Героиня мира (1989) — страница 7 из 9

Дженчира

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Сидя в лавке маэстро Пеллы, я почувствовала, что являюсь новым, непривычным лицом не только для этого города, но и для самой себя. Рядом со мной в безукоризненном порядке разложены инструменты и материалы для работы, возле каждой кучки — ящик, в который они перекочуют на ночлег. На подрамнике — последнее творение, переживающее муки рождения, ровный свет льется на него из большого окна витрины, а когда солнце, проплывая мимо, начнет слепить глаза, опустят похожую на парус штору. Мне выделили один из лучших стульев, у него обивка из розовой парчи и ножки не перекошены. В полдень заходил Пелла собственной персоной, чтобы оторвать меня от трудов и пригласить к столу, где он вместе со своими учениками принимался за супы, сыры, фрукты, а также мясные и рыбные блюда, которые каждый день выбирал для нас. Угощение не стоило мне ни пенни, и зачастую всем ученикам и мне тоже отдавали остатки, а домоправительница благоговейно возвещала: «Доешьте все, чтобы не пропадало».

В витрине магазина наряду с работами из мастерской Пеллы, расположенной этажом выше, выставлены мои рисунки и картины — мне позволили перейти на более высокую ступень и заняться акварелями. С самого начала маэстро сказал:

— Учить вас чему-либо уже поздно. Вам следовало прийти ко мне в семилетнем возрасте. Но помимо огрехов в ваших рисунках имеются и редкие достоинства, а боги даруют способности отнюдь не случайно, дитя мое. Да и сама ваша фантазия, хотя порой она выходит за пределы ваших навыков, стоит того, чтобы приобрести рисунок. И, как я заметил, синие тигры вас не пугают. Относитесь к своему таланту с уважением. Смею предположить, когда вам исполнится лет тридцать, все будут считать, что вы обучались в школе получше моей.

Эти слова поразили меня, ведь я беззастенчиво заявилась в магазин, заметив в витрине холсты с живописью, держалась я надменно, потому что нервничала, и еле-еле не сорвалась, пока он долго и внимательно рассматривал мои пастели, а потом начал с упоминания о моих «огрехах»

Мои работы, выставленные для продажи, неизменно покупали. А я сама превратилась в любопытную диковинку, поскольку большую часть времени проводила в лавке и стала неотъемлемым ее атрибутом. Порой люди заходили в магазин, чтобы посмотреть, как я работаю, что не мешало мне, если они молчали. Когда же они заводили разговор, Пелла или его ассистент обращались к ним с вежливой просьбой не нарушать тишину; впрочем, я всегда могла подать условный знак, если ничего не имела против беседы. Иногда у меня пропадала охота рисовать, и я сидела у залитого солнцем окна, читая книги из мастерской Пеллы с репродукциями картин великих художников. Я отнюдь не впадала в уныние из-за собственной неполноценности при виде этих шедевров, напротив, они рождали во мне буйное вдохновение. Посидев в задумчивости над какой-нибудь из репродукций, я вскоре раскрывала свои ящички и принималась сочинять из головы свою композицию, похожую и в то же время совершенно иную.

Бывали дни, когда я не сидела в магазине, но приходила на приглашение к полднику.

Если я несколько дней вовсе не появлялась поблизости, никто не поминал потом о моем отсутствии.

— Когда вам что-нибудь понадобится, — сказал Пелла, — дайте мне знать, не стесняйтесь. Это правило в равной степени распространяется на всех моих учеников. Они вольны приходить и уходить, когда им вздумается. Никого нельзя заставлять трудиться до изнурения. Если им не хочется заниматься, они могут отправиться на рыбалку, я не против. Но если на протяжении четырех недель ученик ни разу не появился и не прислал весточки, я возвращаю его попечителям плату за обучение.

На данный момент в мастерской обучалась дюжина молодых людей и две девушки, возрастом от тринадцати до двадцати лет. Девушки проявляли усердие и держались отчужденно; каждая из них избрала себе предметом обожания одного из подвижников-живописцев, чьи останки пролежали в земле несколько сотен лет, и обе одевались по старинной моде, чтобы доставить удовольствие своему кумиру. Молодые люди отличались меньшей склонностью к прилежанию и зачастую вели себя шумно — все, кроме одного, мрачновато-серьезного парнишки лет четырнадцати, который первым появлялся в магазине, поднимался в мастерскую чуть ли не в состоянии транса и уходил последним. Порой маэстро Пелла приглашал его остаться к обеду, иногда подобное предложение делали и мне или другим ученикам. Совершенно очевидно, на это почти бессловесное существо возлагали большие надежды. Мальчик был даже бедней меня: в теплые дни он ходил босиком, а в дождь надевал никуда не годные, протертые до дыр башмаки. Одну из его картин, не предназначавшуюся для продажи (Пелла уже приобрел у него эту работу), навечно поместили в витрине. Именно она и привлекла мое внимание прежде всего, я не смогла отвести от нее глаз. На ней был изображен один-единственный плод — яблоко, впрочем похожее скорее не на яблоко, а на изумруд, прикрытый кусочком бархатистой ткани. Его окружало таинственное блеклое пространство, и был он до того красив, что хотелось поскорей упиться им или утонуть в нем.

— Дорин видит иной мир, — сказал Пелла. И ни разу больше не упомянул об этом гении, о четырнадцатилетнем сироте с лицом шестидесятилетнего старика.

Попав в Старую Дженчиру, оказываешься в древнем мире. И так странно видеть мужчин и женщин в современной одежде, выходящих из дверей каменных зданий, выкрашенных ли согласно обычаю времен их юности, почерневших ли от старости или отчищенных до ослепительной белизны. И хотя влияние классической эпохи никогда не сказывается так сильно, как в старом городе, облегающие бриджи для мужчин здесь тоже в моде, а женщины затягивают талию в узкий корсет.

За обнесенным рядами колонн Форумом располагались террасы с внушительными строениями, базиликой, где размещались суды, и огромным храмом Вульмартис Исибри, а тонко очерченные снегами силуэты гор то исчезали, то проступали вновь, в зависимости от погоды.

Под пальмой, которая, как говорят, достигает сотни футов в высоту, и похоже, так оно и есть, находился колодец и поилка для лошадей, возле которой навечно застыли три каменных верблюда, пришедшие на водопой.

И венцом всему, ведь эти птицы и вправду часто служат как бы завершением строений, — поселение аистов, куда более многочисленное, чем в порту.

Этот волшебный город спрятан за спиной другой Дженчиры и лежит в десяти милях от нее.

Именно здесь, помимо расположенного на взморье Тули, необходимо побывать молодым людям.

Их полным-полно в школах и в библиотеке, в мастерских художников и ремесленников, они толпятся на улицах в часы короткого яркого заката, когда крыло ночи появляется так же быстро и неожиданно, как выпущенные из клеток птицы.

Они казались мне такими юными. Шестнадцатилетние ребята вихрем проносились мимо меня по дорожкам, болтали, сидя на ступенях базилики, украдкой целовались в зарослях возле храма. Они не воспринимали меня как чересчур взрослого человека. Они полагали, что мне лет восемнадцать или девятнадцать. А когда на меня находило дурашливое настроение, я казалась совершенным ребенком на фоне их серьезных рассуждений об искусстве и бытии. Впрочем, они словно догадались, что я слишком стара, и держались в стороне от меня и от Дорина (который, по-моему, вообще их не замечал или же видел лишь скрытые в них черты иного мира).

Я не искала общества других, и мало кто стремился к моему. Мужчины пару раз пытались заговорить со мной, но моя рассеянность, а то и холодность, причиной которой было чувство неловкости, вскоре заставляли их отступиться. Вокруг раскинулся целый сад с цветущими девушками. К чему тратить время на такую непокладистую?

И повсюду я искала одного человека. Понапрасну.

Струна отозвалась во мне звуком. Мне приснился сон; я чувствовала, что он бродил прежде меня среди этих аллей и переулков, по лестницам и под колоннадами. Значит, он уже покинул город. Я добралась сюда слишком поздно.

Что ж, я не стану терять спокойствия. Поживу здесь хотя бы некоторое время. Я ни от кого не завишу, такого еще ни разу не бывало. Разве нужна мне поддержка помимо той, которую оказывает маэстро Пелла, ценители и покупатели моих картин, семейная обстановка в мастерской? А сколько тут приключений и красот, помимо города, гор и трех кубков цветного стекла, синего, красного и зеленого, что стоят перед оконной рамой в моей комнатке возле горшка с камелиями и сияют, как окошки в храме.

По-моему, я счастлива. Да, счастлива. Ничто мне не угрожает. Люди здесь даже не заговаривают ни о войне, ни об убийствах. Никто на меня не нападает. И ни к чему не принуждает. Пожалуй, я подожду возвращения Эмальдо; времени, когда стану его любовницей, когда его светлые волосы разметаются у меня на груди, и он вздохнет в моих объятиях. Какой красивый получится из него любовник, словно бог…

Накоплю-ка я, пожалуй, денег и сниму комнату побольше с отдельным клозетом, с украшенной эмалями ванной и кроватью с пологом. И заведу себе кошку, такую же независимую, как я сама, но она позволит мне безгранично любить ее.

У меня ни в чем нет нужды.

Ни в чем.

Ни в чем.

2

Я потеряла всякое представление о том, какое на дворе время года. Стояла походившая на теплую весну зима, порой на город обрушивались ливни. А потом наступило время зимнего солнцестояния, Вульмартия.

Я окончательно сбилась со стези благочестия и ни разу даже не ступила на порог величественного храма, хотя и восхищалась его великолепием, не заходя внутрь. В Тули богиню чаще всего называют Исибри в честь острова Сибрис, где, согласно верованиям тулийцев, она явилась на свет в облике достигшей зрелости девушки. Говорят, она родилась от брака меж цветами.

Маэстро Пелла пригласил меня на церемонию, которая начинается в Дженчире спозаранку, а потом на праздничный завтрак в мастерской. Было бы некрасиво отказываться.

Процессия отправляется в путь на заре, в семь часов. Участвующие в ней наряжаются в светлые одежды, поэтому я надела свое зеленое платье. Мои прямые шелковистые волосы успели вновь приобрести свой природный цвет и нисколько не пострадали от выбеливания. Жители Старой Дженчиры, и мужчины, и женщины, отпускали длинные волосы, а иногда делали искусные прически в классическом духе. В то утро я подколола к прядям цветы, зимние фиалки, цветы Исибри.

На рассвете все заходят в храм; фасадом он обращен к востоку, и в это время сквозь небольшие отверстия в верхней части каменных стен начинает проникать свет, он устремляется навстречу людям. Этот храм такой древний, что витражей в нем нет, лишь незастекленные проемы окон, где усаживаются белые голуби, и никто их не прогоняет.

Статуя богини в два раза выше рослой женщины, ее полнейшая нагота повергает чуть ли не в оторопь. Красивая, белая, как жемчужина, без краски, только на волосах позолота да в глазах зеленые драгоценные камни, она кажется зрячей. Богиня прижимает к бедрам раковину, не из стыдливости, это сокровенный знак небес. Вторая рука с раскрытой ладонью простерта вперед, в нее вкладывают цветы, и голову ее венчает не диадема, а венок из фиалок и миртовых листьев.

В храме столпилось столько народу, что, кроме этой статуи и колонн с капителями, украшенными изображениями дельфинов, я больше почти ничего не увидела.

Появились священнослужители. Они воскурили фимиам перед образом богини и возблагодарили ее за защиту от зимних ветров и бурь, за дарованную надежду на приход подвластной ей весны.

Все запели гимн, и домоправительница Пеллы передала мне листок с текстом, чтобы я могла петь со всеми. В этой песне богиню называют Фиалкой пурпурного часа ночи и белой Фиалкой утра, которой безраздельно принадлежит вселенная с того самого мгновения, когда она пробудилась среди цветов и прошла по морским волнам, окруженная западными ветрами, выскакивающими из воды рыбами и голубками, что прилетели с берега посмотреть на нее.

Потом люди помогли священнослужителю взобраться на подиум; это был дряхлый старик, и я побоялась, как бы не оказалось, что он слегка выжил из ума, но тут зазвучал его звонкий голос. Священник читал текст лежавшей перед ним священной книги, призывая нас к вере и добродетели.

В завершение он сказал, что теперь наступит минута молчания и каждый сможет вознести богине свою молитву и попросить о чем-то важном для себя.

Этот обычай был мне незнаком. Я вздрогнула. И смутилась. Дженчира будто бы прочла мои мысли.

Но когда воцарилась тишина, я обратилась к ней с молитвой и обнаружила, что в сердце моем и в голове звучит лишь один громкий, показавшийся мне оглушительным крик, лишь его имя. Слезы хлынули у меня из глаз и заструились по лицу.

Когда запели следующий гимн, я пришла в себя; на этот раз домоправительница передала мне вместе с текстом чистую льняную тряпочку. Они никогда не расспрашивали меня о прошлом. Вероятно, в этом не было необходимости. Неужели мои тайны с легкостью прочитываются в очертаниях моего тела?

По окончании службы народ оживился, зашумел и устремился из храма на улицу. Я попросила у маэстро Пеллы разрешения присоединиться к нему и ученикам чуть позже, сославшись на желание осмотреть опустевший храм.

Мне хотелось найти у богини поддержку. Должно быть, ее тошнит от меня, ведь я обращаюсь к ней лишь в минуты тяжелых переживаний. Но ее кроткое лицо, мудрый любящий взгляд не казались равнодушными. Пребывая в этой ипостаси, она наверняка с сочувствием отнесется к моему горю.

Итак, я задержалась в храме. Я вынула из волос несколько фиалок и положила их на столик перед образом рядом со множеством цветов и вещиц, преподнесенных богине. Я зажгла свечу, оставив монетку в уплату за нее. Опустившись на колени, я склонила голову; голуби и священнослужители что-то тихонько бормотали, не отрываясь от своих занятий.

Но мне больше нечего сказать. Может, у нее найдутся слова для меня?

Я пристально глядела ей в лицо. Но взор ее уже скользил мимо меня.

Я поднялась на ноги и побрела прочь, ступая по гладкому мраморному полу, усеянному лепестками и детскими носовыми платочками, и вдруг заметила среди них потерянную кем-то игрушку, кролика с болтающимися ушами. Я не задумываясь подобрала его: мне стало жалко кролика, и тут в храм вбежала его четырехлетняя хозяйка, как и я, вся в слезах.

— Вот, да вот же, не плачь, — сказала я и торопливо пошла навстречу ей, желая поскорей ее утешить; я протянула девочке кролика, стараясь обращаться с ним так, будто он живой.

Она взглянула с изумлением и отчаянной радостью, протянула ко мне руки и взяла игрушку. Потом мы обе заплакали.

— Да, она очень любит этого кролика. Кто-то ее толкнул, иначе она ни за что не выпустила бы его из рук, — сказала подошедшая мать девочки. — Но что с вами такое? У вас болит что-нибудь?

— Нет-нет, ничего. — Я вся съежилась, прячась за потоками слез, и пошла бы дальше, но она положила руку мне на плечо.

— Скажите мне, — проговорила она, — я могу вам помочь.

Я смахнула с глаз слезы и хмуро поглядела на нее. Эта женщина ниже меня ростом, коренастая, неприметная, а глаза — как у львицы. Ощущая чуть ли не страх, я стряхнула ее руку со своего плеча.

— Ну, я все равно вам скажу, — решила она, — ведь вы так сердечно отнеслись к моей дочке. Возьмите розовую свечу. В день богини, такой, как сегодня, до прихода полуночи намажьте ее чистым оливковым маслом и растертыми цветами фиалки. Задумайте желание. Повторяйте его имя, пока горит свеча. Она должна прогореть до конца. Тогда он придет к вам, но только если сам на это согласен.

Мне стало неловко. Я принялась рыться в поисках еще одной монетки.

— Денег не нужно, — сказала она, — я сделала бы то же самое для любого человека в вашем положении. Пойдем, — добавила она, обращаясь к дочке, которая уже позабыла про нас и увлеченно разговаривала со своим кроликом.

Они ушли, и я осталась одна.

Абсурд. Мне не следует этого делать. Розовая свеча… магазины сегодня закрыты, а впрочем, да, я видела такие свечи, они лежат вместе с прочими в буфете, в столовой у маэстро. Можно запросто взять одну, а назавтра, когда лавки откроются снова, возместить пропажу. И масло… у меня осталось немного для лампы. Фиалки же приколоты к моим волосам.

Завтрак проходил празднично. Мы смеялись, поедая сваренные вкрутую яйца и вульмартовский кекс с лимонным самбуком, запивая все это вином. Мне показалось, что раньше я никогда не смеялась. То же самое показалось и остальным. Один из учеников возложил мне на голову венок из фиалок, провозгласив меня Королевой Праздника. Девушка, обожавшая живописца, который давным-давно скончался, сообщила, что побаивалась меня, но что я все-таки очень славная. Я отпускала шутки. Все веселились до упаду. Я рассказывала истории, в том числе про русалок, из тех, что слышала на «Морской Провидице», а они требовали все новых и новых. Потом все тоже принялись что-нибудь рассказывать. Кувшины с вином казались бездонными, ведь их наполнял хмельной веселый Зандорос Дорной, валявшийся под столом. Даже лицо Дорина излучало слабый свет. Он признался, что с удовольствием нарисовал бы меня, но ему не хотелось просить.

— Тебе придется позировать подолгу, несколько раз. И, возможно, картина придется тебе не по вкусу.

— Ты изобразил бы меня уродливой, — сказала я.

— Нет, — ответил он, — просто ты выглядела бы старше, а еще мне хотелось бы нарисовать тебе совсем светлые волосы.

Я подвыпила и потому не побледнела, а лишь сказала:

— Ты ясновидящий.

— И ты тоже, — ответил Дорин. — Способность к ясновидению встречается куда чаще, чем принято считать.

Завтрак завершился в семь часов вечера. Стемнело, и ученики маэстро позвали меня с собой на танцы. Я отказывалась, но никто меня и слушать не стал. Поэтому я отправилась с ними в один из домов Старой Дженчиры, где попыталась вспомнить па, которые показывала мне мама, и разучить новые. И вспомнила, и разучила, и выделывала курбеты вместе с другими, и все мы смеялись и пили вино в промежутках между променадами и тарасками.

Но за час до полуночи, словно заколдованная принцесса, я вспомнила, отчего мне так радостно, и кинулась прочь.

Город заполонили огни, подсвеченные лица, мольбы о поцелуе, развешанные повсюду гирлянды, жаровни, на которых пекли яблоки. Я пробралась сквозь любовный заслон Исибри и вернулась к себе. Казалось, в доме, кроме меня, никого нет. Я опустила занавеску у себя в комнате и зажгла лампу. Будто воришка — так и есть на самом деле — я вытащила розовую свечу. И приготовила эликсир.

Пусть я веду себя как полоумная, какая разница. Я потеряла рассудок из-за тебя. А кроме того, я чуть ли не наслаждалась, пока готовила масло, вдыхая ароматы, тонкий запах фиалок, а горящая свеча наполнила комнату благоуханием жженого сахара. Наверное, по всему городу женщины заняты тем же. Завтра улицы наводнят толпы влюбленных, которые не прочь встретиться.

Я поставила свечу в миску с водой, и весьма кстати, ведь не успела она прогореть до половины, как я уже заснула. Бормоча словно заклинание его имя, как и положено.

Наутро после Вульмартии я проснулась со сладостным ощущением сбывшегося желания. Потом огляделась вокруг, увидела остатки свечи, и содеянное показалось мне отвратительным. Словно бедняк, я примирилась со своим несчастьем и приняла его.

3

В дневное время по часу, а то и по два я позировала Дорину. С тех пор как мы с учениками Пеллы проявили некоторое доверие друг к другу, они стали намного дружелюбней, хотя за пять дней, прошедших после праздника, снова показали свою несхожесть. Когда Дорин потихоньку спросил, не соглашусь ли я позировать ему, старательно делая вид, будто я никогда не заговаривала о Бесконечности, я ответила положительно.

На пятый день, когда Дорин закончил наброски, я вернулась в лавку; мной овладело беспокойство, работать не хотелось, и я бездельничала. Я сидела, подремывая над листом бумаги, который отчасти успел превратиться в маковое поле со сфинксом. Ассистент Пеллы читал, примостившись за прилавком. Внезапно входная дверь отворилась. В лавку хлынул свет, потом произошло затмение. Стоявший на пороге человек оказался просто великаном.

Он пригнул голову, когда входил, и при этом что-то вспомнилось мне…

— Извините, — сказал он, обращаясь к ассистенту Пеллы, — в витрине магазина выставлена картина с изображением яблока… или скорее драгоценного камня в форме яблока…

— Мне очень жаль, но она не продается.

— А нет ли других работ того же художника?

— Боюсь, в данный момент нет. Он очень подолгу работает над картинами.

— Да, я так и предполагал.

Великан стоял в лучах солнечного света, падавших из моего окна. Тонко очерченное лицо, копна черных волос, величественная осанка. Только мускулы плеч и верхней части спины чудовищно гипертрофированы. Казалось, рабочая блуза может в любой момент лопнуть на вдохе. А вот левая нога немного искривлена и искалечена. При ходьбе он прихрамывал.

Не отдавая себе отчета в том, что я делаю, я поднялась с места. Карандаши со стуком посыпались на пол, и тут волна черных вспышек захлестнула мне глаза. Я подняла руки, пытаясь их прикрыть, и в это мгновение великан подошел ко мне и очень тихо спросил:

— В чем дело? Вы меня знаете?

— Да.

— Вам известно, кто я такой?

— Да. — Зрение мое прояснилось. Я поглядела ему в глаза и прошептала: — Вы Ирменк.

— Откуда вы меня знаете? Мы где-то уже встречались?

— Разве мое лицо кажется вам знакомым?

— В некотором роде.

— Мы никогда раньше не встречались. Я ни разу вас не видела. Но капитан галеры описал мне вашу внешность.

Мы говорили по-тулийски, каждый с иностранным акцентом, только они отличались друг от друга.

— Вы очень бледны, — сказал он. — Чего вы хотите от меня?

— Ничего. Разве только… я вовсе не желаю вам зла, одного лишь добра. Я рада, что вы обрели свободу… от того, что с вами было.

Он тихонько выдохнул воздух. И улыбнулся. Сразу видно, и Фенсер тоже это разглядел: он не из тех, кому по душе кровопролитие или ложь.

— Благодарю. Из-за вас у меня екнуло сердце.

— А у меня из-за вас, — ответила я.

Он вскинул брови, подумав, уж не заигрываю ли я с ним.

— Для меня это полная неожиданность, — проговорил он.

— Человек, освободивший вас… он вас освободил?

— Да, — сказал он, и лицо его посерьезнело.

— Он… он с вами?

— Не здесь. Не в городе. Но я знаю, как его найти. Кто о нем спрашивает? — спросил он, защищая своего защитника.

А что, если они — любовники, как в античных мифах? Вдруг он занял мое место? Я даже не понимала толком, откуда у меня взялись такие мысли. Из обрывков бесед в салонах Крейза… впрочем, этого достало, чтобы я дрогнула в нерешительности. Но я сожгла свечу, и она услышала меня. Нельзя мне отступать.

— Я хотела бы послать с вами записку для него, если можно.

— Можно.

Меня затрясло; я присела, стараясь не выронить карандаш.

(Ассистент Пеллы увидел, что мы поглощены беседой, и снова взялся за свою книгу, хоть я и позабыла подать ему условный знак.)

Я вцепилась в карандаш, но никак не могла пошевельнуть рукой. И вдруг Ирменк протянул ко мне через стол свою огромную лапу и положил ее поверх моей руки. Тепло, исходившее от него, походило скорей на тепло земли-суши, а не какого-либо живого существа, и вместе с теплом от этого человека веяло покоем, который передался и мне. Я снова обрела способность дышать и тогда опять взялась за карандаш и написала: «Фенсер, если ты помнишь меня, я здесь. Если хочешь меня видеть, я здесь. А если нет — позабудь о том, что прочел эти слова. Я вовсе никогда их не писала».

— Тут нет вашего имени.

Я подняла голову. Какая сила духа передалась мне через его руку. Проговорила:

— Скажите ему сами, ладно? Аара.

Медленно проходил день. В Старой Дженчире редко раздается колокольный звон, но наверху в мастерской горела свеча для отсчета времени. В шесть часов юноши с ужасным грохотом, а девушки — бесшумно ступая, спустились вниз.

Дорин так и не появился. Он все еще работает. Хвала богине: Пелла не придет в лавку, не посоветует мне отправляться домой, не пригласит меня к ужину.

Ассистент, которому полагалось оставаться в магазине до восьми, понемногу начал суетливо прибираться.

Я вышла на задний дворик и торопливо набрала из колонки, находившейся под фиговым деревом, воды в чашку. Я вернулась — ничего нового. Даже нет нужды спрашивать, не заходил ли кто-нибудь.

Ассистент не задал мне ни одного вопроса. Я не проронила ни слова с тех пор, как ушел Ирменк.

Стемнело. Ассистент зажег две лампы, одну у прилавка и другую у дверей.

Я сидела среди благословенной темноты и смотрела, как небо меняет цвет корицы на цвет пепла, на фиолетово-зеленую окраску винограда. Здания на другой стороне широкой улицы растворились в небе, а затем оделись в сотканный из светящихся окошек наряд.

Вскоре вниз сошел Пелла и, обнаружив меня в лавке, сказал:

— Дорогая моя Айара, что это вы тут делаете? Отправляйтесь-ка домой. А может, мне удастся уговорить вас задержаться и поужинать вместе с Дорином и девушками?

Но я извинилась и вышла на улицу, еле волоча тяжелые, как свинец, ноги. У меня есть завтрашний день.

Когда я свернула к Форуму, ко мне подбежал оборванец-мальчишка, он сунул мне свернутый листок бумаги. Я прочла: «С восходом луны, в десять. Гробница Леопарда».

Я застыла в изумлении, чуть ли не в отчаянии. А если это чужая записка, адресованная другому человеку, и мне ее вручили по ошибке? Я ведь не знаю почерка Фенсера. У меня даже мысли не возникало, что его рукой…

Когда-то давным-давно по дороге в город, примерно в миле от стены с воротами… среди кипарисов сделали множество гробниц, а на одной из них — действительно каменные леопарды. Значит, там, когда взойдет луна?

Я вдруг снова пришла в возбуждение. Не от радости, от страха.

Я опрометью помчалась к дому, ведь в этом городе молодым женщинам, как и детям, позволено бегать по улицам.

Собираясь на свидание, охваченная упованием возлюбленная подыскала себе самый подходящий наряд. Она собрала волосы в узел и оделась в мужское платье. Хотя на древней дороге уже сто лет никто не совершал преступлений, мне не хотелось послужить причиной для установления вековой вехи. Бродить ночью по безлюдным местам в женском платье — значит искушать и людей, и богов. Мне ни на минуту не пришло в голову, что можно просто никуда не ходить.

Без приключений я прошла по городу, миновав на пути две таверны и ни разу не встретив патрульных из городской охраны, и направилась по вымощенной булыжником аллее к возвышавшимся в конце ее воротам. Каменная колесница над аркой мчалась по выстланному облаками своду. Дул легкий ветерок, а небо было высокое и синее-синее; может, позднее и начнется дождь, но луна уже вот-вот взойдет. Мне едва хватит времени, чтобы прошагать эту милю.

Место оказалось немного дальше, чем мне запомнилось. Лунный шар повис за деревьями, будто белый бумажный фонарь… Я пошла быстрей, боясь, что мне не удастся отыскать гробницу, что она померещилась мне… но вот же она, лунный свет припорошил ее, на высоком постаменте леопарды, а за ней черные кипарисы.

Там никого не оказалось. Лишь растекающиеся очертания деревьев да льющийся на стены гробницы лунный свет.

Я нерешительно подошла поближе. Может, со мной сыграли шутку? Уж не завлек ли меня сюда какой-нибудь безвестный враг?

Он здесь. Я словно почуяла его живое естество, расслышала шум его дыхания среди шороха ветра и листвы — я знала. Фенсер…

Внезапно кто-то обхватил меня сзади руками и с невероятной легкостью приподнял вверх, я ощутила теплое прикосновение великана, целебное даже при насилии.

— Не стоит сопротивляться, — сказал он, — это вам не поможет.

— Знаю, — ответила я.

Он ругнулся. И, вскинув голову, крикнул:

— Это не мужчина… та девушка.

Я тоже запрокинула голову и уперлась затылком в ребра великана. Среди леопардов появился еще один, на задних лапах; стройный мужской силуэт, волосы похожи на серебристое пламя.

— О, — бросил он, наклонившись в мою сторону, — вы и есть та, чьим именем назвались?

Луна стояла за спиной у нас с великаном. Словно софит, она освещала Фенсера, но я оставалась в тени.

— Нет, я не та, кем назвалась. Я не Аара.

— Так я и думал.

Проскользнув меж леопардами, он спрыгнул вниз, мягко приземлился и, выхватив меня из рук Ирменка, повернул лицом к луне. Затем воцарилось молчание.

На самом деле я выглядела иначе, чем во время наших предыдущих встреч; не было краски на лице, завитых и осветленных волос, солнечного света. Теперь я ближе к изначальному образцу. К тому испуганному ребенку. Я задрожала в его руках, но не от любви и уже не от страха, а от беспокойства. Тревоги. Ведь он всего лишь человек. Лишь часть реальности. Мы вместе.

— Фенсер, — проговорила я наконец. — Значит, вы все же знаете меня.

— Я знаю вас. Вы — принцесса Аара Гурц. — Выражение его лица не изменилось. Небрежный, ироничный взгляд. — Где же ваши охранники? Они остановились поблизости, чтобы насладиться сценой нашей с вами встречи?

— Охранники? — переспросила я. Он решил, будто меня используют, чтобы заманить его в ловушку. Значит, он умышленно назначил мне свидание здесь.

— С ней никого нет, — сказал Ирменк, — я увидел бы с дерева. Девушка пришла одна. Ш-ш-ш, — добавил он, обращаясь ко мне, он знал, что меня бьет дрожь, — он не причинит вам зла. Только теперь скажите правду.

— Ах, правду, — бросила я, — она всегда незамысловата, правда.

— Не могу поверить, — сказал Фенсер, — что жажда моей крови заставила родную вам Саз-Кронию протянуть руку так далеко, это весьма лестно. Вы настоящая искательница приключений. Поздравляю. Но в чем же суть сей драмы?

И тогда я увидела выход. С минуту дверца в моем мозгу никак не открывалась, не пускала меня. Потом ключ повернулся. Нащупав рукой надежный ствол яблоньки, я заговорила на языке страны, где мы родились, и он, и я.

— Крония была нашим противником. Я не кронианка. Я вышла замуж за человека из армии Дланта, стараясь защититься. У меня больше никого не осталось. Я участвовала в знаменитом отступлении, в предательском отступлении. Овдовев, я приехала в Крейз, и мне отдали поместье Гурц. Я подыгрывала то одной стороне, то другой, как и ты. Я дважды предательница, как и ты и брошенный ребенок. — В груди, будто молот, тяжело забилось сердце, не давая мне договорить. Но я увидела, как изменилось его лицо, как с него спала маска и его неподдельная красота, его боль пронзили меня насквозь.

— Боги небесные, о чем вы толкуете? — воскликнул он по-тулийски.

— Говори же на нашем родном языке, — выдавила я из себя, пытаясь побороть биение в груди и горле, причинявшее мне боль.

— Так это их затея? Этого проклятого короля, который засел у себя на острове среди разврата и грязи? Этой скотины, — он перешел на наш язык, — этого жирного кровососа, который бросил всех нас на погибель ради собственной шкуры, продал нас… изменники… сам король — изменник…

Он отпустил меня. Теперь уже я схватила его за плечи.

— Король не имеет ко мне отношения. Все это никак не связано со мной.

— Кто вы? — спросил он снова. — Вы похожи на Аару. А она походила на… другую женщину. Которая оказалась одной из жертв скотины-короля. — Его глаза обожгли меня пустотой.

Я раскрыла рот, но мне так и не удалось ничего сказать.

Ирменк, о котором мы позабыли, отошел в сторону, как будто от нас пахнуло невероятным холодом, а может, жаром.

— Послушайте, — сказал мне Фенсер на языке нашего родного города, — я не знаю, кто вы. Мне начинает казаться, будто каждая из женщин, которых я встречал на улице, с которыми был знаком или ложился в постель, и есть вы. — Ему удалось взять себя в руки, и он улыбнулся мне. — Помогите, не дайте мне сойти с ума. Откройте ваше имя.

Это притворное спокойствие (его глаза сверкали так же яростно, как разгневанная луна) позволило мне собраться с силами. Как и прежде, через его посредство.

— Я не шпионка. И не состою ни с кем в заговоре.

— Отлично. И утверждаете, будто вы не Аара?

— Я была Аарой в Гурце. Здесь меня зовут Айарой. А мы с вами познакомились в доме моей тетушки, тогда мое имя звучало иначе.

— Что за тетушка? — спросил он как бы между прочим. — Хорошо бы узнать и ее имя.

— Илайива.

— Да, — сказал он. И закрыл глаза. Я сжимала руками его плечи, но, казалось, все живое испарилось из него.

— А я, — сказала я, — ну я же — я.

— Вы.

— Разумеется, вы позабыли. Я была еще маленькая.

— Вас звали Арадия, — сказал он.

Мои силы окончательно иссякли. Я тоже превратилась в существо из праха.

4

Не могу сказать, как долго мы пробыли в этом безвременье, в небытии. Ирменк возвратил нас к действительности. Он тихо, монотонно проговорил:

— Пожалуйста, отведи ее туда, под деревья. Как знать, может, рядом кто-то бродит. Я послежу за дорогой.

— Да, — сказал Фенсер. Его глаза просветлели, он увидел меня и все остальное тоже.

По узенькой тропинке, вьющейся среди кипарисов, мы ушли в тень, скрылись от лучей луны.

— Видишь, как живут беглецы, — тихо сказал он. — Вечно настороже. Может, я и заслужил такую участь. А он нет. — Мы подошли к другой гробнице, небольшой и скрытой зарослями; Фенсер, как любезный кавалер, расстелил плащ и жестом предложил мне сесть. — Ирменк говорил, что этот изверг с «Двексиса» рассказывал тебе о нем. Что ты подумала?

— Если ты счел, что Ирменка осудили несправедливо, значит, так оно и есть.

— Ты все еще ребенок, — сказал Фенсер. И коснулся моих волос, выбившихся из узла.

Его замечание оскорбило меня. Не потому, что оказалось справедливым — во мне действительно еще много осталось от ребенка, — но как он мог принять мою веру в него за детскую неспособность?

Я не стала спорить. И лишь сказала:

— Аара — это тоже я.

— Подобно богине, имеющей множество обличий. Я помню Аару. Цветок, преподнесенный мне судьбой, когда я ждал одних только колючек. Я не заслужил ни того дня в праздник урожая, ни Аары.

Не хочет ли он таким образом сообщить, что у нас с ним все кончено? Похоже на то, уж больно он серьезен и снисходителен. Он стоял рядом с гробницей, отвернувшись от меня и глядя в ночь.

— Ты знал тогда… — заговорила я. И остановилась.

— Я не знал, кто ты на самом деле, Арадия. Я принял тебя за кронианку. И увидел в тебе другую. Илайиву. Самым неожиданным образом ты очень на нее похожа.

— Поэтому ты невзлюбил меня? Потому что я похожа на нее, а все же не она?

— Она мертва.

Его слова резанули меня ножом сквозь темноту. Я сказала:

— Она покончила с собой и бросила нас обоих.

Наступила долгая пауза. А потом он рассказал мне о тюрьме и стражнике, принесшем ему это известие. Его слова послужили лишь дополнением к тому, что я видела во сне. Я бы очень расстроилась, окажись все иначе. Упоминать об этом я не стала.

— А потом, — с тихим вздохом проговорил он, — воины медвежьей армии увезли тебя. Очи. Тебе тогда исполнилось всего… двенадцать лет…

— Четырнадцать. Я должна была искупить грех.

— Такая маленькая. О каком искуплении может идти речь? Ты полюбила человека из вражеского войска и подумала, что согрешила?

Я не могла понять — сказать ему или нет. Полнейшее искупление. Поведать ему о том, как я вычеркнула его имя из списка приговоренных к казни, как вмешалась, сломала и сотворила его заново одним-единственным необдуманным жестом, желая спасти ему жизнь.

Я не успела решиться, не успела раскрыть рта, ведь сердце продолжало биться, нанося удары как кнутом, и я устала, я вконец измучилась, а он уже заговорил:

— Я узнал тебя только здесь, на дороге. И все вспомнил. Такая странная маленькая девочка с длинными шелковистыми волосами, похожими на солнечный свет. Ведь это я сообщил тебе о гибели родителей. Боги мои, до чего же я, верно, стал тебе ненавистен.

Спустя некоторое время я спросила:

— Ты не позволишь мне любить тебя теперь?

Он покачал головой:

— Арадия… Нет. Не надо признаний. Всеми богами молю тебя, не говори, что ты проделала этот путь, разыскивая меня. Подобным мыслям нет места в моей голове. Это фантазия, дурацкая и прекрасная. Ты вполне на такое способна. Я же видел тебя на празднике урожая. Ты походила на вышедшую из чащи робкую лань, она доверчива, но все думает: не убежать ли; у нее глаза богини, и сразу становится понятно, что лань волшебная и душа у нее огненная… Арадия, не вынуждай меня говорить об этом. Праздник урожая и Вульмардры.. соитие в конце лета, о котором потом забывают.

— Ты забыл, а я нет.

— Забыл, но иначе, чем ты предполагаешь. Сокровище тайников памяти. А теперь отпусти меня.

— Я заранее угадала, как мы встретимся и что ты скажешь. Ты согласился повидать меня лишь затем, чтобы расстроить предполагаемую ловушку. А вместо засады встретил всего-навсего ненужную тебе женщину, твердящую про любовное свидание в лесу, о котором лучше просто забыть, ведь для тебя это все равно, что прыщ почесать. А для меня…

Он рассмеялся:

— Я вижу, за время, проведенное среди армейских, ты усвоила два-три отменных выражения.

И снова мне не удалось ничего больше рассказать. Он отгородился от меня щитом. Каждую мою фразу он воспринимал как удар шпаги и парировал их все. От потрясения у меня онемела рука. Я дошла до полного изнеможения, как Ликсандор, упавший на землю под земляничными деревьями, истекая кровью и плача.

Соскользнув с гробницы, я пошла по дорожке среди кипарисов. Каждая частичка моего тела отозвалась криком, как будто наши волосы и кожа срослись, и мне пришлось оторвать их друг от друга. А ночь хранила молчание.

— Арадия, — сказал он, но я не оглянулась, не остановилась. Он предложил проводить меня до городских ворот. Мне не надо, чтобы он меня охранял. А того, что мне нужно, он дать не может.

Когда я поравнялась с гробницей Леопарда, мне навстречу вышел Ирменк.

— Опасности нет, — сказал он, — но я могу проводить вас до ворот.

— В этом нет необходимости. Скажите мне кое-что.

— Может, и скажу, — ответил он. Заметив, что я расстроена, он ласково поглядел на меня.

— Почему вы зашли в магазин к Пелле?

— Из-за картины с зеленым плодом. Она бросилась мне в глаза, когда я стоял на другой стороне улицы.

— А вы прежде бывали в городе?

— Не часто. Подолгу там не появлялся. А первое время вовсе не бывал. Я — человек заметный. И всякий, кому известны приметы, может догадаться, кем я был.

— А сегодня Фенсер попросил вас сходить в город?

— Нет, но недавно он посоветовал мне заглянуть в лавку Пеллы. Он сказал, — Ирменк поколебался, затем договорил до конца, — сказал, что мне, вероятно, захочется посмотреть на выставленные в ней картины. И еще, что лавка эта примечательна, ведь в ней рисует, сидя у витрины, хорошенькая светловолосая девушка.

Я отшатнулась. Значит, Фенсер видел меня. Видел, а я его не заметила. Вероятно, он не узнал меня, ведь я сижу вполоборота к окну, склонив голову над рисунком… впрочем, если бы он меня любил, если бы испытывал во мне потребность, разве тогда мог бы он не узнать меня? Разве смог бы пройти мимо? А мне-то, раз я вижу его во сне и чувствую на расстоянии, мне-то следовало бы знать, что он рядом, но я не знала, и тень его, как сотни других, лишь промелькнула между мной и полуденным солнцем.

Я брела по древней дороге, нимало не заботясь о том, что творится вокруг, но никто не потревожил меня, потому что на всей земле не осталось ни одного живого человека.

От горечи глаза мои стали сухими и холодными.

Все теперь кончено.

Я останусь здесь, куда мне деваться? А летом он уедет отсюда — что еще можно придумать — и остановится в другом месте, чтобы наверняка избежать встреч со мной.

У меня нет никаких прав на него. Нуждаться в человеке — вовсе не значит иметь на него право, а любить — вовсе не значит обладать.

Я шла, с трудом передвигая ноги, а оказавшись вблизи городских стен, на неровно вымощенной дороге, стала часто спотыкаться. Я немного постояла, прислонившись к арке ворот, как будто гранитное одеяние придавило меня своей тяжестью. Мне страшно хотелось уснуть, но я едва сумела припомнить дорогу к своему временному жилью. У меня нет дома.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Ассистент маэстро Пеллы занемог, и меня попросили присмотреть за лавкой.

— На самом деле уже давно следовало бы платить вам, — сказал Пелла, — ведь вы стали достопримечательностью заведения.

Вообще-то я намеревалась исчезнуть. Стоило мне зайти в магазин, как тоска накатила на меня, я еле устояла на ногах. Но я почувствовала, что не в силах отказать маэстро. Ничего мне не сделается.

Я строго держала себя в руках все время, пока сидела в магазине, беседовала с заходившими покупателями, пока полдничала с маэстро и его питомцами. Я не плакала. Слезы поставили бы на всем точку. Вероятно, я еще не убедилась до конца. И, видимо, надеялась, что со временем человек, которому навсегда отдано мое сердце, смягчится. Но такая картина оказалась не по силам даже моему воображению.

Вместо этого я стала представлять себе новую квартиру или хотя бы зеленые занавески и красно-розовую лампу. Раз у меня нет дома, нужно его создать. И надо как-нибудь сходить в гавань и разузнать в доме, где живет тетушка Эмальдо… пепел. Пустота. Ну ладно, этого я не обязана делать, но мне следует по крайней мере забыть о другом человеке.

Чем больше я старалась отрешиться от мыслей о нем, тем чаще и ярче вспыхивал в моей памяти его образ. Он являлся мне в разных обличьях: то обаятельным капитаном, то потрепанным бойцом со стен осажденного города, то приговоренным к смерти узником, то блистательным игроком и дуэлянтом, то призраком с сумеречной дороги, пьющим вино топаз, то любовником, то отвергшей меня тенью.

На следующую ночь я улеглась в постель и стала ждать, когда же я заплачу, зарыдаю. Слез не было. Колодец мой высох и потрескался. Заснуть мне тоже не удалось. Поэтому я принялась (весьма разумное решение) читать книгу. А наутро вышла из дому — глаза, будто тлеющая зола, да жажда, как у обезумевшего среди пустыни странника, — купила на рынке фунт винограду, чтобы смочить горло, и повстречала Дорина; тот зашагал рядом со мной.

— Как рано ты встала сегодня, Айара.

— Я не позировала тебе вчера. Ты закончил наброски?

— Нет, но теперь ты выглядишь иначе.

Мы дружно принялись за виноград. Я сказала:

— У меня тоже бывают видения. Ты не один такой. Да ты же сам говорил мне об этом. Сколько тебе лет?

— Четырнадцать.

— Да, так мне и сказали. Но ты ведь старше?

— В душе. И… мне помнится другое.

— Не рассказывай! — крикнула я.

— Нет. Не буду. Не хотелось бы.

Мы шли, пересекая Форум.

— Айара, — сказал Дорин, — по-моему, Больмо вовсе не болен.

Больмо, так звали ассистента. Я поначалу не поняла, о чем он говорит.

— Не болен?

— На рассвете я видел его на улице с незнакомым человеком. Они укрылись в какой-то из подворотен. Больмо убежден, что я ничего вокруг не замечаю, а значит, и их не заметил.

— Н-да, — пробормотала я. И вдруг до меня дошел смысл сказанного. — С незнакомым человеком… что за человек?

— Он похож на моряка. Мне думается, из гавани Дженчира.

— Где ты их встретил?

— Я снимаю комнату около Ворот с Колесницей. Мы оба застыли у поворота на улицу, в которой находилась мастерская Пеллы.

— Позапрошлой ночью… — начала было я.

— Я видел, как ты выходила из города, — сказал Дорин. — Ты была в мужской одежде. Рост у тебя довольно высокий, и тебя нетрудно принять за молодого человека. Но я узнал тебя. За тобой кто-то крался. Он не подходил близко. Я подумал, уж не замышляет ли он дурное, но потом решил, что он выполняет твою просьбу. Это был Больмо.

— Ох, матерь наша.

— Он ступал так тихо, что ты не слышала шагов. И держался поодаль. Может, он о чем-нибудь проведал.

— Я шла не на свидание, — заявила я. И, сбившись с толку, добавила: — Свобода человека…

Такой безликий, неприметный, суетливый ассистент Пеллы, я даже позабыла, как его зовут. Он поджидал меня неподалеку от дома, в котором я живу, а потом прокрался следом. Надежно где-то спрятался и подглядел за нами во время встречи. Он и бровью не повел, когда великан зашел в лавку, но тут же навострил уши. И вознамерился поймать Ирменка. Как глупо упустить из виду такую возможность. Высадившийся с «Двексиса» отряд, эти люди или их сообщники могли добраться до старого города, пообещать вознаграждение; вероятно, кто-то из них остался для наблюдения в порту. До сих пор беглому невольнику удавалось скрыться от слежки. Но я, мое дурацкое желание, да еще колдовство вдобавок, выманили его из укрытия, и в конце концов по моей милости он угодил в ловушку, которой остерегался Фенсер.

Неужели Больмо выследил их до конца? Они его не заметили, это точно, ведь он до сих пор жив и сегодня на рассвете прятался в подворотне с каким-то незнакомцем.

Я застыла в нерешительности, не зная, что мне делать.

— Пелла откроет лавку только через полчаса, — проговорила я, размышляя вслух. — Где Больмо снимает квартиру?

— Он живет у матери, в белом доме у Храмовых Ступеней.

Я не сумела придумать ничего иного, как отправиться туда.

Мы расстались с Дорином, он выглядел почти как всегда. Он так много рассказал мне, и это чрезвычайно важно, ведь он — ясновидящий.

Вернувшись на рынок, я купила еще винограду, два больших спелых яблока и цветов. Я поднялась по ступеням, убегавшим вверх от храма; на террасах слева и справа от лестницы стояли, будто бы в застенчивости, современные дома: лестница совсем древняя, а они так молоды, что им страшно пересечь ее.

Белый дом был там явно не к месту, довольно маленький, убогий и неопрятный. Я позвонила в колокольчик, думая, что никто не откликнется, но тут вышла домоправительница. Я справилась о здоровье Больмо. Она сказала, что он встал и теперь на веранде; я с радостным видом прошмыгнула мимо нее.

— Как я рада, что вам полегчало, — воскликнула я, ворвавшись к нему. Веранда имела жалкий вид и выходила окнами на жалкий клочок земли, заросший сорняками, где стоял бак с дождевой водой. Я застала Больмо в домашнем ситцевом халате; он поспешно растянулся на диване, сделав кислую мину и старательно притворяясь больным.

— Колики, легкий приступ. Бывает из-за погоды, — сказал он. — Скоро пройдет.

Я вручила ему цветы и фрукты. Он изумился и все держал их в руках, пока суетливая домоправительница не избавила его от обузы.

— Вы очень добры, — сказал Больмо, — тем более что мы ведь не стали близкими друзьями.

— В чем я глубоко раскаиваюсь, — ответила я.

Домоправительнице надоело выжидать в надежде услышать что-либо интересное, она вышла. Больмо бросил мрачный взгляд на книгу, которую, видимо, читал перед моим приходом. А я решила, что подобраться к нему можно лишь одним-единственным способом.

— Но я здесь по иной причине, — сказала я.

— Ах… да?

— Позапрошлой ночью я выходила за пределы города. Вы следовали за мной.

— Я? — Ожидая обвинений, он тут же изобразил на лице негодование, причем изрядно перестарался. — Если вам нравится бродить по ночам, вполне возможно, кто-то и пошел за вами, но только не я.

— Вы. И не будем спорить. Я порадовалась вашему обществу, поскольку предполагала, что мне понадобится помощь. В конце концов я обошлась без нее, но добиться желаемого мне не удалось. Негодяи дали мне от ворот поворот, моим доводам они не поверили, а потом я уже не осмелилась пойти за ними. Но вы-то, наверное, выследили их? И послали весточку в порт или сами там побывали?

— О чем это вы…

— Я полна решимости отомстить, — сказала я. — Эта парочка доставила мне немало хлопот. Не стану оскорблять ваш слух рассказом о подробностях случившегося. Скажите, вы тоже состоите на службе у капитана?

Больмо крайне удивился.

— Хорошенькое получается дельце, — сказал он.

— Я того же мнения.

— То есть вы хотите сказать, будто тоже имеете отношение к… — он запнулся, — к галере?

— А как же иначе? Но мы впустую теряем время. Ограничьтесь ответом на вопросы. Вы их выследили?

— Не до конца. Тяжеловес-каторжник услышал, что за ними кто-то идет, и без конца оглядывался, хотя второго парня вы повергли в полное смятение, если судить по его виду. Я оставил слежку, когда определил, куда они направились.

— Куда же?

— С какой стати я буду сообщать вам об этом?

— С той стати, что другим людям вы уже сообщили, а мне из личных соображений хочется увидеть, как схватят этих свиней.

Больмо опустил глаза.

— Мне бы не хотелось, чтобы эта история дошла до ушей Пеллы. Я не единственный в городе, к кому обратились с подобным предложением; некоторые тут же сморщили нос, а я не очень-то богат. Но Пелла — человек высоконравственный. Из уважения к матушке он взял меня на работу, но если мое поведение придется ему не по вкусу, я потеряю место.

— То же самое касается и меня, ведь я тоже получаю деньги с «Двексиса» и жажду крови.

Больмо криво улыбнулся мне:

— Да, вы всем преподнесли сюрприз.

— Вы тоже. Говорите же, а не то я сообщу капитану, что обнаружила, как вы пытаетесь его надуть.

— Разве он поверит, после того как я помог его агенту? Десять человек уже, наверное, отправились в погоню.

Я чуть не закричала. Но ледяным, как ключевая вода, тоном заявила:

— Капитан скорей поверит моим словам. Смею заверить, я нравлюсь ему больше, чем вы.

— Ну и потаскуха, — сказал Больмо. — Дайте двадцать лильдов, тогда скажу.

Пропадай моя телега. Я бросила ему на колени несколько монет и побренчала остальными.

— Усадьба Дженча, — сказал Больмо.

— Что это такое?

— Любой вам скажет. Ферма, которая принадлежит богатому человеку. Они наверняка там работают. От гробницы, где вы с ними встречались, через поля тянется дорога. Четыре или пять миль.

Я уже хотела бросить ему недостающие десять лильдов. Но потом передумала. Вместо этого я взяла со стола спелое яблочко да подбила ему глаз. Он разорался, а я убежала.

2

Я отправилась в путь пешком. На улицах обоих городов под названием Дженчира встречались только портшезы да изредка лошади. Я ни разу самостоятельно не сидела в седле, а от портшеза, как мне показалось, скорости не прибавится.

Вскоре я почувствовала в боку жгучую боль и подумала, что, вероятно, была не права. Я бежала, сколько хватало сил, сменяя время от времени бег на быструю ходьбу.

Я заглянула в лавку, но успела только крикнуть Дорину, что мне опять придется уйти. Я прихватила с рабочего стола нож, которым чинила карандаши, и отрезала кусочки от брусков акварели: я наточила его как раз накануне. Несмотря на всю отчаянность положения, меня мучили угрызения совести, ведь я подведу маэстро Пеллу. Я не знала, что придумать, и вообще не отдавала себе отчета в том, что делаю.

Но пока я пробиралась по холмам среди оливковых рощ и засеянных полей, никто не повстречался мне на пути, лишь стадо кочующих овец и при них мальчишка-пастух; он ничего не понял, когда я, задыхаясь от бега, спросила по-тулийски насчет десятерых человек, и неторопливо продолжил свой путь, а я со всех ног кинулась дальше.

Впереди показались красные крыши приземистых строений усадьбы, и от ужаса на меня навалились слабость и тошнота. Держась рукой за бок, спотыкаясь на ходу, я прошла через открытые ворота, миновала беспорядочные скопления сараев, давильный пресс, от которого пахло уксусом и вином, пробралась сквозь стоявшие стеной апельсиновые деревья. Казалось, ферма ничуть не стала ближе, а может, я кружила на месте, но с холма открылся обзор, и я заметила дом, несколько сеновалов и безмятежный пруд под старым кедром, но нигде ни единого признака каких-либо насильственных действий или чего-то подобного. Быть может, их уже схватили. Или — цепочка кошмаров, — а вдруг Больмо соврал?

Теперь дорога пошла под гору, и я чуть не покатилась по ней кувырком. На близлежащих полях шли работы, и люди оборачивались в мою сторону, когда я, прихрамывая, проходила мимо; мне ни с того ни с сего припомнилось поместье Гурц. Но я уже не принцесса. Я — предвестница дурных событий.

Из амбара на дорогу широкими шагами вышел могучий рослый человек, чуть припадавший на левую ногу. Он тащил огромный мешок с овсом раза в три тяжелей обычного; увидев меня, он остановился и вроде бы совершенно позабыл о своей поклаже.

— Ирменк… Ирменк… — Я подбежала к нему, хрипя и задыхаясь, пытаясь вразумительно все объяснить. Похоже, каким-то чудесным образом я успела вовремя.

В конце концов ничего объяснять не пришлось.

— Сюда направляются люди с «Двексиса»?

— Да, да… не понимаю, как они меня не опередили… десять человек…

— Они сидят в питейном заведении, — сказал Ирменк, — набираются храбрости для такого дела. — Царственная мощь звучала в его голосе, и я вдруг поняла: он не уступит им в силе, даже если они будут вооружены.

Он скинул мешок с плеч и бережно положил его на обочину.

— И все из-за меня, — сказала я, — но кроме того, человек из лавки Пеллы…

— Не терзайся, рано или поздно это должно было случиться.

— Что же вы будете делать?

— У нас есть лошади. Может, подадимся в горы. Мы бывали там прежде.

— Уходите. Ох, Ирменк, только скорей.

— Но тебе придется отправиться с нами, — сказал он.

Я с изумлением поняла, что все время надеялась на такое предложение.

— Тебе достанется от них, если кто-то узнает или хотя бы предположит, что ты предупредила нас.

— Со мной вам будет трудней, — сказала я.

— Совсем чуть-чуть.

Мне стало неловко.

— Но я не могу присоединиться к вам, из-за Фенсера. Отправляйтесь вдвоем, без меня.

— Не глупи, девочка, — чуть насмешливо возразил Ирменк. А потом добавил: — Впрочем, они уже тут как тут.

Я обернулась, подумав со злостью: какое же я ничтожество… я опять отняла у него время своим дурацким пустым лепетом.

— Беги, Ирменк. Оставь меня. Они ничего мне не сделают.

Их кони миновали гряду апельсиновых деревьев и рысью скакали по дороге, по которой недавно проковыляла я. Не десять человек, а дюжина. Они походили на черный дым. Один из них заметил нас. Он взмахнул рукой — странная алая вспышка — красный рукав, только он был точь-в-точь как кровь.

Ирменк схватил меня за руку, он продвигался вперед широкими неровными шагами, таща меня за собой, и кричал во все горло, зовя Фенсера.

На окнах боковой стены побеленного строения друг за другом распахнулись створки ставень. На двор выскакивали молодые люди, по виду ничем не отличавшиеся от школяров из Старой Дженчиры, но кое-кто из них сжимал в руке шпагу. А вот еще один, у него не застегнут ворот на рубашке — я увидела человека, которого, думала, никогда больше не встречу. Он тоже держал в руке шпагу. Взгляд его скользнул в ту сторону, куда развернулся клинок, остановился на холме.

— Дерьмо медвежье, — сказал Фенсер по-крониански. Повернул голову, посмотрел на Ирменка и закричал: — Выводи лошадей!

Фенсер скрылся из виду, пробираясь сквозь толпу молодых фехтовальщиков; все юноши с фермы, которых он обучал искусству сражения на дуэли, взволнованно кричали ему вслед, выражая свою преданность, путаясь под ногами и отнимая время, вроде меня.

Ирменк протащил меня за угол, в другой двор и наконец в конюшню. Он вывел из стойла двух коней, перекинул через холку одного из них седла и уздечки, хотя поначалу придется обойтись без седла, и усадил меня на второго.

— Вы, видимо, не обучены верховой езде. Он вас прихватит. А вот и он сам.

Я сидела на огромном, полном жизни коне и даже не успела понять, что происходит, как Фенсер прыжком уже взлетел на него, обхватил меня руками и уцепился за лошадиную гриву.

— Держись за меня, чтобы не упасть, — сказал он. — Берись за запястья. Так-то. Я не рассыплюсь.

Он ударил коня пятками, тот заржал и сорвался с места; будто языки пламени заиграли в лошадином теле, и в моем тоже.

Я не успела сориентироваться, а кони уже мчались прочь со двора, перепрыгивая на скаку через изгороди. За нами по пятам следовал Ирменк, а позади Ирменка неслись преследователи.

Впереди снова вспыхнула белизной дорога. Она вскинулась на дыбы, а мы притоптали ее, прижали к земле. Затем дорога пропала, кони мчались, рассекая грудью высокие травы, будто взметая брызги. Я крепко держалась за запястья Фенсера, ничего другого мне не оставалось. Казалось, они из какой-то живой и упругой стали, просто чудо.

Мы не оказывались так близко друг к другу с тех пор, как стали любовниками в лесу. Я не притрагивалась, не прикасалась к нему с той минуты, как он назвал меня настоящим именем. Я не нужна ему, он взял меня с собой по необходимости, дюжина мстителей гонится за нами… и все же, какой восторг!

Лошади галопом пронеслись сверх по склону холма, и, когда мы добрались до вершины, Фенсер оглянулся.

— Хорошо, — отрывисто бросил он, натянул поводья и развернул коня.

Подъехавший следом Ирменк поступил так же. Внизу, среди дворов, на пути у всадников появилось множество домашних животных — козы, гуси, большая бурая свинья и несколько охотничьих собак пестрой окраски; возникла неразбериха.

— Я предложил им выпустить часть собак. Но они оказались куда изобретательней. — Ирменк коротко хохотнул. По двору метались юные фехтовальщики, они изо всех сил извинялись, старательно забрасывая всадников вопросами, мешая им двигаться. Вот выбежали женщины и замахали фартуками на гусей. — Поскачем к каменной крестовине, а если они до тех пор не отстанут, нам лучше разделиться. Потом встретимся в обычном месте. Твой нож при тебе?

— При мне. А у тебя?

— Нож и шпага. Ай да свинья, надо же. Она всегда была неравнодушна к лошадям.

Бурая свиноматка ткнулась носом в лошадь одного из преследователей, и тот вылетел из седла.

Фенсер опять развернул коня, и мы помчались вперед. Он сказал мне:

— Надо было оставить тебя на ферме.

— Извини. Я говорила Ирменку об этом.

— Да, там было бы безопасней — а вдруг все они погонятся за нами. Хозяйка фермы спрятала бы тебя с глаз подальше. Ладно. Теперь уже поздно. Держись покрепче, девочка, я не хочу, чтобы ты свалилась в канаву.

За округлым холмом открылась широкая панорама нагорья. Оливковые деревья, словно приросшие к наклонному помосту танцоры; виноградник, белая стена, а дальше — буйная мешанина лоскутьев на подъемах и на спусках, присыпанная розовато-лиловыми анемонами; прямолинейные хребты, а на них тополя и пинии, и за всем этим высокие столбовидные скалы из базальта, чуть припорошенные зеленью, на которые опирался небосвод.

Мне следовало остаться на ферме. Я ему в тягость.

Если выпустить из рук его запястья, я скорей всего свалюсь на землю, где и останусь. Но ведь он не бросит меня, не отдаст на волю преследователей, я только лишний раз задержу его и, вероятно, ушибусь или поранюсь, а это ни к чему. И мне вовсе не хочется, чтобы меня сбыли с рук. Побуду с ним сколько можно и стану думать лишь об этом стремительном бегстве, о зеленых, рыжеватых и сиреневых холмах, об облаках в вышине…

Мы добрались до глыбы, которую Фенсер назвал каменной крестовиной. Покосившийся древний монолит. И, оглянувшись, поняли, что травля продолжается.

Фенсер зычно гаркнул. Ирменк рявкнул в ответ. Они тут же разъехались, и кони понеслись, пересекая склон холма, каждый в свою сторону. Мы выехали на другую дорогу, едва приметную овечью тропу, усыпанную вдобавок обломками породы после обвала, лошадь кидалась из стороны в сторону, а Фенсер гнал ее вперед и вдруг опять свернул с дороги на уходящий вверх склон.

Я вряд ли могла бы обернуться, и меня это вполне устраивало, пусть только он крепко-крепко меня держит, ведь мне уже кажется, что мы с ним слились воедино. Но Фенсер сказал:

— Восемь человек погнались за Ирменком. Они его боятся, и не зря. Четверо осталось на мою долю. — Спустя минуту он добавил: — Мне придется прикончить всех, если получится. Чтобы «Двексису» досталась пустая коробка из-под конфет…

Мы стрелой кинулись в лес. Запах растоптанных, как виноград, листьев, крокусов и молодых побегов шафрана захлестнул меня волной.

Наверное, какой-то звук вырвался из моего горла.

— Что такое? — спросил он. — Ты испугалась?

— Нет.

— А должна бы.

— Знаю.

Конь перескочил через ствол упавшего дерева, через сверкающий поток зеркальных осколков за ним и, резко свернув, вырвался на открытое место, залитое солнцем.

Мы взбирались все выше, на очередной вершине Фенсер оглянулся.

— Ну до чего же докучливые у нас поклонники. Наш конь почти выбился из сил. Там, наверху, у тополей… мы спешимся, пусть он бежит дальше налегке.

Конь задыхался, хрипя легкими. С одним седоком он продержался бы дольше. А кобыла, на которой скачет Ирменк, — каково ей приходится, ведь ее наездник — великан?

Мы миновали тополя; оказавшись за колышущейся завесой, Фенсер спешился и ссадил меня с коня. Потом шлепнул его по боку, и тот стремглав понесся прочь.

— Заберись вверх по склону, — велел он мне. — Заляг среди высокой травы. Постарайся, чтобы тебя не заметили. В крайнем случае, если я… попаду в сложное положение… ну, тебе лучше убежать. У тебя есть чем защищаться?

— Небольшой нож.

— Умница, Арадия. Пусти его в ход, если понадобится. И пусть совесть тебя не мучает: эти твари — адское отродье. Без них мир станет только лучше. — Он старался говорить, не проявляя чувств. Собственные доводы не убедили его, но я приободрилась.

Не тратя ни секунды на пререкания, я забралась наверх и распласталась среди зарослей аниса.

А Фенсер словно растворился среди стволов тополей, как лесной дух.

После стремительного, как водопад, движения дневной покой поверг меня в дрожь. Среди верхушек тополей трепетал ветер, солнечный свет разлетался на осколки и рассыпался кругом. А где-то извечным многоязыким голосом пел хор древесных лягушек: «Кекс-коакс-бре-кеке-кекс».

На фоне кардамонового облака плавал в небе ястреб.

И тут я услышала топот копыт.

Скакавшие впереди всадники — двое-четверо — пронеслись мимо, обламывая на скаку ветви. Они погнались за нашим конем, еще не понимая, что он так быстро мчится, потому что остался без седоков.

Еще двое ехали довольно медленно, они то ли что-то заподозрили, то ли устали.

Как будто золотисто-зеленая часть дерева отделилась, заскользила вниз и обрушилась на них. Оба наездника свалились с лошадей, причем один из них стянул за собой седло и стремена. Они покатились к корням тополей навстречу тени, внезапно послышался шум, который так же внезапно стих.

Мне не удалось ничего больше разглядеть, только как лошади попятились, вращая глазами, и, всхрапывая, забили копытами. Затем сверкнула белая рубашка Фен-сера, его волосы. Он выпрямился. Опять вспышка — нож; Фенсер отошел в сторону. Он спрыгнул на преследователей с дерева. Наверное, они уже мертвы. Там, в заснеженном лесу, чаврийцы зачастую прибегали к такой уловке.

Жуткая радость охватила меня; я сознавала, что она ужасна… Но в следующее мгновение опять раздался стук копыт — возвращались остальные.

Они промчались во весь опор вниз по склону, их четверо — нет, пятеро человек. Скакавший первым крикнул по-крониански со странным акцентом:

— Здесь, этот мерзавец здесь!

Затем он пискнул и, словно птица, взмыл в воздух, вытянув руки вперед, перекувырнулся и распластался прямо на пути у остальных. Из груди торчала рукоятка ножа Фенсера, она появилась там совсем внезапно, как будто выскочила из тела, а не воткнулась в него снаружи.

Волной во мне поднялась тошнота. Казалось, она передалась мне от Фенсера.

Лошади вскинулись на дыбы. Второй наездник попытался совладать с конем, но в это время человек со шпагой подбежал к нему, прыгнул как кошка и проткнул его клинком.

Они завопили, заголосили в слепой ярости и растерянности.

Эти люди вооружены не шпагами, а длинными ножами, которые на вид ничуть не короче шпаг; в воздухе мелькали лезвия, прорезая в нем огненные желоба.

Похожие на трещины отблески движений, мерцание длинных, как нити, ветвей — я не сумела разглядеть, что произошло потом.

Выпрямившись, я встала на склоне холма, и меня понесло вниз. Из длинного деревянного ящичка я извлекла опасный инструмент художника — нож. Обогнув гряду деревьев, я увидела, что впереди стоит человек, тот самый, с красным рукавом. Я изо всех сил размахнулась и швырнула ящичек ему в голову. Он угодил в цель, человек вскрикнул, резко обернулся и уставился на меня. Я подумала, что он, верно, рассмеется, но этого не произошло. Он снова хотел повернуться ко мне спиной, как будто этот взгляд был лишь обещанием мне на будущее. И тогда я подскочила к нему и ударила его ножом в грудь.

Чудовищное ощущение — все очень просто, но до чего же трудно вытащить короткое лезвие; человек подался в сторону и чуть не вырвал нож у меня из рук. Но каким-то образом мне все же удалось его извлечь, и тогда я ударила наотмашь по кроваво-красной руке. Он набросился на меня, я увидела, как вверх взметнулся стальной тесак, и, с первого урока усвоив характер движений, тоже вскинула руку с ножом повыше и полоснула его по шее, прямо под ухом.

Его тесак все еще скользил ко мне — мимо меня — и улетел в заросли папоротника, а человек уже зашатался. Я не видела, что сталось с ним потом: я метнулась к лошади, которая словно выросла из-под земли и ухватилась за продетую в стремя ногу в сапоге. Нога попыталась отпихнуть меня. Я сделала на ней зарубку, она принадлежала кукле, способной истекать кровью. Решив прикончить меня, человек с руганью склонился ко мне, но стоявший над телом четвертого преследователя Фенсер отвлек его, насмешливо крикнув: «Ай, да будет тебе». И не успел пятый преследователь отвернуться от меня, как Фенсер уже оказался рядом с ним на коне и, пока эта живая гора с громким ржанием брыкалась, прикончил всадника так быстро, будто жизнь его была сущей безделицей.

Птичьи и лягушачьи песни стихли. Но потом, словно не считая нужным обращать внимание на наши мерзости и ужасы, они снова завели свое «кекс-коакс-бре-ке-кекекс». С вершины холма донесся голос соловья.

Фенсер схватил меня и стал трясти.

— Ах ты, сучка, ты же вся вымазалась в их крови… или это твоя? Ты ранена? Зачем ты это сделала? Как бешеная тварь…

— Их было так много…

— Да, да. Но убийство… ты даже не понимаешь, что наделала. Клянусь богами, по мне все было б лучше, чем вынуждать тебя творить такое…

— Я убивала и раньше. Я убила человека. Я его убила! — Мой тонкий голос донесся откуда-то издали. Мы боролись друг с другом, будто отмахивались от незримых мух.

— Арадия…

Я закрыла лицо руками. Не стану смотреть, не хочу ничего видеть. Он вспомнил про девочку, игравшую с цветами и игрушками, которая не могла пролить кровь ради него, не могла убить. Он меня ненавидит.

— Арадия, — сказал он. — Тише. Не надо.

— Я умираю.

— Нет. Ни у тебя, ни у меня нет ни одной царапины. Видишь?

— Я ничего не вижу. Мне нечем дышать.

— Тихо. — Он обнял меня. — Я запомнил этот крик. Зловредный корсет с желтыми лентами. Я здесь. Обопрись на меня.

И тогда я прислонилась к нему, и паника исчезла, растаяла. Остался лишь зеленый свет, жужжание насекомых, кваканье лягушек, певец на холме, запах аниса, его кожи, и ни следа крови и ненависти. Я успокоилась, как он и просил.

— Прости, — сказал он. — Я всякий раз забываю, что ты прошла тогда через осаду и войну… У тебя такой вид, будто ты спустилась с небес. Спасибо, что выручила в трудную минуту.

— Не отпускай меня. Подожди еще чуть-чуть.

— Конечно. Бедная малышка. Столько отваги, а я накинулся на тебя с руганью.

— Еще немножко. Потом я уйду. Я знаю дорогу на ферму.

— Забудь и думать об этом, — сказал он. — Возможно, кто-то из мерзавцев еще рыщет по округе. Мы не знаем даже, что сталось с Ирменком. Но я видел, на что он способен. Я не тревожусь за него.

Я высвободилась из объятий, которые несли пьянящий покой. Вот и все, в последний раз, и больше никогда. Но нам нельзя расставаться, как в прошлый раз.

— Мне лучше, — сказала я.

Но и тогда не посмотрела на него. Стоит мне взглянуть, увидеть его лицо, глаза, и я никогда уже не смогу отвернуться. Я должна оставаться на земле. Прирасти к ней. Должна произнести слова, которые придутся ему не по нраву.

— Что ждет тебя по возвращении? — спросил он.

— Моя жизнь.

— Какая она?

— Размеренная и вполне счастливая.

— Как это?

— Я не могу объяснить.

— Ты говорила, что любишь меня, — сказал он. — Это правда?

— Повторить еще раз? Фенсер, ты ведь сказал тогда, что я не нужна тебе.

— Нет, ты неправильно поняла. По-моему, я говорил, что моя жизнь — моя окаянная измаранная жизнь, — как я могу предложить тебе стать частью этой катастрофы?

Среди папоротников на земле валялись трупы, лошади пощипывали ростки крокусов меж корней деревьев. Как странно, как странно.

— Арадия, — попросил он, — ответь мне. Теперь же.

Я смотрела только на его губы, знакомые мне; они шевелились, разговаривая со мной. Я сказала:

— Моя жизнь покатилась под гору с того же момента, что и твоя. Каждый мой поступок — нечто вроде глухого отголоска. Обман, предательство, и ложь, и всяческая неразбериха. И вечная неприкаянность. Как будто я родилась в пустоте, в воздухе и жила там. Иногда мне случалось попасть на землю, то в одном месте, то в другом. И ни души рядом. Не к кому прислониться… разве что сейчас к тебе. — И тогда я посмотрела ему в глаза, вгляделась в них. Он слушал очень внимательно и серьезно. — Что будет со мной без тебя?

— Так оставайся со мной, — сказал он.

— Нет, если ты предложил из жалости, если я нежеланна тебе, если ты просто хочешь наказать себя — нет.

— Какая жалость, какое наказание? Ты мне желанна. Перед тобой несчастный дурак, которого среди сосновых лесов Кронии внезапно застигла любовь. Я часто поминал Аару, Ирменк подтвердит тебе. А после того, как я снова повстречал тебя, у бедного Ирменка голова, верно, совсем пошла кругом от моих бесконечных рассказов о тебе — Он улыбнулся. В улыбке сквозила печаль, сожаление. — Но, Арадия, при этом ты получишь подарок с изъяном. Если бы все случилось между нами тогда… там… в городе, где мы родились. На каком-нибудь балу. Если бы ход истории не затронул нас. Ах, до чего же модная вышла бы из нас пара, и все бесконечно судачили бы на наш счет, пока вконец бы нам не опостылели. Но вино пролито, а роза с корнем вырвана из земли. Это предложение не из чудесных. Я не подарок. Мертвецы скачут за мной следом, Арадия, поутру в предрассветной мгле — батальон призраков.

— Я знаю, любимый мой, любимый, — сказала я, — знаю.

Обвив его шею руками, я тихо поцеловала его.

А соловей все не смолкал, как будто на свете нет любви, лишь красота и музыка.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Приметой места, где они обычно встречались, служили три высоких камня, расположенных причудливым прерывистым полукругом. Холм порос деревьями, и в ровном свете дня мы увидели камни, лишь поравнявшись с ними. Среди увенчанных белыми гирляндами колокольчиков скал сверкала речка. В пушистой поверхности склонов скрывались трещины и пещеры. В одной из таких пещер они и приютились поначалу, пили воду из речки и добывали пропитание, охотясь на зайцев.

Похоже, Фенсер ничуть не сомневался в том, что Ирменк тоже одержит победу. Но спутник мой стал очень молчалив. Оба мы стали очень молчаливы и вели себя сдержанно, ведь теперь между нами не было ни одного из привычных барьеров. Подобная незащищенность слегка тревожила меня. Один лишь знак — недолгие объятия в лесу среди трупов и солнечного света, больше ничего.

Как и предсказывал Фенсер, конь вернулся к нам, и он взнуздал его, сняв оголовье с другой лошади. Остальных коней он не стал трогать и к покойникам тоже не прикоснулся. Он упомянул о том, что несколько позднее их, вероятно, похоронят. Фенсер заговорил об этом не из религиозных побуждений и, уж конечно, не из сочувствия. Он сказал, что ему не по душе оставлять гниющие трупы, которые будут пугать овец и детишек с фермы, ведь можно поступить иначе.

Он усадил меня на коня и повел его на поводу. А потому мы больше не дотрагивались друг до друга.

Я выкупалась в реке, деликатно укрывшись за миртовым навесом. Вместе со сдержанностью пришла и странная стеснительность. Я не знала, что произойдет между нами теперь.

К седлу, которое Фенсер снял с чужой лошади, оказалась приторочена фляжка с резким на вкус вином. Оно да еще чистая вода помогли нам поддержать силы.

Спустя некоторое время Фенсер растянулся на земле и заснул.

Он выглядел как всякий молодой человек во сне. Лишь тени вокруг закрытых глаз стерлись не до конца. Мне хотелось поцеловать его, но я его не знала, не представляла, насколько чутко он спит, не хотела злоупотреблять возможностью или создавать впечатление, будто хочу его к чему-то подстрекнуть. Я смыла с юбки кровь, ткань постепенно высохла на солнце. Над колокольчиками кружили пчелы. Неподвижные камни застыли, словно неизбывное неясное знамение.

У меня возникло ощущение пустоты, не от счастья и не от грусти. Мне казалось, что я в одиночестве, но в то же время я со всей полнотой чувствовала присутствие Фенсера. Как будто до сих пор со мной ничегошеньки не происходило, как будто у меня не было прошлого.

На закате появился Ирменк.

Он держал губы крепко сжатыми до той минуты, пока не раскрыл рот и не сказал:

— Сколько жизней насмарку.

— Все? — спросил Фенсер.

— И у тебя тоже?

— Да.

— Может, люди Мейи возьмут эти заботы на себя. Я могу отвести их на место.

Кобыла Ирменка осталась при нем, и он привел ее с собой; она обнюхала мерина и принялась щипать вместе с ним травку у реки.

— Мы прекрасно доберемся, — сказал Ирменк, — если поведем лошадей на поводу. Через часок-другой уже будем в деревне.

— Арадия, ты сможешь пройти пешком еще несколько миль? — спросил меня Фенсер.

Я ответила, что смогу.

Без лишнего шума мы прошли вершину холма и начали спускаться в котловину, где солнце клонилось к горизонту. Край неба расцветили разнообразные оттенки красного цвета, а у нас за спиной, на востоке, рождалась темнота. Деревья и земля источали буйный аромат. Сверчки застрекотали, смолкли и застрекотали вновь.

Внезапно в расселине меж двух холмов под небосводом показалось море. Солнце как раз начало уходить под воду, еще мгновение назад оно было на месте, огромное, сияющее, а теперь уже скрылось. Все огни постепенно побледнели, и падавший на наши лица свет угас.

— Деревня там, внизу, — сказал мне Фенсер, — деревня Дженчира. Поначалу нас с Ирменком вынесло туда.

— Ну и ночка была, — сказал Ирменк, и оба рассмеялись.

Я понадеялась, что они расскажут об этом, но они не стали.

Вместо этого Фенсер спросил:

— Скажи, Ирменк, что ты намерен предпринять?

— Пожалуй, я приму ее предложение. Посмотрю, как люди живут в Кирении.

— Да, Мейя не глупа.

— А ты? — спросил Ирменк.

— Поищу другое место, — ответил Фенсер. — Кажется, Китэ может оказаться интересен.

Больше они ничего не сказали.

По темнеющей земле мы стали спускаться к морю.

2

В целом деревня Дженчира являла собой беспорядочное скопление рыбацких домиков на берегу залива. На скалистом мысу в вышине образовалась квадратная площадка; там стоял храм, посвященный повелителю моря, и три-четыре красивых дома. Пятый находился чуть подальше, возле полей и виноградника, в нем и жила Мейя.

Мне не рассказывали подробностей ее встречи с Ирменком. Возможно, она произошла невзначай, на рынке, или же при романтических обстоятельствах — ей случилось проходить по берегу вскоре после того, как он, этот великолепно сложенный великан с черными волосами, с которых струями стекала соленая вода, подобно богу вышел из моря. Но несомненно, они давно уже стали любовниками.

Мейя была киренийка, точнее говоря, тройянка — жительница старых провинций, расположенных у реки Тройос. Там находились ее поместья, но кто-то из знакомых ее семьи помог ей приобрести землю и в Дженчире, где она прожила затворницей несколько лет.

Она обладала поразительной внешностью. Золотые, как само золото, волосы, глаза цвета спелого меда, а на золотистой коже летней позолотой еще лежал загар. В росте она не уступала мужчинам и была выше многих. Но Ирменк перещеголял ее. Нетрудно было заметить, что в конце концов это пришлось ей по вкусу.

Стоило нам постучать в ворота, как нас тут же впустили.

Дом с двумя внутренними дворами и лишь половинкой верхнего этажа, где располагалась спальня хозяйки и служебные помещения, казался воздушным, пасторальным.

Но у нее целых три поместья, так что золотая у нее не только внешность.

Я всегда отличалась застенчивостью, а Мейя окончательно смутила меня. Она держалась, как королева, а увидев Ирменка, поцеловала его при нас и при всех слугах, нимало никого не стесняясь.

За обедом они с Ирменком принялись обсуждать детали его отъезда, явно продуманного заранее. Она все устроит, и он отправится с одним из надежных рыбачьих судов вдоль побережья, а затем по реке Тройос, ведь установилась хорошая погода. А через некоторое время она его нагонит. Они улыбались друг другу.

Мейя сказала Фенсеру, что готова рабски ему служить, пусть только отдаст распоряжения.

Он снова проговорил:

— Пожалуй, Китэ представляет собой некоторый интерес.

Мейя ответила, что кое-что слышала об этом.

— Как ты будешь туда добираться?

— Через порт Тули, — сказал Фенсер. Он не предвидел осложнений. «Двексис» уже выпустил стрелу, и она пролетела мимо цели.

— Без меня ему ничто не угрожает. Он бросается в глаза только в компании со мной, — сказал Ирменк.

— Да, — согласилась Мейя, — тебя под зонтиком не спрячешь.

И все же она решила, что Фенсеру лучше слегка замаскироваться. В этих местах его уже знают. И поинтересовалась, отправится ли дама вместе с ним.

Дама (то есть я) отвела глаза, словно чувствуя себя виноватой.

— Да, — беззаботно бросил Фенсер. — Она отправится со мной. Арадия — моя жена.

Это заявление ошеломило меня. Я даже не поняла, испугалась я или приободрилась. Это — ложь, которая не может законным путем превратиться в правду. Причиной тому союз с Каруланом. Да и возможно, эти слова — лишь подачка в мой адрес, чтобы немного меня потешить. Ведь я до сих пор не знаю, что же такое мы пообещали друг другу.

Меж тем на столе горела желтая лампа, они продолжали беседу, и когда я опять стала следить за разговором, то выяснила, что мы отправимся в дорогу, нарядившись крестьянами.

— Ты не хочешь послать кому-нибудь в городе письмо? — спросил меня Фенсер. — И не нужно ли доставить оттуда что-либо из твоих вещей?

— Там все мои пожитки. Крайне скудные.

Я представила себе, как какой-нибудь крепыш из слуг Мейи станет рыться в моем белье и вместо меня укладывать чулки и запасной корсет. Разве я могу просить об этом? Придется мне обойтись. А вещи пригодятся той, что поселится там после меня. И кубки цветного стекла на окне, и камелии в горшке… и нитка жемчуга в муслиновом мешочке. Наслаждение, доставшийся в наследство подарок.

Но я должна написать маэстро Пелле, он так по-доброму ко мне отнесся и будет беспокоиться, если я просто возьму и исчезну. При этом необходимо соблюдать осторожность, упоминать о Фенсере ни к чему.

Не прошло и часа, как слуга Мейи уже отправился в путь, унося мое осторожное письмо. Другим слугам поручили захоронить тела преследователей. К моменту нашего отъезда нужно повсюду навести порядок.

А Мейя отвела меня в сторону и сказала, что вскоре пришлет ко мне прислугу с бельем и прочими необходимыми вещами, ведь мне пришлось все бросить. Она добавила, что ее собственная одежда, к сожалению, будет мне великовата, но ее личная горничная одевается весьма прилично, может быть, мне удастся подобрать что-нибудь для себя.

Я предположила, что мы будем ночевать в одной спальне с Фенсером, раз я его «жена». Мейя предложила мне отправиться туда, заметив, что у меня вид «как у маленькой девочки, которую заставили чересчур долго просидеть за обедом». Потом я испытала глубокое потрясение, встретив в комнате с розовыми стенами надменную горничную, которая разложила на широкой кровати целый ворох кружев с розочками и лентами, которыми не побрезговали бы и принцессы из Крейза.

Оставшись в одиночестве, я отобрала несколько предметов попроще, надеясь, что никто из-за меня особенно не обеднеет. Потом попила воды из хрустального стакана, стоявшего подле хрустального кувшина, выглянула из маленького зарешеченного окошка и увидела ветви магнолии. Я пересчитала на них все почки. Не помню, сколько их оказалось. Как бы там ни было, я пересчитывала несколько раз, и число все время выходило разное.

Он долго не появлялся в комнате. Пламя светильника, стоявшего на столе рядом с кувшином, ярко вспыхнуло и заструилось светом, когда он вошел и прикрыл за собой дверь.

— Вот видишь, — сказал он, — пять минут в моем обществе, и ты уже стала соучастницей обмана и побега. Склонна ли ты посетить Китэ?

— Разумеется.

— Почему разумеется? Потому что ты будешь со мной, а ты уже как бы принадлежишь мне и, значит, все прекрасно?

Он говорил без злости, не выражая презрения к моей участи. Судя по тону его голоса, он ощущал такую же пустоту, как я, и пребывал в замешательстве.

— Фенсер, если мое присутствие прибавит тебе хлопот, мне следует остаться, — осторожно проговорила я.

— Мы обсуждали этот вариант, — сказал он. — Я хочу взять тебя с собой. Но смотри, при этом ты угодишь в самую гущу событий.

— Я уже привыкла, — пробормотала я.

— Прекрасно.

— Зачем ты сказал, что я тебе жена? — спросила я, когда он присел и стал стаскивать сапоги.

— Для удобства. Но мы можем сделать так, чтобы это стало правдой.

— Мы никогда этого не сможем. Я состою в своего рода брачном союзе — кронианский обычай. Это не имеет значения, разве что номинально, по закону.

— Понятно. Что ж, ты будешь мне женой по всем статьям, кроме номинальной.

Он сохранил невозмутимость. По каким-то глупым детским соображениям отсутствие более бурной реакции показалось мне тревожным. Или это — обычная для него манера, непринужденная, чуть безразличная? Когда он обнимал меня, стоя под тополями среди разлитой крови и потоков света, я точно знала, что он не отречется от данного слова. Наверное, все уже решено, мне пора умиротвориться и обрести умение владеть собой. Я ушла за ширму и стала раздеваться, у меня дрожали руки. Я не испытывала страстного желания, я позабыла, что это такое. А я сама вызываю в нем желание? Как-то непохоже.

В конце концов я надела шелковую ночную рубашку горничной и потихоньку вышла из укрытия.

Он по-прежнему сидел у стола, скинув сапоги и расстегнув рубашку, но еще не раздевшись. Руки его безвольно лежали на подлокотниках кресла, а глаза уставились в пустоту.

Ужасное гнетущее чувство охватило меня. Быстрыми бесшумными шагами я подошла к кровати, забралась в постель, скрылась среди подушек и одеял. И замерла, будто камень. Пусть думает, что я сплю.

Вот и опять я заплутала среди дорожек в мире взрослых. Я приняла его за другого человека. За того, кем он мог бы стать…

Прошло много времени, я почувствовала, что он рядом со мной в постели, и возвратилась из полубессознательного бессонного состояния, в котором пребывала до тех пор.

И тут же вернулось все: тяжелые размеренные движения Гурца, умелые ласки миловидного Кристена среди диванов и даже мой демон Драхрис — все возвратилось, взбудоражило меня и в наказание принесло способность чувствовать.

Фенсер не походил ни на кого другого. Он плавно погрузился в глубины постели, словно в тихие воды. Я услышала его негромкий голос, живой шепот среди глубин рядом со мной:

— Только завитки русалочьих волос на подушке. — Рука его скользнула и обвилась вокруг моих бедер. — Она отгородилась от меня броней из шелка.

Стоило мне услышать его голос, ощутить прикосновение, как желание тут же проснулось во мне. Я ничего не могла поделать, я повернулась к нему — бездумная морская тварь на вздыбившемся океанском ложе. Он поцеловал меня в губы, а потом принялся твердить мое имя, скользя губами по моей шее, расправляя складки никчемных шелков на груди, по всему телу. Я лежала в ночной рубашке, обнажавшей плечи, впитывая каждой клеточкой кожи тончайшие изысканные ласки, уже не зная, где я нахожусь, и мне казалось только, что оба мы погребены в толще белой темноты. А когда он обнимал меня, когда тяжесть его тела придавила меня и он проник внутрь, неся наслаждение себе и мне, я не видела его лица и только чувствовала, как прижимается ко мне его тело, и все его тепло, и хлынувший поток, растворение и погружение обратно, в прохладу черного моря.

Я лежала в его объятиях. Движение ночи прекратилось, но до меня по-прежнему доносился шум моря, вселенских вод, и еще шепот прибойной волны крови, слышный только мне одной.

— Арадия, — проговорил он так тихо, что я едва расслышала, — милая, хочу предупредить тебя на всякий случай: иногда мне снятся дурные сны. Ты не… пусть тебя это не пугает.

Кто ты, неведомый знакомый незнакомец, сородич мой, человек иного пола, иного племени земного, даритель наслаждения, пламенное тепло, что обнимает меня и укачивает на пути среди ночных морей?

Я спала, не зная, что ему снится.

Я спала так, будто мне не нужно больше просыпаться.

3

На заре я проснулась и увидела его. Мы долго лежали, глядя друг на друга. Я не испытала удивления, оказавшись вместе с ним. Хотя и не забыла о сомнениях, мучивших меня накануне вечером.

Потом он улыбнулся и привлек меня к себе. Он поцеловал мои волосы и, уткнувшись в них, проговорил:

— Никаких снов. Ты просто волшебница.

— Как будто ты не знал, — ответила я.

— Что ты меня приворожила? Ну как же я мог не знать об этом? — Он обнял меня. — Поколдуй еще. Может, тебе и удастся меня спасти. Если я того стою. — И позже, после паузы: — Нужно как-то искупить все, что я наделал.

— Ты освободил Ирменка, желая загладить вину? — спросила я.

— Да Я совершил приношение богам. Жизнь чистого доброго человека, вырванная из ада на земле. Ты видела, какой он. Он может даже убивать, не совершая при том греха. Одним богам известно, что я имею в виду. Но сам я увяз по горло. В смертях. О нет, не когда убивал на войне, будучи солдатом, но те, другие жизни… — Он резко смолк, а на улице среди ветвей магнолии запела птица. — Ты позволишь, — спросил он, — рассказать тебе об этом на Китэ? И ты поведаешь мне историю своей жизни. Я ничего о ней не знаю. Ты была девочкой, потом беловолосой принцессой, а теперь… теперь ты такая, как на самом деле.

— Но прошлым вечером ты с радостью был готов отделаться от всех троих.

Не успев еще закончить фразу, я услышала, какой невыносимой фальшью отдают мои слова. Я вовсе не хотела вынуждать его говорить неправду, просто не знала, что еще сказать.

— Отделаться от тебя? Мне кажется, скорей от самого себя. На меня порой находит. Я же говорил тебе, человек я никудышный. Что за урод тебе достался в результате всех трудов.

Мне хотелось бы лежать и лежать, вдыхая его тепло, ощущая изгибы его тела, не снимая упавших мне на плечо волос, но внезапно мне припомнилась моя заботливая мама.

— Может, встать и попросить горничную принести чаю? — спросила я.

Он засмеялся:

— Ну, разумеется, тебя пугает, как бы чего не случилось, если ты останешься. Но нет, мадам, вы поздно спохватились.

И моя ночная рубашка тут же полетела через всю комнату и упала у двери; позднее, когда Фенсер ушел, принесшая мне завтрак горничная споткнулась об нее.

Нам удалось отогнать тучи — таким же способом от них отмахиваются все любовники. И тогда они повисают у горизонта. Они видны, но только вдалеке.

В полдень в спальню вошла уроженка Кирении. Она огляделась вроде бы невзначай, словно желая выяснить, как я обошлась с ее имуществом: может, внесла какие-то улучшения или же устроила беспорядок. Затем она сказала:

— Фенсер еще не вернулся? Он должен был встретиться в деревне с одним человеком. — И, помолчав, добавила: — На одном из кораблей согласились перевезти его на Китэ, но, боюсь, они не возьмут на борт женщину. — Я смотрела на нее. — Некоторые моряки с маленьких судов суеверны. Мне и самой раньше приходилось сталкиваться с подобными препятствиями А впрочем, там грязно, неудобно и поспать негде. С другой стороны, мы собирались переправить его именно таким способом. Лучше бы ему воспользоваться случаем и поскорей скрыться.

Похоже, секрет известен всем, кроме меня.

— Я уже говорила Фенсеру, чтобы он непременно отправлялся в путь без меня, если так лучше для него.

— О, значит, он уже получил ваше разрешение? — сказала она. Ее светло-желтые глаза внимательно оглядели меня. Мне захотелось встряхнуться всем телом на кошачий манер. — Ну, прекрасно. Теперь он знает, что волен выбрать наилучший способ. — У меня упало сердце, и вся кровь отхлынула к пяткам. Но возражать я не стала. — Итак, вас нужно перебросить туда же, — продолжала она. — Я могла бы отправить вас в Летай на телеге. Так вас будет трудней всего заметить, если слежка еще продолжается. Вдобавок мы нарядим вас крестьянкой.

Когда вернулся Фенсер, он застал меня уже в простонародном платье с полосатым шарфом на голове. Он поцеловал меня и надел мне на палец медное обручальное колечко, купленное на рынке, — такие носят рыбачки.

— Ну вот, жена, теперь ты выглядишь прилично.

Кольцо оказалось замечательное, хоть и не из благородного металла, отлитое в форме двух дельфинов, чьи тела переплелись друг с другом; согласно поверью, они приносят удачу. Я принялась крутить его в руках, а Фенсер спросил:

— Мейя сказала тебе насчет корабля?

— Ты отправишься одной дорогой, а я другой.

— Это разумный план.

— Ты не рассчитывал на меня.

— И правда. Неожиданность, словно весна посреди зимы.

Он обнял меня, наговорил мне ласковых слов и между делом объяснил, когда и как мы отправимся в чуть, и сказал, что мы снова встретимся уже на Китэ. Невкусные таблетки растворились в сладком вине.

Он ушел еще до захода солнца, а я пустилась в путь перед восходом. Мне предстояло четырехдневное путешествие, а мальчик-возница не отличался разговорчивостью. У меня выдалось время и для радости, и для тревоги. Примерно в сорока милях от порта Тули находилось селение, известное под названием Летай. Его прозвали так не случайно, ведь именно оттуда отправлялись по воздуху на остров диковинные летучие корабли, о которых однажды упомянул Эмальдо. Это не выдумка, они существуют на самом деле и к тому же надежны, как колесницы, надежней морских судов, — настойчиво убеждала меня Мейя, — ведь за все годы, что она прожила в Дженчире, не случилось ни одного крушения. А я подумала: уж не посылает ли она меня на верную погибель, чтобы помочь Фенсеру избавиться от меня.

Дорога, пролегавшая над деревней, оказалась хорошей; открытые ветрам кедры защищали ее от солнца, а в промежутках между ними, как в окошках, возникали бесконечные перспективы синего моря, и на поверхности вод — Китэ; остров являл взгляду то монументальные, дерзко вскинутые в небо верхушки скал, то становился неотчетливым, прозрачным, как пузырь. А на заходе солнца чернел, и по его скалистому хребту скользили огоньки. (Может, Китэ женского рода?) Несмотря на все тревоги, я уже совершенно отчетливо осознала исключительность острова. Кем же могло быть в туманном прошлом это существо, то подступавшее ближе, то ускользавшее вдаль, неизменно оставаясь на одном и том же месте? Может, в древности люди верили, что оно умеет плавать или заколдовано?

По ночам я засыпала прямо в телеге, а мальчик стойко нес караул, выполняя наказ Мейи. Если же мне не спалось, я лежала в полузабытьи, и мне чудилось, будто тайный замысел, витавший в стенах дома киренийки… замысел, частью которого являлся Фенсер, и, пожалуй, все они, но не я… проносится мимо, как летучая мышь, и дразнит меня, предлагая отгадать его имя. Для некоторого разнообразия я поразмышляла над тем, как ни Ирменк, ни Фенсер, похоже, не заметили моего голубого тигра и танцующих девушек, выставленных в витрине магазина Пеллы. Грустный момент. Талант мой невелик. Картина Дорина привлекла… однако во владении Ирменка, в усадьбе его дамы, находилось множество произведений искусства и книг. «Вкус знатока», — сказал Фенсер. Глупо чувствовать себя задетой, ведь я знаю, какое место отведено мне в мире искусства: крайне незначительное. Впрочем, затем мне вспомнилось, как Фенсер прошел мимо и увидел меня в том же самом окне витрины, но не узнал.

По дороге нам с мальчиком встречались лишь пастухи со стадами да однажды всадник в такой же, как мы, одежде, он направлялся на пирушку и обратился к нам по-тулийски с бурными приветствиями, а мне пришлось с улыбкой притворяться, будто я понимаю каждое слово.

На пятый день мы прибыли в Летай. Он представлял собой кучку хижин, над которыми возвышалась взметнувшаяся над морем огромная зеленая скала — будто глубоководная волна на взлете превратилась в землю.

По покрытым мхом ступеням, возле которых, клонясь в сторону, росли терпентиновые деревья, мы поднялись на каменную площадку. Там застыли, припав к земле, три колоссальные бабочки, каждая с цельным ребристым парусом.

Повсюду трудились люди, обученные обращению с этими кораблями, они хлопотали над колесами, канатами и надутыми пузырями, один из которых как раз несли на судно с гиацинтовым крылом.

Шесть человек сидели на скамейке, некоторые держали на коленях корзины, а один прихватил с собой черных кур в клетке.

Сопровождавший меня мальчик вручил плату другому мальчику, когда тот подошел к нам, и затем удалился, а я осталась со своим саквояжем.

— Эй, шкипер, — крикнул только что подошедший мальчик, — вот и последний пассажир. — Он поднял мой саквояж, прикинул его вес. — Годится. Вместе с вами да с вашим багажом выходит все равно что восемь пассажиров. Нужно, чтобы их набралось семь или восемь, иначе наши труды не окупятся. Но не больше десяти, а то он упадет. Впрочем, — добавил он немного погодя, — однажды он упал и с восемью. Но в тот день дул ветер. — Пока мы шли, он снова заговорил: — Только без ветра ей нельзя, понимаете? В воздух никак не подняться…

Похоже, мой легкий — в отличие от груза на сердце — вес вызвал у него одобрение.

Вскоре на корабле с гиацинтовым крылом завершили приготовления к полету.

Вместе с двумя другими пассажирами я смело ступила на овальной формы палубу. Ряд распорок поддерживал похожее на воздушного змея крыло. Чудовищный пузырь помещался в средней части судна.

Остальные пассажиры цепочкой потянулись на корабль. Все шли с похоронным видом. У края скалы стояла маленькая фигурка бога из крашеного дерева, он вскинул вверх руки, в которых держал птиц. Члены экипажа притронулись к нему на счастье. Выглядели они вполне бодро.

Пассажирам объяснили, что им ни в коем случае нельзя менять место после того, как корабль придет в движение.

— Эх, — промолвил один, — знавал я человека, так тот чихнул; а его как швырнет, и тут же убило.

Член команды сказал, что это преувеличение.

Когда сидишь, выпуклая стенка корабля прикрывает голову, и все же женщину с длинными волосами попросили как-нибудь их подвязать, а меня поставили в пример, поскольку я надела шарф.

Затем корабль покатили по скале к обрыву.

С пузырем что-то сделали, и он зашипел. Его предварительно накачали воздухом, который теперь стремительно выходил наружу. При этом мы оторвались от поверхности земли.

Неописуемое ощущение; две пассажирки вскрикнули, а все куры раскудахтались. Волна страха накрыла меня с головой. Но когда мы соскользнули со скалы и веревки сухо щелкнули, а навстречу нам хлынул воздух и небосвод, я погрузилась в полнейшее самозабвение, и страху пришлось отступить.

Я запрокинула голову — корабль то терял высоту, то отклонялся от курса, но прекрасное, будто бабочкино крыло, раскрывшееся как цветок, заполненное небом, удерживало нас в воздухе.

— Вперед, к Китэ! — вскричал один из членов экипажа.

Куры потихоньку квохтали. Пролетавшая стая чаек разделилась надвое, чтобы не столкнуться с нами. Мы находимся в их владениях. Невероятно.

Летя над морем, мы находились в устойчивой девиации, используя все необходимые воздушные течения, которые будут подталкивать нас вперед и снова вынесут на сушу Желающим позволили открыть маленькие глазки в корпусе корабля, чтоб выглянуть наружу и бросить взгляд вниз, на синее море, в глубине которого шевелились зеленые и бирюзовые жгуты.

Через некоторое время мы заметили, что поверх перил уже видны верхушки островных скал и они приближаются, а рядом с их кромкой застыло солнце. Все молчали, лишь члены команды нет-нет да и перекинутся словечком. Даже куры затихли.

Внезапно я почувствовала себя предельно счастливой. Казалось, этот мир создан для меня, словно рай, который боги даруют по приходе смерти тем, кто им полюбился.

Я не смогла бы выдумать ничего прекрасней, чем лететь вот так среди небес навстречу гавани, где мы встретимся вновь. Здесь начинается моя жизнь.

И тряская посадка на Китэ не разрушила моих иллюзий. Когда я высадилась на высокий отлогий берег моря, из-за миндалевых деревьев выступил вперед человек: Фенсер пришел меня встречать, как и обещал.

Часть третья