ни одна милашка не принесет подарочка славному смотрителю, то есть мне Ты такой симпатичный парнишка, и никого у тебя нет, меня это просто убивает.
— Я ведь говорил тебе, мне небезразлична одна дама. Ты обещал разузнать о ней, если удастся.
— Я старался услужить тебе. Пытался выяснить, повсюду расспрашивал насчет твоей бабенки. А что я получу за все труды?
— Сапогом по морде, когда обстоятельства изменятся.
— Мерзкие слова. Мерзкие. — На лице тюремщика заиграла довольная ухмылка. Теперь у него появился повод сделать гадость или ничего не рассказывать.
Фенсер взял себя в руки и сменил тон:
— Прошу прощения. У меня есть вещица, которая, быть может, придется тебе по вкусу. Я зашил ее в рубашку и сберег.
— Уловка не из новых. Золото?
— Золотой пятипенсовик.
Тюремщик сплюнул:
— На него и кружки эля не купишь.
— Можно и купить. Смотря куда ты за ней пойдешь. Во всяком случае, больше у меня ничего нет.
— Ладно. Давай сюда.
Фенсер отдал ему последний пятипенсовик и, увидев, как тот скрылся под засаленным шарфом тюремщика, испытал лишь чувство полной завершенности. И с тем же ощущением воспринял известие, которое тот сообщил ему:
— Женщина по имени Илайива — ты называл то место черным домом. Так?
— Так.
— Мертва.
Фенсер не воскликнул «Нет!» и даже не откликнулся эхом.
Но сам тюремщик не без умысла повторил:
— Мертва, говорю. Она повесилась. А кое-кто брешет, будто она болиголова напилась со… э-э-э… «согласно классическим традициям». Дело замяли, куда годится взять и выкинуть такое — верно? — а ведь один из наших щеголей-полковников как раз собирался у нее поселиться. С каким трудом я выудил все это из проклятой маленькой вонючки, из горничной, а она все кривлялась и ломалась, как у них, у южанок, водится…
Тюремщик ушел, позабыв о привилегиях узника и так и не выпустив его на прогулку, впрочем никому теперь уже не нужную, а Фенсер сел на пол и прислонился спиной к проломленному бочонку. Находясь в тюрьме, он всякий раз выбирал это место, чтобы присесть. Он стал глядеть на пол, расчерченный полосами света и тени, как шахматная доска; на передвигавшихся по ней, словно шахматные фигуры, тараканов. А что еще оставалось делать?
На протяжении следующего месяца я видела этот сон с некоторыми вариациями раза три-четыре, а может, и того больше. Мне так и не удалось выяснить, во всем ли он соответствовал действительности. По-моему, это вовсе не исключено.
Как бы там ни было, теперь беспокойные сны просто наводнили собой дом. Будто в голубятне, звучали в нем воркование и стоны: застоявшееся лето наполнило его жаром, словно печку, в нем происходило брожение целого года.
А на улице, за неуместным частоколом стен и башен, забилась в схватках земля. Урожай поспел, начались неспешные роды, которые несли такое же наслаждение, как время сева. Всякий раз, когда из лопнувшей почвы вытаскивали богатые плоды или срезали охапку колыхавшихся колосьев, из чрева земли вырывался протяжный крик, в котором не было ни ярости, ни боли.
Обитателям Гурца хотелось, чтобы я все увидела. И я всякий раз покорно исполняла их желания и ездила повсюду, стремясь отчасти загладить вину за вторжение солдат, моего призрака, юга — зная, что по какой-то непонятной причине несу ответственность за случившееся. И снова, как прежде, смирные пони возили меня в игрушечной колеснице по дорожкам среди полей с хлебами и ступенчатых террас виноградников. «Взгляните, вот желтый виноград, из которого делают топаз, надо вам посмотреть в этом году, как его давят. А вот зеленые и розовые кисти — из них выходят десертные вина, которые ставят при подаче мясных блюд, а здесь — самый светлый из сортов зеленого винограда, из него получается прозрачное белое вино, его можно пить даже в одиночку, настолько оно славное. Тут стоят хлеба, и, кажется, они не ниже березок и дубков, высаженных на защитной лесополосе; их пушистые султаны уже скошены». Люди, что трудятся на моих полях, обнажены до пояса, и смуглые плечи женщин сверкают, как продетые в уши золотые кольца, а спины мужчин под стать недавно отлитой бронзе.
Они везут меня через запруженную реку на мельницу. Мы едем то вниз, то вверх, к вершинам холмов, окрашенным в цвет яшмы и киновари с глубокими прожилками царственного пурпура. К ореховым деревьям, драгоценным кустам чая и пряностей: ладана, жгучего бергамота и сладкого с горчинкой дикого мирриса.
Я сижу под балдахином, рядом скачет на коне Ковельт, а на втором сиденье нет-нет да и примостится Роза или кто-нибудь еще, и когда мы проезжаем мимо, девушки выбираются с полей на дорогу, они дарят мне букеты пламенеющих маков и касатиков, приносят с виноградников ониксовые кисти ягод на пробу, а иногда приводят детей поглазеть на меня; на головах у ребятишек венки из распустившихся гиацинтов. Дети то хохочут, то застывают без движения, как фигурки из коричневой глины. Пастухи, что привели овец на водопой к пруду, указывают на меня рукой, а в прошлом году, когда я только приехала, они так не делали. Все происходит так, будто я — образ Вульмардры, матери урожая, и, возможно, среди этого ландшафта так оно и есть.
По ночам я кручусь с боку на бок, пытаясь утолить жажду водой, напоенной ароматом вин, тянусь к тарелке с яблоками, наполненными кровью этой земли, а передо мной проносятся в полусне размытые образы — плоды, их кожура, цветы и вина, загорелое тело, светлые волосы и глаза, что зеленее изумрудов, и засасывающая тьма омутов.
Я погружаюсь во мрак, щелчок — и он сомкнулся вокруг меня. Мне снится черная камера, решетка, шахматный рисунок на полу.
Я больше не хочу, чтобы мне сообщали дурные новости.
Но передо мной стоит молодой человек в разорванном мундире, рука его обмотана бинтом в бурых пятнах, щеки ввалились, глаза поблекли.
— Ты обещал узнать, если удастся.
Только на сей раз уже я пристаю к нему с вопросами. А Фенсер стал тюремщиком, который сторожит мою дверь. Но он не улыбается, не мучает меня. Он качает головой. Лицо его серьезно, губы сжаты. Он берет меня за руку. Я чувствую, какая она холодная: он пришел ко мне прямо из могилы.
— Они умерли, Арадия. Это скрыли. Никто не сообщил тебе. Поплачь, — говорит он.
Я проснулась от собственных рыданий. Но глаза мои так и остались сухими.
От Кристена Карулана пришло еще одно письмо. На этот раз он не потрудился спросить, почему я не пишу, и вообще не упоминал об этом. Похоже, он не знал о визите, который нанесли нам дружественные противники, или он не вызвал у него тревоги. Он говорил о своих нежных чувствах, рассыпался во всяческих обещаниях. Письмо было чуть ли не любовное. Но не вполне, ведь в нем недоставало существенной детали, какой же? Ах, вероятно, всего лишь любви.
Мне ничего не нужно делать, пока он не вернется. Теперь он отложил приезд до осени. Мой поклонник — человек занятой. Я не знала подробностей его продвижения наверх, но со страниц письма на меня повеяло ароматом процветания, а курьера окружал некий ореол, ведь могущественный принц послал его к своей зазнобе.
Оказавшись на пороге жатвы, мне оставалось лишь смириться с настоящим. На месте будущего образовался пробел, как будто оно не существовало для меня вопреки всем неизгладимым предначертаниям или как будто меня приговорили к казни.
Перебирая львиными лапами, год продвигался вперед.
Однажды посреди дня, окрашенного в цвет львиной шкуры, меня привезли в маленький виноградник, расположенный ближе других к дому, он назывался «Владычица». Там стояли в ожидании мужчины и женщины — нагота едва прикрыта из приличия, на головах похожие на праздничные огоньки косынки. Мне вручили серебряный нож, и, следуя указаниям Мельма, я срезала первую кисть спелого винограда.
— Прекрасно, принцесса, — шепнул мне Мельм. — В последний раз это делала матушка господина. С тех пор прошло шесть лет. Теперь и к нам и к вам придет удача. Здесь это называют «укусом богини».
Я сидела на склоне холма, глядя на муравьев, копошащихся среди моих полей, садов и виноградников.
Меня опять позвали, и я увидела, как давят виноград. Эту церемонию окрестили мужским именем — на Севере довольно часто так поступают. Зандор — так звали пригожего бога, обитавшего в этих плодах, он жертвовал своей жизнью ради создания пьянящего напитка. Когда его убивают, лоза засыхает и увядает, но весной он возрождается вместе с появлением новых ростков.
А Роза поведала мне на ушко о том, что в стародавние времена люди выбирали одного из молодых мужчин, и он на день становился богом, а вечером, когда на небе появлялась Веспаль, его убивали и смешивали горячую красную кровь с виноградным соком. И по сей день в некоторые из чанов добавляют несколько капель крови живого молодого оленя. Впрочем, истории о древних вакханалиях и жестокостях бытовали во многих странах, в том числе и в моей. Я сказала Розе, что подобные обычаи известны и на юге. По отдельным ее замечаниям я догадалась, что ей стало известно о моем происхождении. Как я предполагала, все обитатели поместья наконец узнали о том, что я южанка. Но если и так, никто не видел в том греха. С каждым взмахом косы, движением пресса, с каждой новой корзиной, кипой, скирдой и вязанкой я постепенно превращалась в их соплеменницу. Меня, в отличие от юноши, которого принесли в жертву, дабы возродился виноградник, постигла иная судьба, они создавали меня заново из своих хлебов, вин и яблок.
Мне не хотелось праздновать день рождения. Он уже ничего для меня не значил и казался лишь очередной вехой на пути. Мне исполнится шестнадцать лет, но и это анахронизм, ведь в моем не-брачном свидетельстве нужно поставить цифру семнадцать. И выгляжу я старше. Лицо заострилось, хотя на нем и нет морщин. И тени, что залегли в глазах, не пропадали ни на миг, так же как у него, у моего соплеменника и собрата по предательству, по лживости, по негодованию. Фенсер…
Фенсер, завтра Вульмартия, всеобщее празднество и таинство, и мне отведена в нем какая-то безумная, запредельная роль, и богиня наверняка захочет покарать меня за это. Но что важней всего, завтра мой день рождения. Последний для Арадии. Потому что с приходом осени Арадия навсегда исчезнет из жизни.
Забрезжил рассвет ясного, погожего дня. Ритуалы начинаются с восходом солнца, но огромная процессия людей с образами Вульмардры (на свет вынесут иконы из всех окрестных сельских храмов) подойдет к дому в девять часов. Там я должна к ним присоединиться — если «пожелаю», — и все мы со священнослужителем отправимся благословлять лежащие под паром обнаженные земли Гурца, принося им благодарение за плоды.
Роза нарядила меня в желтое с зеленым платье. Здесь считается, что это цвета богини. Я не ждала ничего иного. Она вплела мне в волосы васильки и карликовые леонинские хризантемы. От них исходил сильный запах земли, пьянящий, как крепкое пиво.
Все смеялись и лучезарно улыбались мне. Я смягчилась и заулыбалась в ответ — послушная марионетка в их руках. За завтраком мы пили смешанный с персиковым соком топаз. И вскоре слегка опьянели. Теперь улыбка и танцевальные па давались мне легче.
(Почему Карулан не явился на праздник? Он вскоре станет хозяином поместья, они радушно приняли бы его. А я… может, и мне следует проявить радушие?)
Шум процессии доносился издалека. Возгласы, песни, стук небольших барабанов, подобный завыванию урагана грохот тамбуринов, звон систра*2 и голоса рожков, похожие на мычание коров.
Они продвигались по мощеной дороге, там, где когда-то проскакали призраки, и Фенсер в плаще северянина, и солдаты из южных краев.
Сотни людей в праздничных нарядах, обнаженные плечи, шеи, руки и ноги — я уже привыкла их видеть; покачивающиеся шевелюры, каштановые и черные. В параде участвовали и Вульмардры, причудливые марионетки с поворачивающимися руками и шеей, они явились из деревенских святилищ; по случаю праздника на них свежий слой краски, гирлянды цветов и одежды из пестрого хлопка. Зеленые, синие, желтые, как у меня.
Пони подкатили мою колесницу. Я погладила их, скормила им кусочки яблок и медовых сот. И встала под балдахин: Мельм объяснил, что я должна поклониться урожаю стоя, так принято. Позади меня застыла Роза в белом платье, моя фрейлина. Платье узкое, и я заметила, как она раздалась в талии. Вечная болтушка сумела умолчать об этом, но теперь само тело говорит за нее. Наверное, приветила кого-то из солдат-северян в тот первый вечер, когда пекли пироги и торт. Роза носит ребенка. Роза в цвету и с бутоном. В сиянии солнца, персиков и вина я перестала на нее сердиться и сжала ей руку:
— Когда?
— Ах, принцесса! — Она покраснела. — Думаю, весной. Клянусь вам, он красивый мужчина. И дети от него наверняка будут красивы. Если он не погибнет… — взгляд ее не померк, она тоже как будто приподнялась над плотью и приблизилась к небосводу, — то вернется просить моей руки.
— Что ж, он ее получит, если ты согласна.
Роза улыбнулась, обнажив хорошенькие зубки, словно веселая лисичка.
Мы с усадебным священнослужителем обменялись поклонами, как будто вступили в сговор и условились не замечать грешков.
Процессия снова тронулась в путь; казалось, весь мой дом последовал за ней.
Вверх и вниз, туда и сюда. Что было раньше, того уже нет. В этом году страду закончили даже быстрее, чем в прошлом. Сжатый хлеб на полях увязан в снопы, на деревьях осталась только листва. Уже и подобрать-то нечего. Лишь несколько «фонариков» среди выстроившихся рядами яблонь, да кое-где висит еще персик, или пурпурная кисть столового винограда виднеется на фоне стены. Птицы что-то клевали среди жнивья, а мы бросали им зерно из корзин. Впереди колыхались расчесанные облака — стада овец.
Время от времени священнослужитель подавал знак к остановке, благословлял землю, произносил благодарственные слова, а затем по кругу пускали бутылки, кувшины и бурдюки с вином. Роза всякий раз обтирала горлышко сосуда и наливала мне вино в каменную чашу, которой я не видела прежде.
— Чаша? Из нее пьют только в этот день. И она лишь для уст ваших да вашего супруга, — объяснила она.
Даже в полуденную жару как холоден этот камень, из которого ключом бьет вино.
Иногда вино разбавляли родниковой водой. На фоне белизны звенели золотые нотки, огненные искорки на поверхности хрусталя.
И конечно же, они плясали на паровых землях и среди заводей, задрав юбки до пояса. Звенели колокольчики систра. Сквозь леса пробивались голоса свирелей. Сегодня здесь множество богов. Резвятся фавны с нимфами. И можно увидеть их мелькающие среди зеленых теней ноги, белые и посмуглей. Значит, они такие же, как люди.
Процессия завершила обход поместья. Народу поубавилось. Вульмардры выстроились в ряд на вершине холма, возвышающегося над рекой.
— Роза, а когда будут убивать бога?
— Сохрани вас небо! Этого никто не делает!
— Но ты же говорила мне.
— Бог умирает, когда ему самому на ум, взбредет. А впрочем, я имела в виду совсем иную смерть.
— Какую смерть, Роза?
— Ох, мадам, вы просто невинный младенец, уж это точно. Ваш пригожий принц откроет вам глаза, без него тут не обойтись. Старый бедняга Гурц этого не сделал, ясно, как день. Да как же, сегодня женщины повсюду будут убивать бога, днем и ночью. Это угодно богине. И не считается изменой, для нас не считается. — Меня исключили из общего числа. Я грустно поглядела на Розу. — Даже для меня, — сказала она. — Честь моего любовника будет сохранена, — и похлопала себя по животу. — Сегодня я вольна наслаждаться.
И вслед за этим она ушла.
Оставшись в одиночестве, я опустилась на сиденье под балдахином, ведь я поклонилась урожаю, а теперь могу и отдохнуть. Однако мне было неспокойно, и я крутила в руках отчаянно холодную серую чашу из камня. А где помощник управляющего? И он ушел. Даже Мельм…
Возле колесницы остановился священнослужитель и две девушки, одна перебирала пряди его волос, другая держала корзину с инжиром и розами. Священнослужитель не был молод, но в ту минуту он помолодел, лицо его зарделось, как у мальчишки, он принялся мягко выговаривать мне:
— Надо кого-нибудь отыскать, чтобы вас проводили до дома. Смотрите, он совсем недалеко. Отсюда видно верхушку Волчьей Башни.
— Мне кажется, до нее несколько миль пути.
— Это от вина и только. Вам нехорошо, принцесса? Нет? Все в порядке? Как жаль, что принц…
Я сошла с колесницы. Это оказалось нетрудно.
— Пройдусь пешком, — сказала я. Мне не хотелось его задерживать, я понимала, чем ему хочется заняться. Я по-прежнему испытывала легкое недоумение на сей счет, но относилась одобрительно ко всему, что доставляет радость другим людям, хоть они и не взяли, меня с собой.
— Что ж, принцесса… Только, пожалуйста, что бы ни встретилось вам по дороге, не обращайте внимания.
Это обряды в честь Нее. Они в своем роде священны. Сегодня — день благоволения Матери и к мужчинам и к женщинам.
— Конечно, — ответила я. И, опустив глаза, улыбнулась, желая показать, что у меня нет возражений.
Внезапно они тоже скрылись из виду.
Я осталась одна, только пони, таская за собой колесницу, жадно объедали дерн, собирая свой собственный урожай. Подле моих ног на земле лежали яблоки, персики и полупустой бурдюк с вином, так что и я могу попастись. Я налила себе вина в чашу. Странное ощущение, поддерживавшее меня, заставило меня стать терпимей и очиститься и в то же время обострило восприятие, наполнив душу грустью; я никак не могла освободиться от него.
Но все недавние мои собеседники по-прежнему оставались поблизости. Как и в стародавние времена, деревья, высокие травы, заросли папоротника и рощи наполнили смешки, хихиканье и всплески, рябь пробегала по ним, как по залитой солнцем воде. А сквозь камыши на меня глядела одна из Вульмардр — красные губы, белое лицо, глаза из глазури, гирлянда из цветов.
Вероятно, кто-то пересказывал мне легенду. В ней говорится о том, как бог во время странствий повстречал на поляне богиню. Их поразила красота друг друга, ибо вечно юный бог был само совершенство, а богиня обладала достоинствами девственницы и королевы. Среди снопов и виноградных лоз опустились они на землю. Его руки заскользили по ее груди и бедрам, а она ласкала пряди его волос, золотистые соски и чресла. Он наверху, она внизу. Биение и трепет тел. Она закричала, и разверзлось небо, и пролился теплый дождь. Он застонал, и розы вспыхнули красным пламенем. А когда иссяк поток его семени, земля, готовая к плодоношению в новом году, спокойно отдыхала.
Среди кустов порхают бабочки, мелькают руки, нет-нет да и блеснет серебром чья-то ножка. А меж деревьев — спутанные женские волосы и птицы, воркуют голуби и человеческие голоса: «Еще, люби меня еще».
Нескончаемо вращение колеса. Колеса, что ведет меня за собой. Я шла по траве, ступая по незримым тропам среди скрытых завесой мистерий. Миновала раскрашенный дом. И скрылась в лесу. Под кровлей, лежащей на сосновых колоннах. Красноватые стволы, густой бальзам подлеска. А вот рододендрон, охваченный пыланием осени. Метаморфозы дубовой листвы. А здесь заяц оставил след на спине вселенной. Я прошла сквозь времена года. В руках у меня бурдюк с летним вином и каменная чаша зимы, в распущенных волосах — потоки васильков и хризантем, а где-то остались туфли и зеленая весенняя мантия, теперь на мне лишь бело-желтая туника, а я ступаю меж кровавых стеблей, и сердце мое разрывается от нестерпимо громкого крика…
Я остановилась. И оцепенела.
Дубовая листва, преображаясь, окрасила поляну в зеленый и лимонно-желтый цвета. К дереву привязана лошадь, она, как пони, тоже щиплет дерн.
А к дереву прислонился бог; почувствовав мое присутствие, он вскинул голову.
Зеленовато-золотистые волосы струятся, обрамляя лицо и шею, где золото темней; глаза под стать драгоценным каменьям, которым нет названия. Он одет как человек, на нем дорожный костюм. Но маскировка бесполезна, меня не обманешь.
Завидя возникшее перед ним существо, лесную дриаду, он сохранил настороженность и чуть ли не язвительность. Он готов был вступить с ней в поединок, пустить в ход меткие фразы, звучащие жестоко или просто безразлично. Он уже подпал под власть чар, но еще не понял этого.
А затем понял.
Я увидела, как он изменился в лице. Будто в полусне пошел он мне навстречу. Но и тогда он попытался обратить все в невесомую шутку без смеха.
— Принцесса Аара. У меня вылетело из головы, что сегодня — праздник Вульмартии. Как глупо. Свидетельства тому на протяжении двух дней встречались мне у каждой изгороди, в каждой рощице. — Затем он пристально поглядел на меня, я ответила тем же. Он сказал: — Как вы прекрасны, словно листва в лучах солнца.
Наклонив бурдюк, я налила вина в каменную чашу. Я протянула чашу Фенсеру. Он взял ее, не сводя с меня глаз. Отпил вина и отдал чашу обратно. Я тоже сделала глоток и снова передала ее Фенсеру. Он осушил ее до дна.
— Я еду в Яст. — Он смотрел на меня. — Это неважно. Тень, похожая на черную собаку, поманила меня за собой и увела с дороги. А потом я понял, что попал сюда, в это поместье. Все это неважно.
Он протянул ко мне руки, прикоснулся к моей груди так, словно я — плод воображения.
— У тебя бьется сердце, — сказал он.
Руки его обвились вокруг меня. Мы прижались друг к другу, и все его тело открылось мне, его контуры и изгибы, влечение его и вожделение. Всю меня впитала его кожа. Наши тела переплелись, как стволы деревьев. Губы его слились с моими, заполнили мой рот. Его запах, биение крови, как часто и гулко бьется сердце, его или мое — не разберешь.
У меня перехватило дыхание. Я прильнула к нему и сказала, что мне нечем дышать. Пальцы его рвали дурацкую шнуровку на моем корсете — он разрезал ее ножом и отбросил корсет прочь — его бесчувственные косточки затрещали. И теперь плоть к плоти. Я держу его, а он меня. Его волосы, мускулистые плечи, спина и бедра — все незнакомое, мужское, но мне казалось, что я, как и прежде, прикасаюсь к самой себе, что происходит тот глубоко интимный процесс, слияние воедино, монолог и дуэт.
Словно какая-то вселенская сила владеет мной, я снова и снова прижимаюсь к нему, мы движемся вместе, вместе, все глубже погружаясь друг в друга, раскаты грома, и тело мое — лишь это, и это, и это…
Волна кипящей лавы взметнулась во мне, обрушилась с высоты и захватила меня. Меня несет вниз, я падаю и не пытаюсь удержаться. Только за него я держусь, за плот среди океана и полнейшего хаоса. Крича, взмывая из пределов плоти в белизну света, уже на самой вершине чувствую всплеск в нем и слышу короткий низкий хриплый стон, один-единственный, и, повернув обратно, проплываю сквозь сумеречные толщи и, словно частичка безмолвного сияния, возвращаюсь к смыкающейся зенице дня.
— Фенсер, — проговорила я спустя некоторое время, — Фенсер.
— Я здесь.
— Нет, мне просто захотелось… произнести твое имя. Не надо… не произноси моего.
— Не буду. — Он ласково обнял меня, поцеловал волосы, щеку, шею. — Все позабудется, малышка. Сегодня Вульмартия.
И тогда я уже не смогла ничего ему сказать, не смогла открыть правду. Значит, мне придется молчать, потому что лгать нельзя. Не сейчас.
Он проявил такую же сдержанность, как и я. Мы не вели разговоров, лишь ворковали, как люди, чьи голоса я слышала: «Люби меня еще».
Его руки в моих спутанных волосах, губы прикасаются к груди, и снова начинается восшествие из мягкого пепла, и таяние во мне невыносимо, я ласкаю его тело, он стонет от наслаждения, и эти ласки для меня блаженство; дотрагиваясь до него, я дотрагиваюсь до самой себя, а его пальцы и губы отвечают мне, обращая его ко мне среди подобного расплавленному стеклу необъятного жара, который извивается и рассыпается осколками, и я слышу, как уносится вдаль мой голос, мольба, протяжный чистый зов, будто ставший песней вздох, а в его горле — резкий звук, ему перехватило дыхание. Пауза, исступленные агонические спазмы, а меня пронзают огненные стрелы, и я готова жизнь отдать, лишь бы он умирал вот так, укрывая меня своим телом, лишь бы доставить ему радость. Готова умереть ради него, любимого, единственного для меня.
— Не надо, — сказал он, — не плачь.
А раньше, когда я плакала, он держал меня на руках, позволяя мне лить слезы. Но может, он неправильно меня понял, подумал, будто мне страшно, стыдно, или принял слезы за банальное проявление печали после соития. Любимый, это просто любовь. Любовь, ставшая слишком сильной, она не оставляет места удовольствию и счастью. Боль, которая, как любовник, радует меня. Преходящая, мимолетная.
— Вот ты уже и смеешься надо мной, — сказал он, целуя меня в губы.
Мы лежали в ложбине на теплой земле, прильнув друг к другу, два обнаженных зверя, усыпанные листьями и сосновыми иголками.
Пятнистая змея обвилась вокруг ветки у нас над головой, безобидная и красивая, она не проявила ни внимания, ни учтивости.
— Я мог бы уснуть, — сказал он, — обнять тебя и уснуть у тебя на груди. Но мне придется тебя покинуть. Только я вовсе этого не хочу, веришь?
— Чего же ты хочешь?
— Остаться здесь навсегда.
— Неправда.
— Какая проницательность, моя божественная нимфа. Ну, тогда хоть до захода солнца. Здесь тепло и сухо. А море очень мокрое, любимая. Уж я-то знаю.
— Море?
— Корабль в Ясте. Негодяй должен смыться, пока его не изловили.
Я лежала и дивилась, но не его словам, а красоте. Что бы он ни говорил и ни делал, это не имеет значения. Важно лишь одно.
— Подожди до захода солнца.
— Не могу.
— Я спрячу тебя в доме.
— Слишком большая опасность для тебя и бесчестие. А для меня — потеря времени, которое мне столь необходимо. Оригос, о чем я говорю. Я — неотесанный глупец, который трясется за свою жизнь, а стоит ли так за нее цепляться, если я знаю, что ты можешь быть моей еще раз. Можешь?
Я почувствовала, как в нем снова расцвело и окрепло желание, и чресла мои откликнулись на его вожделение. Он перекатился на спину, потянул меня, мягко подталкивая, показывая, уступая мне место завоевателя. Тело мое изогнулось, и я увидела, как расширились его зрачки, как потемнели под моей тенью круги радужной оболочки, испещренные зелеными блестками солнца, приливы и отливы дыхания, половодье страсти. До исступления радостно мое биение над его телом, изгибы, судороги и безумие, я рву траву ногтями и в ослеплении умираю.
А вот иная сладость — нежность его объятий встречает меня по возвращении, неся утешение, как будто я и впрямь восстала из мертвых вместе с ним, мы оба вернулись живыми.
Немного погодя он оставил меня, ничего больше не объясняя, без извинений, и я тоже не проронила ни слова. Одевшись, он взялся за уздечку стоявшего в ожидании коня. Тени отяжелели, лесная кровля провисла под ними. Плетение их нитей заволокло коня и всадника, и оба стали бесцветны и бесплотны. Фенсер поднял руку в знак прощания, и все. Он развернул коня и поскакал прочь, лесные дорожки сомкнулись у него за спиной.
Я оделась, оставив корсет валяться где-то в кустах. Мне подумалось, что таких, как он, наберется немало. Подняла каменную чашу.
Выбравшись из-под деревьев, я обнаружила, что небо потемнело и на заходе дня окрасилось в цвет мастиковой смолы. Впереди несколько часов заката, отсветы зари и сумерки, восход белой звезды. Впереди долгие часы, и месяцы, и годы. Мой праздник состоялся. И пришел к концу.
ГЛАВА ВТОРАЯ
— Смею вас заверить, впечатлений хватит месяца на три, — сказал принц-адвокат, мой помощник из Крейза, который заставил судейство утвердить меня в правах как вдову Гурца. — Власти обеих держав вне себя. Ему так много известно. Они перевернули его жилье вверх дном и хотели арестовать денщика, но похоже, Завион дал ему денег и велел побыстрей скрыться — отыскать его не удалось. Завион ушел в отставку вполне законным путем, даже в присутствии нотариуса (которому заплатил, чтобы тот держал потом язык за зубами — нотариус клянется, что был болен и позабыл имя клиента). Он оставил записку мелодраматического характера; говорят, она смахивает на письмо человека, решившегося на самоубийство. А может, болтают попусту. Вкратце содержание сводится к следующему: ему обрыдло жить, продаваясь то одной, то другой из сторон. Никто ему не доверяет, на его друзей клевещут, или те сами поносят его. Прощайте все. На самом же деле предполагают, что его доконала та самая история с Вильсом. Его записку, почти сгоревшую, тоже обнаружили, в камине. Но мне не следует утомлять вас подобными рассказами, принцесса.
— Что за история с Вильсом? — спокойно спросила я, опустив на колени задрожавшие руки и крепко стиснув их.
— Ах. Дуэль. Из-за его пристрастия к Завиону. К сожалению, Вильс погиб. Я немного знал его. Благороднейший человек, отличный воин. Рассуди судьба иначе, стал бы квинтарком. Похоже, он чувствовал, что его ждет, или попросту понимал, что противник сильней его. А потому привел в порядок свои дела и нацарапал прощальное письмо к южанину. Предположительно, в нем говорилось: «Меня сразил клинок этого человека, но я умер, сохранив приверженность тебе».
Адвокат сделал паузу, чтобы посмотреть, не огорчилась ли я. (Не прошло и пяти минут, как мы присели, а он уже принялся по-светски рассказывать мне обо всем.) Разумеется, огорчилась. Я не в состоянии скрывать все свои чувства, да и нужды в том нет, ведь ему наверняка известно о нашем с Вильсом знакомстве и о том, что мы слегка флиртовали друг с другом, пока Карулан не заявил о своих правах на меня.
— Тоже мелодрама, — прибавил адвокат, который в конце концов явился ко мне от Карулана и привез бумаги, связанные с супружеством сердечного преподношения. — Думается, это послужило последним ударом, которого Завион не смог или не захотел снести. Я слышал, что он отправился в порт Яст, перебираясь с места на место по ночам, чтобы его не узнали, и прячась по канавам. Но я подозреваю, что его могли убить из политических соображений, если он все-таки попался. Южане или мы, не важно. Светлейшая голова. И, как всякий поистине умный человек, дурак полнейший.
— Да.
— А теперь, мадам, поставьте вот здесь подпись и печать. Сургуч прекрасно разогрелся. Какая очаровательная грелка, — проговорил он и взял сосуд с сургучом, желая дать мне время, чтобы я успокоилась. — Черепашка с полым панцирем — просто обворожительно. Я заметил, антикварные вещицы Гурца, как правило, отличаются солидностью…
Кристен Карулан прибудет в последний день этого месяца. С ним приедут юристы, несколько друзей и пара дам, церемония будет спокойной и благопристойной. Священнослужитель нам не понадобится, хотя из эстетических соображений мы должны помолиться Випарвету. К тому же он, вероятно, надеется, что подобная фальшивка в духе религиозного всепрощения придется мне по нраву.
По-видимому, он не приехал на праздник урожая, чтобы продемонстрировать всему свету, до чего мы с ним добродетельны. Чтобы придать лоска нашему, не отличающемуся высоконравственностью союзу.
Как далеко позади остался тот день, годы прошли с тех пор. С той ночи, когда я проливала слезы, которые, как мне казалось, давно выплаканы; воды души моей, о существовании которых я не догадывалась. Кровь сердца.
Но только эту кровь я принесла богине. А месячных кровотечений не было. И прошло уже три недели. Деревья стряхнули с себя кровавую листву и стали внезапно старыми и голыми, будто злые колдуньи застыли они на фоне неподвластных временам года сосен. Постепенно увядая, в озере кругами плавали окровавленные листья.
Стоило мне бросить взгляд на Розу, и я тут же вспомнила, что предвещает эта затянувшаяся засуха во мне.
Я пришла в ужас. Что делать?
Я никому не рассказала о своем положении. Если я заговорю, то только усложню все. Я даже постаралась создать впечатление, будто кровотечения пришли как обычно, прибегнув к женским хитростям, упоминания о которых мне доводилось как-то слышать; они вызывали у меня отвращение. Но сплетни мне ни к чему. Я не хочу, чтобы мой поклонник отступился от меня. Мне необходимы связи с будущим императором. (Хотя он и набирает силу с каждым днем, похоже, вульгарная наличность Гурца по-прежнему ему нужна.)
Потом я сумею убедить его, что плод от его семени. Это нетрудно — первый ребенок родится на пять-шесть недель раньше срока — я могу устроить небольшое падение, легкий испуг.
Но я не хочу иметь ребенка. И Карулану он ни к чему, даже если он примет его за собственного.
Вынашивать и рожать. Кричать в одиночестве и биться в муках, а может, и умереть, таких историй тоже предостаточно, и все это за что, за что? Из-за привидевшихся во сне восторгов, из-за призрачного любовника в осеннем лесу. Его не существует; возможно, его и в живых-то нет, для меня он умер навсегда.
Но у меня не остается выбора.
Как негодовала я из-за содеянного со мной. Я была ребенком, который ни о чем не заботился, которого всегда оберегали, я отдалась ему, а он воспользовался мною и покинул меня…
О нет, все совсем не так.
Из-за этого померкнет драгоценное сияние единственного выпавшего мне в жизни дня, что хуже всего.
На неделе перед приездом Карулана я приняла настой из трав, о котором где-то читала, неумело приготовила его сама и выпила очень много вина. Меня рвало всю ночь. Больше ничего не произошло.
Принц Карулан прибыл в Гурц за два дня до срока. Что совсем не характерно для него. Он извинился передо мной, пока мальчики-слуги вносили багаж и сундук с подарками.
— Мне хотелось улучить часок и побыть с вами, — сказал он. И пристально поглядел на меня. — Когда бы мы ни встретились, вы всякий раз бледны.
— Волнение, — лениво бросила я.
— О, а я-то думал, вы истомились без меня.
— Очевидно, и это тоже.
Он велел слугам отнести сундук ко мне в комнату.
— Пойдемте наверх, дорогая. Мне хочется посмотреть, как вы станете вынимать эти вещи.
— Вы так щедры…
— Во всяком случае, подарки придутся вам по душе. Я обратился к женщинам, которым присущ хороший вкус, и возложил эту задачу на них. Там нет ни одной вещи, приобретенной по моему выбору.
Слова его прозвучали так резко, что я подумала, уж не затеял ли он игру, и взглянула на него, ища подсказки. Но казалось, он поглощен своими мыслями.
И теперь он уже не возражал против уединения со мной в спальне.
Не пройдет и двух дней, как мы вступим в союз. Вероятно, он решил, что ждать не стоит.
Я не ошиблась.
Нам принесли топаз, он выпил сам и стал уговаривать меня, но после той болезненной оргии я и смотреть не могла на вино. Затем я принялась доставать трепетные кружева, струящиеся шелка — среди них лежали три нитки жемчуга, и каждая длинней моей руки, — а он сказал:
— Ты хочешь, чтобы я сгорел? Даже не поцелуешь в знак приветствия?
Я понимала, что означает этот поцелуй, и повернулась, намереваясь подойти к нему. Чем скорей он овладеет мною, тем лучше, и, вероятно, под первым натиском желания он позабудет об осторожности, чего, возможно, не произойдет потом, а так у меня будет удобное объяснение беременности.
Но когда мои руки уже лежали на его плечах, когда его губы заскользили по моей шее, я не смогла.
— Нет, нет, — пролепетала я и отскочила в сторону.
— Аара. Две ночи…
— Мы ведь ждали, храня целомудрие.
— Пара дней.
— О, не будем изменять правилам, — сказала я, и в моем голосе прозвучало такое воодушевление, что мне свело зубы.
Но он лишь тяжело вздохнул и снова сел.
— Что ж, ладно. Подойди же, приласкай меня хоть немного, обещаю больше ни на что не покушаться.
— Разве я могу теперь доверять тебе?
— Кокетка проклятая, — сказал он с неподдельной злостью, на секунду бирюзовые глаза вспыхнули гневом, и я поняла, что ожидает всякого, кто посмеет упорствовать и противиться ему.
Упираться глупо. Я отдалась Гурцу и по глупости принесла свою девственность в жертву, ни о чем больше не думая. Впрочем, Драхрис… я убила человека, не желая уступить ему. Поостерегись, император, погляди, на кого ты покушаешься. Эта кокетка способна на звериные, дикарские выходки. У нее имеются когти.
Возможно, он прочел все это в моем взгляде, ибо отступился, осыпая меня льстивыми словами вперемежку с ругательствами; он встал и сказал, что займется в таком случае своим конем, ведь его нельзя доверить никому другому, к тому же конь — джентльмен, а я… впрочем, он не станет говорить, кто я такая; по-видимому, мы оба обрекли друг друга на ожидание. За мной остается право побыть пока снегурочкой.
На том он и ушел.
Дурак. Как тот умный дурак, Фенсер Завион, после ласк которого мне не вынести ничьих других.
Но придется.
Обед проходил сдержанно. Карулан держался любезно и снисходительно. Я вдруг сообразила: с тех пор, как мы с ним заключили договор, я ни разу не отказала ему и не вступала в споры. А теперь причиняю беспокойство. Ему не по душе начинать все труды заново. Так он выглядит, когда недоволен. Прежняя чуть презрительная холодность.
Конечно, он должен стать императором. Он понимает, что лишь глупец осмелится ему перечить. Он уже проделал немалый путь, презрев судьбу, людей, все на свете. Его чувство юмора и прекрасные манеры — свидетельство безразличия и пренебрежения.
Он больше не притязал на меня.
Было бы ошибкой докучать ему теперь, даже если бы я сумела заставить себя пойти на это. Слабость и нерешительность хуже противления.
Мне с ним неловко. Мне было неловко с Гурцем. К таким вещам привыкаешь. Он не станет задерживаться у меня подолгу, протекция же его будет безгранична.
— Говорят, вас навестили воины Юга, — проговорил он, когда мы перешли к бренди и сладкому. До этого момента он ни разу не упомянул ни о политике, ни о войне, ничего не рассказал мне о текущих событиях своей жизни. Может, хотел меня наказать, а может, соблюдал осторожность.
— Им понадобилось продовольствие. Еще они хотели проверить, нет ли у нас в доме опасных смутьянов.
Я хранила спокойствие. Это ничего не значит. Уже давным-давно решено, что это не важно.
— И что смутьяны?
— Скрылись на тот момент, если и были.
— Прекрасно. Мне надо поздравить Мельма. — Он выбрал глазированное яблоко, взрезал коричневый сахар, добрался до белой мякоти. — А командовал ими Завион. Еще одно историческое событие. Насколько мне известно, он бежал на юго-восток. На корабле под названием «Двексис», печально известной галере, направлявшейся в Тулию.
— Значит, он скрылся, — сказала я. — Адвокат, который приезжал от вас, кое-что мне порассказал.
— Да, он скрылся. — Карулан принялся за яблоко и за коричневую сахарную глазурь.
Это не допрос. Не хватило кое-каких деталей, чтобы открыть ему глаза на правду. Для Карулана значение имеет только Карулан. Теперь эта его черта показалась мне более заметной.
— Подобные люди, — сказал он немного погодя, — выше моего понимания. Он мог бы многого добиться. Я сам охотно взял бы его на службу. Но, как выясняется, письмо умирающего сотоварища с признанием в любви, похожее на послание женщины, злопыхательство и желчность окружающих погнали его прочь. Или же он вознамерился продать нас восточной монархии.
Карулан докурил трубку, и беседа иссякла.
Мы оба легли рано, каждый в свою постель.
На следующий день Карулан отправился на охоту, он уехал с восходом солнца. Никто и словом не обмолвился мне о приготовлениях. Он уже распоряжался слугами, как будто они ему принадлежали, а те с радостью подчинялись и были счастливы, что на них нашелся хозяин.
Я лежала на диване, пытаясь нарисовать трех женщин, танцующих среди лавровых деревьев. Мне не удавалось заставить женщин плясать, а лавры расти. Бессмысленно притворяться, будто жизнь моя течет нормально или сносно. Махнув на все рукой, я откинулась на восточные подушки. Я не смогла даже заплакать. Я заснула.
Меня разбудил тихий стук в дверь. Часы прозвонили три раза. Наверное, кто-то из горничных несет медовое питье или чай.
Оказалось, что это Роза, и принесла она только спрятанные под складками платья фрукты.
— Мадам… я пришла просить вас об особой милости. Пожалуйста, простите, если я поступаю неправильно. Но вы как-то сказали мне, что если… когда… — Она запнулась и уставилась в пол, как будто обнаружила там нечто необычайное.
После праздника она стала являться ко мне с подношениями — то ее тезка роза, то припасенный фрукт из теплицы, который она специально постаралась выискать и выпросить; она сшила изумительную крохотную сумочку с блестками и подарила ее мне. Роза проявляла нежную заботу, как в прежние времена. Я подумала, что она опять подлащивается ко мне, чтобы не вызвать моего неудовольствия. А может, все потому, что я по-доброму обошлась с ней (спьяну) в день Вульмартии, не стала корить за округлившийся живот и сказала… что же я сказала?
— Видите ли, вы сказали, если он за мной приедет, то получит меня. Понимаете, мадам, по закону мне нельзя, только если вы разрешите.
— Роза, о чем ты говоришь?
Пунцовая, как цветок, Роза подняла блеснувшие нетерпением глаза, гадая, уж не ждет ли ее крах и досада; быть может, опять придется скрывать обиду, только вот живот уже не скроешь.
— Мадам, посмотрите, как я располнела. Мне уже неприлично оставаться при вас на службе. Я сильно раздалась в талии, как моя матушка, сильней, чем положено по сроку. Если только это не двойняшки, сохрани нас небо. — Не останавливаясь, не снижая темпа, она закончила: — Он здесь. Можно я приведу его?
— Твоего… любовника.
— Моего любовника, мадам.
— Роза, ко мне в спальню?
И вдруг она расхохоталась, как частенько случалось с нею прежде. Я пребывала в унынии, но ее смех оказался заразителен. И нечто, засевшее у меня в комнате, тут же взметнулось и вылетело в окно.
— Так. Прекрасно. Принц Карулан позволяет себе входить в мои покои, почему бы твоему кавалеру не сделать того же. Мы с тобой станем выполнять обязанности дуэньи друг при друге.
Она вышла за дверь и отправилась за ним в какой-то из дальних коридоров, где он прятался, словно приблудный пес.
Я снова рассмеялась — от изумления. Не смогла удержаться и Роза. Бедняга стоял в неудобной позе, смущенно улыбаясь, он попался в плен к женщинам, одна из них прекрасна и любима, вторая может оказаться безучастным наблюдателем, как говорится, вне игры.
Он — чавриец. Верно, мундира на нем нет, но он гладко выбрит, светловолос, у него сине-серые встревоженные глаза мальчишки. Я смутно припомнила, что видела его во время обыска. Одной богине ведомо, когда они заключили меж собой перемирие и сошлись где-то в саду под деревом. В тот вечер мы обедали с Фенсером, и он сказал, что я похожа на тетушку Илайиву; наверное, тогда это и произошло. У меня разрывалась на части душа, а они творили это дитя среди летней ночи. Так же, как мы с Фенсером сотворили нашего ребенка в золоте дня, от которого разбиваются сердца.
Нечто темное улетучилось из моей комнаты, и на одно прекрасное мгновение мне явственно открылось золотое чудо, скрытое во мне, — затем видение исчезло. Уныние опять навалилось на меня, но я отпихнула его в сторону: пусть подождет, пока я не разберусь с просителями.
— Итак, — проговорила я, обращаясь к этому красивому смущенному юноше, — что скажете?
Он переступил с ноги на ногу. Наверное, он надеялся, что много говорить не придется.
— Госпожа, — сказал он, — я с радостью возьму ее за себя. Женюсь на ней. Наша часть стоит в Крейзе. Женатым дают хорошее жилье. И им нравится наша дружба с Севером, так уж повернулось дело.
— Ему практически пообещали, — прощебетала Роза, — дать звание капитана.
Он улыбнулся.
— Роза, — сказала я, — редчайшее сокровище. Знайте, если вы дурно с ней обойдетесь…
— Никогда! — вскричал он, чуть ли не собираясь вызвать меня на дуэль.
— Ну что ж, прекрасно. Я не возражаю. Мне нужно что-нибудь подписывать?
Роза засмеялась, засмеялась и я, и молодой, человек тоже.
— Достаточно вашего согласия, мадам.
— И что теперь? — спросила я. Воодушевление мое несколько спало.
— Соберу вещи — и в путь, — ответила она, светясь любовью к нему, ко мне. — Он раздобыл двуколку и пони — как у королевы…
— Нельзя же, чтобы тебя трясло, — сказал он.
И оба в одну и ту же минуту залились румянцем.
— Но, — сказала я, — разве мне… тебе полагается букет… — я подумала о прощальном подарке, который вручила ей Воллюс.
Роза всплеснула руками:
— Ни в коем случае! Я прослужила вам меньше года. Да и подарок другой госпожи, Воллюс… ну, я ведь отложила деньги, мне не пришлось истратить ни пенни.
Они уже стояли у дверей, изнывая от желания поскорей оказаться наедине друг с другом.
— Погодите, — сказала я.
А затем подошла к туалетному столику, открыла шкатулку и вынула одну из длинных ниток с круглыми жемчужинами кремового цвета, купленных посторонними людьми по просьбе Кристена Карулана в расчете на доходы с Гурца. Я подошла к Розе и, будто гирлянду, повесила ей на шею ожерелье.
— Ах, но… — сказала Роза.
Ее возлюбленный внимательно посмотрел и спросил:
— Вы уверены, госпожа?..
— Конечно. Пусть вспомнит обо мне, когда будет его надевать. А если, простите, вам случится испытать нужду — каждая из жемчужин хоть немного да поможет.
— Ах, принцесса Аара! — воскликнула Роза. Из глаз у нее хлынули слезы. Похоже, она не притворялась. Она обвила меня руками и порывисто обняла, прижав ребенка к моему корсету, словно для того, чтобы я привыкала к этому ощущению. — Пусть ни один из богов никогда не обойдет вас любовью!
Они ушли, а я почувствовала себя старой и мудрой, обремененной знаниями и горестями, — такое ощущение зачастую возникало у меня при виде чужого счастья.
Вырвавшись на свободу, вернулось уныние и обрушило на меня свои до бесконечности разнообразные аргументы.
Обед проходил уже менее сдержанно. Кристен Карулан неплохо поохотился, хоть и без особого блеска: ослабевший олень, которого «лучше пристрелить»; рысь, чей мех пригодится мне «на отделку какого-нибудь плаща». Подлесок так и кишит зайцами. Надо бы устроить на них охоту с собаками. Он не слишком «склонен» к подобным занятиям, но если кто-то из зверей начинает превосходить в численности остальных, это непременно «скажется». «Внимание» благотворно подействует на решение таких вопросов. Меж тем у меня «бледный измученный» вид. Лучше мне пораньше лечь спать. Завтра приедут «мои гости» (его гости). А вечером состоится обряд. «И наступит ночь». В голосе его появилась легкая вкрадчивость, он улыбнулся мне и стрельнул глазами — я не замечала прежде, чтобы он прибегал к подобным уловкам.
— Я не намерен торопить вас. Признаюсь, я горел нетерпением по приезде и ожидание действует мне на нервы. Поймите, причиной всему ваша красота. Однако, может, вы и правы. Подобные поступки вызывают огласку. Мы наверстаем упущенное, девочка моя. Ну же, Кошачий Глазок, подойди, пожелай мне доброй ночи и поцелуй меня.
Я не противилась его поцелуям и ласкам. Касавшиеся моего тела руки скользили как по мраморной поверхности, я вовсе не сдерживала себя, я просто ничего не чувствовала.
Вскоре он оставил меня в покое.
— Да, киска, ты совсем устала. — Бирюзовые глаза — как у скульптурного изваяния, до того упорно глядят они на меня. Он думает, что я теперь упрямлюсь, желая наказать его за долгое отсутствие, за бесцеремонность. Он рассчитывает, что на меня пахнет жаром от документов, церемониальных обетов, вина, вожделения, и я растаю. — Аара, дорогая моя, — проговорил он, когда я направилась из гостиной к лестнице. Он нагнал меня и взял за руку. — Пути назад нет, — сказал он. Я не отвечала. Он добавил: — Если быть честным до конца… мой корабль пойдет ко дну вместе со всем грузом, лишись я сейчас Гурца.
— Вы не лишитесь Гурца, тому нет причин.
— Надеюсь, что нет.
— Доброй ночи.
— Аара…
Я задержалась. Кристен стоял на том же месте, где когда-то стоял Фенсер, только Карулан был гораздо дальше от меня.
— Аара, мне будет легче, если вы не станете меня обманывать. Запомните. Без этого мне не обойтись. Что же касается вас… Вы вольны решать, в какой степени я нужен вам.
— Вы хотите сказать, я могу от вас отказаться?
— В официальном плане нет. Но вы не обязаны отдаваться мне, если не хотите. Естественно, это уязвило бы меня. Но я не стану навязываться женщине. Такое поведение противно мне, если только нет причин политических или государственных…
Например, необходимости в появлении наследника императора. Я не стала упоминать об этом вслух. И, конечно же, я захочу вам отдаться. Ведь ваше дитя уже зародилось во мне.
— Благодарю вас за предупредительность, — проговорила я и поднялась наверх, оставив его на лестнице.
Ночь давно уже не предвещала сна. Это время, когда я готовлюсь лечь в постель, укладываюсь и лежу, опершись на валики, читаю непонятные слова на каком-то незнакомом языке, которые начинают проступать после захода солнца. Я зажигаю свечу, задуваю ее. Зажигаю лампу, убавляю свет. Возможно, часа в четыре я возьмусь бродить по комнате, перебирать украшения, играть в них за неимением иных игрушек или затею партию в красное и белое, разложу доску для меча и звезды… но истощение и вялость не дадут мне ни на чем сосредоточиться, пальцы мои онемеют, в глазах засвербит, и я буду жаждать лишь того, что не дано мне… сна.
Снотворные настои не помогали. От них я приходила то в оцепенение, то в возбуждение.
Славно будет оказаться в постели с Каруланом. Не ради удовольствия, его не будет. Скорей всего, этот абсурдный акт вызовет такое отвращение, как никогда прежде, ведь теперь я узнала, в чем его секрет, и ввек мне не видать наслаждения, и, что куда хуже, я уже не смогу воспринимать его безразлично. Но следом придет усталость. И тогда я наверняка засну.
Однако мне есть чем заполнить темные часы, в эту последнюю ночь моего обладания Гурцем я могу кое-что сделать. Откуда взялось это ощущение финального ритуала — только ли от отчаяния, из-за действия какой-то травки?
Возьму эти цветы со стола и отнесу их в святилище к богине.
На лестнице я отчетливо поняла: я сошла с ума. Все время после праздника урожая я пребывала в безумии. Может, и ребенок родится сумасшедшим.
Перед волком-Випарветом мерцала лампадка с золотистым маслом.
Если мужчина и женщина встречаются, причиной этому Випарвет. Фенсер последовал за похожей на волка тенью и оказался в лесу. А я видела бога у покрытого льдом озера, а потом все гадала, что же это значит.
Ночь выдалась не по сезону теплая и душистая, как только что вынутый из духовки кекс. Но скоро вернется зима, снега и лебеди, и волки… Как странно. Мне не верится, что я вновь их увижу.
Значит, я умру, из-за ребенка, еще до родов.
Над Западной Башней, башней хозяйки, стояла луна.
На подходе к храму, чья белизна, омытая луной, явственно проступала среди обнаженных лип, я заметила, что богиня явилась туда прежде меня.
Сердце подпрыгнуло и упало. Но в моей душе не было страха. Я пошла дальше, только чуть помедленнее, не сводя с нее глаз: может, она подаст мне знак, что делать этого не надо.
Она стояла за алтарем, виднелась только верхняя часть туловища. Вульмардра, невысокая для богини, но загадочная и белоснежная, приняла облик жрицы… И тут я заметила крылья, огромные и гладкие, как вода, раскинувшиеся веером у нее за спиной, а ее янтарные глаза — каждый как осенняя луна — полыхнули чернотой, белизной, серебром. Она взмыла над алтарем и полетела прямо на меня, за ней шлейфом тянулись пар и свет от крыльев.
Она приняла обличье белой совы, сидевшей в храме. Под аммиачными парусами парила она у меня над головой, и мне показалось, будто я пересчитала все перья, похожие на ракушки, и могла бы притронуться к устричного цвета лапам, крепко сжимавшим клочок мертвого мрака — добычу.
Я вошла в храм, испытывая прежнее изумление и облегчение, и обнаружила там не богиню, а госпожу, сидевшую на деревянном стульчике.
Она вытянула шею и пытливо поглядела на меня. Когда мы встречались с ней в доме за обедом, она то узнавала меня, то нет. Теперь мне показалось, что она хорошо меня знает, не ведая, кто я такая. Мы не вдавались в объяснения, как будто заранее условились об этой встрече.
Несколько минут спустя я почувствовала, что должна сказать:
— Госпоже… хорошо здесь?
— Хорошо. Где и быть, как не здесь. Полнолуние, — ответила она. Очевидно, она считала это исчерпывающим объяснением.
Она жестом велела мне сесть, но сесть было не на что. Я опустилась на колени рядом с ее стульчиком, уронив цветы на совиный алтарь.
И тогда я заметила гадальные карты, три из колоды, которые она разложила на полу, повернув лицевой стороной ко мне или к кому-то еще.
Они отличались от карт Джильзы, от игрушек странствующей прорицательницы. Этим картам место в аристократическом салоне. Насыщенные цвета, в которых нет крикливости. На каждой — надписи. Госпожа указала на них носком туфли.
— Эти карты обозначают Ее. Женские карты. Жрица, Героиня, Ведунья.
Вроде бы она подала мне знак, чтобы я поглядела.
На карте, лежащей посередине, — Героиня, хоть и несколько рафинированная, почти не отличающаяся от той, что я уже видела: желтая с белым одежда, в малиновом небе зеленое солнце, молния ударяет в ее жезл; гиацинты, слезы, бумаги, капли крови и дым опускаются на ковер, расстилающийся у нее под босыми ногами. Справа от нее небольшой храм, а позади — вулканы — нюансы, упущенные мною прежде. В самом низу свиток с надписью: «Притягивает молнию», а по краю тянутся слова: «Вселенская Девушка, принадлежит к Сфере Девы».
По бокам — две карты, одна потемней, другая побледнее.
На более темной — синие, фиолетовые и красновато-зеленые тона — Жрица. Она стоит на берегу, а к ней устремился океан вместе с населяющими его тварями, рыбами и моллюсками. Голову ее венчает нимб — лазоревый лунный диск. На карте значилось: «Луна, принадлежит к Сфере Старухи» и «Призывающая Море».
Третья карта называлась «Старая Женщина, или Ведунья». По краю протянулась надпись: «Принадлежит к Сфере Матери». Костлявые ноги, возле них свиток, сообщивший мне: «Вести из Башен». А за спиной у нее возвышались те самые башни, словно угольно-черные колья на фоне тлеющего неба, в котором горела сине-красная вечерняя звезда.
— Справедливость и мудрость, — проговорила госпожа, указывая на Ведунью. — Никто из нас не смеет претендовать на эту карту. Я — старуха, но по сравнению с ней еще очень молода. Моя карта — Жрица, Луна. Изменчивость. Приливы, тени, резкий свет. А вот твоя, — она коснулась Героини.
— Мне один раз гадали. Женщина, в армии.
— Молния, — сказала госпожа и заскребла совиными когтями по коленям. — Хватай ее.
Она превратилась в сову. Каким-то образом ей удалось обернуться птицей. А может, она — богиня? А Джильза тоже была богиней?
Внезапно я поднялась на ноги — боль зародилась во мне; извиваясь змеей, она поползла по всему животу. Разорвалось что-то похожее на ткань. Из меня хлынула горячая кровь. Она стремительно текла, просачиваясь сквозь ночную рубашку и верхнее платье, капая на пол, и я вся измазалась в крови, как будто меня жестоко изнасиловали.
Она все видела. Взгляд ее остался беспристрастным. Она произнесла:
— Преподносится Ей с благоговением.
Запоздавшее кровотечение или какой-то молниеносный выкидыш. Боль уже спадает, становится тупой, как будто сонной, привычной.
Богиня сняла с меня оковы. И дала мне свободу. Она ограбила меня. Она украла у меня его семя…
— Я должна, — сказала я.
Но старая госпожа сидела и ворошила ногой карты, как умиротворенное дитя.
Несомненно, она частенько здесь бывает.
Это не всегда ритуал, но всегда причастие. Она так стара и почти уже покинула этот мир. А моя молодость несообразна с ним…
Стараясь, чтобы кровь не капала, я побежала к дому, не встретив по пути никого и ничего, — ушла в комнату и занялась собой, действуя по-женски умело.
А скрыв все следы, как после убийства, я упала в обморок.
Перед рассветом я с трудом поднялась с холодного пола, забралась в постель и уснула.
Карулану все-таки придется обойтись без брачной ночи. А может, его это не остановит; мне говорили, что некоторым мужчинам все равно.
Не могло во мне зарождаться живое существо. Его так быстро не стало…
У меня появилось ощущение чистоты и невесомости, лишь тяжесть в паху, будто якорь, удерживала меня на кровати, а иначе я полетела бы следом за совой, богиней и луной, скользя над верхушками деревьев, в сторону запада, к морю.
Общество оказалось немногочисленным: два квинтарка, три дамы, трио из адвокатов принца и при них писец, Кристен Карулан да я сама.
Меня сопровождала девушка, которую в свое время обучила Роза (куда более способная, чем та, на которую пал мой выбор). Две дамы выступали в роли моих официальных свидетелей. Одна из них оказалась принцессой из старого клана, связанного родством с императорским домом. Время от времени она бросала на Карулана своеобразные неописуемые взгляды, в которых чувствовалось всесилие, но без притязаний. Наверное, они когда-то были любовниками. Как и у него, у нее было имя, но не было денег. Со мной она держалась совершенно обворожительно.
Обряд по сути дела обрядом не являлся, но стараниями Карулана церемония весьма походила на него. Она происходила в зале в присутствии всей старшей челяди, по-парадному разодетой; в вазах — хризантемы, символ побед, а наверху по стенам галереи на старинных консолях укреплены горящие факелы, чтобы добавить света к тому, что излучает частокол свечей. Желтые и красные огни отражаются в поверхности щитов, играют на резьбе — картина варварского изобилия.
Нашу нарядную одежду дополняли цветочные гирлянды. Мужчины надели парадные мундиры, а мой партнер подпоясался алым кушаком с бахромой, указывающим на его ранг, на груди сияла эмблема дома Каруланов — солнце с лучами.
Он подарил мне кольцо. Тяжелое, серебряное с рельефным украшением из гелиотропов — вещь, которую ему (мне) не пришлось покупать, это фамильная драгоценность. Возможно, все мужчины, принадлежавшие к ветви Каруланов, по очереди дарили его своим узаконенным любовницам, а когда те умирали, забирали кольцо обратно.
Адвокаты держали листы бумаги, а мы считывали с них слова обетов, речь шла о моей верности и послушании Карулану, о том, что он обязуется почитать и защищать меня. Мы подписали три документа, свидетели тоже поставили подписи, их скрепили судейской печатью и один из них выдали нам с Каруланом.
Затем принесли топаз. Мы, Карулан и я, сделали подношение Випарвету, а Карулан вдобавок воскурил перед богом фимиам и попросил, чтобы его перед лицом бога признали защитником поместья.
Прозвучали тосты в нашу честь, в честь предков Гурца, госпожи (она не пришла, не знаю почему — повинуясь правилам или желая нанести оскорбление), в честь императора — при этом ни один из нас не усмехнулся. В конце концов слугам выдали по бокалу с вином. Мельм выступил вперед, дабы вручить Карулану символический ключ, всегда принадлежавший мужчине, владельцу поместья. Потом Мельм опустился на колени и приложил руку к полу, а Карулан поставил ногу поверх нее.
Этот же ритуал они, наверное, совершали с Киром Гурцем, когда оба были еще подростками. Но Мельм казался жизнерадостным, его крысиное лицо выражало лишь благоговейную почтительность. Карулан помог ему подняться с колен и похлопал его по плечу. А потом вручил ему золотой империал, что тоже полагается по обычаю.
Слуги захлопали в ладоши и, осушив бокалы, отправились в комнаты для прислуги, где должна была состояться «крестьянская пирушка», как выразились дамы.
Прибывший с адвокатами писец и моя горничная последовали за ними, а мы сели обедать в разукрашенном зале; каждое из блюд отдавало дымком. Никто не упоминал ни о договорах, ни о терпимости к противнику, если не считать пары замечаний по поводу изобилия чаврийцев и вообще южан на улицах Крейза. Для сегодняшнего вечера такого понятия, как война, не существует, точно так же, как не существует на свете подлинного супружества.
Покончив с тортом (украшенным лучистым солнцем и жезлом, увитым цветами), с ликерами и бренди, мой нынешний покровитель поблагодарил гостей, поднялся с места и протянул мне руку.
Мне не оставалось ничего иного, как встать и протянуть ему свою. Со стороны сидевших рядом квинтарков последовал сдержанный, но весьма живой отклик, а дамы принялись обмахиваться веерами. Стоявший у дверей виночерпий с улыбкой поклонился. На лестнице появились две горничных, держа в руках новые блюда со сладким, они так и просияли, глядя, как мы идем им навстречу, все еще рука об руку.
Пламя лампады перед Випарветом дрогнуло и выпрямилось.
В тот вечер мы отправились иным маршрутом. Я чуть было не позабыла об этом. А слуги подготавливали его всю неделю, вооружившись метлами, постельными принадлежностями и благовониями. Согласно обычаю, после бракосочетания нам предстояло водвориться в хозяйской спальне в Восточной Башне. В комнате моего покойного мужа.
Мой господин и повелитель растянулся на большой черной кровати, поедая абрикосы; когда я видела ее в прошлый раз, на месте кровати стояла одна рама.
— Очень вкусные, — сказал он. Три часа назад его слова прозвучали бы как похвала мне, а теперь, видимо, являлись поздравлением в его собственный адрес. — А ты, — добавил он, — похожа на прекрасную статую. Любовь моя, ты просто сокровище.
Когда мы проходили через кабинет, он бегло осмотрел его. Конечно, он видел эти покои и раньше. Ванная комната приведена в порядок, она к нашим услугам. Он бросил взгляд на молельню.
— Нужно приобрести новые фигуры для святилища. Ты говорила, прежние потерялись.
— Во время отступления частей Дланта.
— Жаль. Судя по рассказам, они были хороши. Но наши будут лучше. А может, ты захочешь отвести нишу для Вульмардры? Или священные рощи у озера тебе больше по душе? Для некоторых ритуалов они годятся лучше.
Я припомнила, как он повернул коня, желая избежать встречи с завершавшими обряд женщинами. Он позволит мне участвовать в женских таинствах.
Но я промолчала. А он не настаивал на ответе.
Спальня украшена цветами. Повсюду драпировки, глянец. Синюю бабочку убрали с подоконника и повесили вышитую занавеску.
А вдруг сюда явится призрак Кира Гурца и встанет у нас над душой, когда мы возляжем под геральдическим щитом с девизом?
Мой предыдущий брак являл собой жалкое недоразумение и ничего больше. А тот волчий вой среди лесов, донесшийся из иного мира, — не доведется ли мне услышать его и сегодня ночью? Тогда он поведал мне лишь одно: «Ты сбилась с пути». Полный сожаления, карающий глас.
— Мне позвать слугу, — проговорил вдруг Карулан, — или ты поможешь мне стянуть эти проклятые сапоги?
Я помогла ему снять надраенные до блеска сапоги; он придерживал меня за талию, чтобы я не упала, а потом притянул к себе.
— Услуга за услугу. Я распущу тебе шнуровку на корсете. — Он стал целовать меня. В теле его созрело желание, клинок наточен и покинул ножны. — Все сразу или ничего, Аара, — сказал он.
Я отстранилась от него. Еще не понимая, в чем дело, он спросил:
— Что теперь?
— Сэр, вы сказали, что лучше мне вас не обманывать.
Лицо его отражало полнейшее спокойствие. Он опустился на постель и бросил:
— Ладно, — а затем, тяжело вздохнув, добавил: — Но вам придется поспать здесь до утра для виду. Я и пальцем к вам не притронусь.
— Нет, — возразила я, — вы не понимаете. Позвольте мне… попробовать объяснить… я в крайне затруднительном положении. Не знаю, могу ли я довериться вам… — теперь слова хлынули из меня потоком, — а вдруг мне лучше уступить, а когда вы заснете, убежать…
— Храни вас боги, о чем вы…
— Контракт подписан. Он соединил нас, и Гурц теперь ваш. Вы получили все, чего хотели, и если я нужна вам, я не стану противиться. С мое стороны это было бы некрасиво, ведь вы проявили ко мне такое внимание. У меня нет причин для возражений… разве что физиологические, но может быть, вам не…
— Аара. — Он поднялся, сел, схватил меня за запястье и легонько встряхнул. — Я не желаю слушать всю эту белиберду. Если вы считаете, что должны мне о чем-то рассказать, я выслушаю вас. Если это так неотложно, я выслушаю вас до конца. Время у нас есть. Говорите.
И тогда я опустилась в резное кресло у камина, в котором шумно горели поленья.
— Мои доводы прозвучат глупо. Вы сочтете меня дурой. Возможно, так оно и есть. С самого начала, с тех пор, как мне исполнилось тринадцать лет, желания мои ничего не значили. Меня зацепило колесами, и они потащили меня, пихая и подталкивая, проезжаясь по мне и волоча по земле. А теперь я, конечно же, попалась в очередной раз, и у меня нет выбора. Я люблю одного человека, — я приумолкла, ожидая, что Карулан посмеется надо мной или как-то выразит недовольство, но этого не произошло. — В праздник урожая он стал моим любовником. Я думала, что забеременела от него, но судьба избавила меня от этого ужаса… от этого счастья… — я заметила, что сбилась и собралась с мыслями. — Полагаю, у него нет и не было никаких намерений на мой счет. Но ведь он не знает, кто я такая. Он увидел во мне лишь одну из северных вдов-дворянок, собственность принца Кристена Карулана. А ведь он знал меня еще ребенком, он утешал меня, когда погибли мои родители. И был влюблен в мою родственницу. Я спасла его от смерти. Я — южанка, как и он. И к тому же, к тому же… Нужна я ему или нет, я не смогу… я не хочу принадлежать никому другому. Я принадлежала Гурцу. Я сыграла эту роль. Но больше не буду. Не буду притворяться перед вами. Берите меня, если хотите, я согласна. Но только на эту ночь. А завтра я оставлю Гурц вам. А сама отправлюсь следом за другими в те края, куда устремляется всякий, кто имеет отношение к обеим из воюющих сторон и пытается избежать превратностей такого положения. На юго-восток. В королевство Тулия. Когда-то я читала о нем на уроках. Залитые солнцем земли, горы, золотистые боги и синее море.
— Уд в ночи, — сказал Карулан. — Так вы все еще школьница. Ну и речь. Я подозревал, что за всем этим что-то кроется. Нет. Начните-ка сначала. Я хочу знать подробности. Так вы, говорите, полностью южанка?
— Да. Я родилась в том самом городе, который Длант сначала захватил, а потом потерял. Мои родители погибли в форте Высокобашенный.
— Прекрасно. С этого и начните.
Я ощутила жуткую усталость, понимая, что теперь мне вдруг придется во всем ему признаться и поведать о трех нескончаемо долгих годах моей жизни.
У Карулана возник интерес ко мне. И это по-своему ценно.
И пока гости пили на нижнем этаже, потихоньку представляя себе, как мы бьемся в пароксизме страстей и желания, мы с Каруланом сидели друг против друга, словно два храмовых образа, и я выкладывала ему всю подноготную, ощущая омерзение и опустошенность, несшие мне раскрепощение.
Я так никогда и не узнаю, сколько времени занял мой рассказ.
Когда я закончила, он принялся задавать мне вопросы, и я отвечала, не опуская даже имен; потом он на некоторое время вроде бы погрузился в размышления. По всей вероятности, именно тогда я сняла кольцо с гелиотропами и положила его на подлокотник кресла. Карулан встал, помог мне подняться на ноги (я почти совсем утратила способность двигаться), подвел меня к кровати и уложил спать в одиночестве. Почти сразу же я впала в некое подобие столбняка. Последним, что я видела, был его силуэт на фоне окна. Он застыл, приподняв занавеску, глядя на большую матовую луну. Его фигура отличалась от фигуры Гурца стройностью и красотой, но, пребывая в трансе, я приняла его за Гурца, который отвернулся от меня и глядит в ночь, все глядит и глядит вдаль.
Когда я совсем состарюсь, можно будет похвастаться и рассказать, как император проявил ко мне доброту. Повод тому есть. А впрочем, тогда он еще не успел стать императором.
Он дал мне поспать и, как мне кажется, отдохнул сам на другой половине кровати, не раздеваясь. Ну и ночка сердечного преподношения.
Он встал спозаранку и занялся устроением моей судьбы, ведь я еще не обрела права свободно распоряжаться собственной жизнью.
Часов в семь он разбудил меня. По его приказу принесли завтрак. Он заставил меня немного поесть, хотя я еще не до конца пришла в себя. Мне стало страшно и чуть ли не дурно оттого, что я столь многое ему открыла и отдалась на его милость. Способен ли он на милосердие? Впрочем, мне удалось пробудить в нем интерес. Возможно, увидев, что среди просторов вселенной рядом с ним оказался живой человек, он проявит снисходительность.
— Экипаж подадут к восьми часам, задолго до того, как проснутся эти лежебоки (гости). На рассвете вам доставили письмо. Написанное членами одного из тех самых высокородных семейств Севера, подверженных немочи, которые приходятся вам родственниками. Ваша кузина, подруга детства, захворала и просит вас приехать. Вы, конечно же, отправитесь к ней, затем бедолага помрет, и вы задержитесь из-за похорон. К тому времени наше с вами раздельное проживание станет привычным для знакомых с нами людей. Я заведу роман с кем-нибудь другим. Мы с вами распрощаемся по-доброму, как друзья. Я передам бразды правления Гурцем доверенному лицу, я знаю достойного человека, который, с молчаливого согласия Мельма, позаботится ради меня об усадьбе. К тому же у него восхитительная жена, со временем она восполнит утрату, которую понесут обитатели поместья при вашем исчезновении.
— А что будет со мной? — прошептала я.
— В этом пакете находится мое письмо, адресованное небесполезному служителю порта в Ясте. Он решит, что вы выполняете мое поручение и проявит невероятную услужливость. Там же лежат деньги. Теперь вам надо пойти в Западную Башню и собрать вещи. Возьмите все, что сочтете нужным, и предметы, которые в случае необходимости можно на что-нибудь выменять. А в остальном… вы наверняка уже научились совершать путешествия налегке.
— Но, — заикнулась было я.
— Вы считаете, что я слишком добр? Припомните, если бы не вы, я не владел бы всем этим. Согласно закону, за вами, как и за мной, сохраняются некоторые права на имущество. Неужели вы полагали, что, подписав бумаги, лишитесь всего и вся, словно дочь какого-нибудь средневекового вождя? Уртка. Что за маленькая дурочка.
— Вы проявили огромную…
— Благожелательность.
— А я могу сказать только одно: мне жаль, что я..
— Прошлась вам серпом по яйцам. Весьма уместное чувство, негодница.
— Если я и поставила вас в неловкое положение.
— Нет-нет. Подобные неловкости мне не страшны Я стремлюсь не запятнать себя позором лишь на поле брани и в зале заседаний совета.
Он решительно поставил меня на место, и я поднялась, намереваясь покинуть его.
Карулан, уже с выражением насмешливого безразличия на лице, застыл у погасшего камина в изящной позе, и я почувствовала себя глупой неряхой, мишенью для издевательств. Но это не имело значения.
Я не знала, на что иду. Но дорога мне открыта. И я не стану нищей беглянкой. Я отправляюсь в путь, унося с собой если и не благословение Карулана, то по крайней мере этот вызывающий его взгляд, этот поклон и учтивое рукопожатие. Мне не хотелось бы столкнуться с его злобой.
— Аара, — проговорил он, когда я была уже на пороге. Я остановилась, ожидая какой-нибудь колкости под занавес. — Если вы отыщете этого человека и вам удастся связать с ним свою судьбу, вы, может статься, пожалеете, что не остались в безопасности со мной. Судя по дошедшим до меня рассказам, он создан из огня и вод.
— И я тоже, — ответила я — Ох, я сама такая же.
Экипаж уже ожидал меня. Личный слуга Карулана помог мне сойти вниз. Кучер и верховой тоже были из числа его слуг. Никто не задавал вопросов. Я отправляюсь в Яст и далее, чтобы навестить заболевшую родственницу. Необходимо ехать быстро. А если у них и имелись иные мысли на мой счет, они полагали, что я выполняю поручение Карулана, взяв на себя не подлежащие оглашению труды из соображений любви и приверженности. Я ни с кем не попрощалась.
И не возникло никаких затруднений.
Лес, окрашенный в цвета меди и ржавчины, проступившие на фоне почерневших в преддверии зимы сосен, еще не умер до конца. Лисы стремительно убегали с дороги, впереди вспархивали голуби. Опьянев от свободы, я мчалась прочь. Прочь и к нему.
Мчись, колесница, лети, оторвись колесами от земли, стань крылатой.
Я еду к нему, к нему.