– А то что? – вспыхивает Юрец. – Ты чего тут свои правила устанавливаешь, а, Татарин?
– Глохни, – лениво замечает здоровый дагестанец по имени Муслим. – Саныч тебе что сказал?
– Да пошел он в жопу, ваш Саныч! Он за свой карман только дрожит, мешков всяких тренирует, цацкается с ними, а нас побоку, на отъе…сь! – Юрец, затянув шнуровку, вскакивает со скамейки и обращается ко мне. – Вот скажи, мажорик, сколько ты ему отстегиваешь? Пару тонн, не меньше ведь?
Вижу, что парень на взводе, и его настроение далеко от хорошего. Всей кожей чувствую, что там какие-то жизненные проблемы, но он сейчас как тот кот Барсик – дотронься и пожалеешь.
– Юр, я ему плачу, потому что он меня к вам в группу не взял. Сказал, отставать буду и вас назад тянуть.
– Так и я о том же! Раскрутил тебя на бабло! – восклицает Юрец. – Вон – Гитлер, пришел вообще ни о чем! Взял же его Саныч, а почему? Потому что увидел сразу – не потянет пацан индивидуалку, а так – с паршивой овцы хоть шерсти клок!
– Уоу-уоу, полегче! – возмущается Пашка, прозванный Гитлером за своеобразные усы. – Сам ты овца!
– Ты ох…л? – окончательно взрывается Юрец, до неуловимости быстро оказываясь перед Пашкой. – Ты кого овцой назвал, баран?
Все вскакивают со своих мест – кто в трусах, кто без, кто-то босиком – и становятся за спинами конфликтующих сторон, готовясь вмешаться. Нездоровая атмосфера накаляется, и я неуверенно замираю, обернутый полотенцем, так как путь в душевую перегорожен.
– Тишина в помещении! – громом раздается зычный голос Евгения Александровича, зашедшего посмотреть, что за буча в раздевалке. – Татаринцев!
– Я!
– Головка от х!.. – шутит кто-то, но никто не смеется.
– Что здесь происходит?
– Все нормально, коуч, – отвечает Татарин. – Дискутируем на тему роли меркантильности в современном боксе. Мейвезера обсуждаем.
– Конкретнее!
– А конкретнее, Евгений Александрович, – тщательно выговаривая каждый слог, вмешивается Юрец, – думаю, что плевать вам и на нас, и на наши тренировки. Вам лишь бы мошну набить. А чтобы вы нормально тренировали, платить надо как этот…
Хохол кивает в мою сторону, сплевывает под ноги тренеру и начинает собирать сумку.
– Короче, вы как хотите, а я сваливаю, – объявляет он.
Тренер играет желваками:
– Кто еще так думает? Молчите? Хорошо. Кабанчук, деньги за этот месяц можешь вернуть на ресепшене. Я распоряжусь. Остальные – в зал!
Он выходит, а за ним, на ходу натягивая экипировку, мрачным гуськом тянутся ребята. В раздевалке остаемся только мы с Юрцом.
– Юр… – завожу я разговор, чувствуя, как ему плохо. – У тебя все в порядке?
– Нахер пошел, – отзывается он, закидывает сумку на плечо и, остановившись у порога, говорит. – Все у меня хорошо, понял? На чемпе я тебя порву, если попадешься! Урод, б!..
В душевой, стоя под струями прохладной, едва теплой, воды, я выкидываю из головы Юрца со всеми его проблемами, и стараюсь думать о другом, но у меня не получается, как бы не пытался. Развитая эмпатия влечет за собой сопереживание и сочувствие, и даже его «урод, б…» не вызывает во мне неприязни. Мог бы – помог, но не знаю, как и чем.
Какой-то мужик в другой кабинке, видимо, включает горячую воду на полную, потому что меня внезапно окатывает ледяным потоком. Матерюсь про себя, но не выхожу из-под лейки, преодолевая первоначальное рефлекторное желание отпрянуть от стрессового фактора. Терплю разливающийся по телу колкий холод, и замечаю, как уходят мысли о Юрце, замещенные азартным любопытством – как долго я смогу простоять.
Выходит меньше минуты. Мужик из соседней кабинки делает себе воду прохладнее, и в противовес у меня теплеет. Выключаю кран, обтираюсь полотенцем и иду сушить волосы.
Очередной день прокачки близится к завершению. Меня ждет дом, чтение, готовка ужина и вечер с Викой. Не знаю, чем мы займемся, но мне нравится даже просто молчать, чувствуя ее присутствие рядом.
По дороге домой снова перебираю знакомых на карте. Вика едет ко мне. Мама с папой на даче. Кира на работе. Ричи за городом вместе со Светой. Игоревич в ресторане. Панюков дома. Сява во дворе моего старого дома. Жирный там же, как и Ягоза с Кецариком. Юрец куда-то едет. Гречкин в мэрии. Маринка, Гриша и Кириченко все еще в офисе «Ультрапака», что-то задержались они. О, и Павел там же. В Токио ночь. В Оренбурге – поздний вечер. Так, теперь на «Г»… Э… Город героев? Город грехов?..
Я уже подхожу к своему дому, когда поле зрения вспыхивает багровым, система уведомляет о критическом уроне, боль расцветает в затылке ядерным взрывом, и я теряю сознание.
В себя я прихожу в багажнике, связанный, и с вонючей, пропитанной чем-то гадким, тряпкой во рту. Обострившееся восприятие в этом случае совсем не плюс, и только боязнь захлебнуться собственной рвотой помогает мне сдержать выворачивающие наизнанку позывы.
Машина, в которой я нахожусь, направляется по северо-восточному шоссе, и мне не нужны озарения, чтобы сложить два плюс два и понять, чьих это рук дело, и куда мы едем. Странно, но поначалу я не испытываю страха, расстраиваясь только из-за нарушенных планов на вечер, и, если это закончится не скоро, на прокачку.
Страх приходит позже, когда меня выгружают, судя по карте интерфейса, на базе Гречкина, снимают с глаз повязку, кляп, вытаскивают из багажника и, подрубив ударом под колени, кладут лицом в жидкую грязь какие-то уголовного вида ребята с мертвыми слезящимися глазами, не выражающими ни злости, ни сочувствия, а лишь выполняющими зрительную функцию. Один из них, молодой и с дебафом «Героиновой ломки» – двадцатитрехлетний Коля «Лучок», периодически чихая, не развязывая пут, даже не стараясь быть аккуратным, разрезает ножом всю мою одежду, сдирая ее с меня клоками. На какое-то время меня оставляют в покое, лицом наполовину в грязи и с лоскутами материи под веревкой.
– В погреб? – хрипит сквозь зубы второй, что постарше.
– Ща, ща, погодь… – ответил ему молодой. – Димедрол сказал, что поглумиться надо.
– Надо так надо. Ему виднее. Кто? Ты? Я?
– Я что-то не хочу, Шипа, давай сам.
– Ща.
Тишину разрезает звук расстёгивающейся молнии ширинки, а через паузу, наполненную кряхтением второго, чувствую, как в меня бьет и с напором льется что-то горячее.
– Всего обдать? – деловито интересуется Шипа. – Или только башку?
– Давай всего на всякий случай, – командует Лучок.
– Угу.
Длится это секунд тридцать, но ничего, кроме морального унижения, не несет. Система не взрывается сообщениями об уроне или дебафах, запас жизненных сил, уже сниженный дебафом «Сотрясения мозга» от удара в затылок, в этот раз стоит на месте.
– Фух…, - слышу, как он застегивает молнию.
– Ну, ты горазд! – ржет молодой. – Конь!
– Черт, на ботинок попало, – вздыхает Шипа. – А как его теперь в погреб тащить? Он же весь изгвазданный!
– Е-мое, а чем ты раньше думал? – возмущается молодой. – Работа твоя, ты его и тащи! Я в дом пока схожу, чайку поставлю.
– Нифига! Пусть сам ползет!
Получен урон: 196 (удар ногой).
Текущее значение жизненных сил: 79,94712 %.
Второй выбивает из меня воздух, воткнув носком под ребра, и на секунду вспыхнувшая невыразимая боль застилает все органы чувств так, что я даже забываю дышать.
– Подъем, сука!
Пытаюсь встать, елозя по скользкой грязи, но связанные руки и ноги не позволяют это сделать. Конечности онемели, и даже если меня развяжут, я еще долго не смогу встать на ноги.
– Вот гад! Н-на, с-с-сука!
Получен урон: 231 (удар ногой).
Текущее значение жизненных сил: 77,38045 %.
Пока я мычу от боли, Шипа продолжает меня пинать, требуя встать, сыплет ударами по всем частям тела от бедер до головы, но бьет только ногами – видимо, брезгует. Система истерит, порывается включить «Героизм», даря мне надежду, но сервер не дает «добро». Сервера в мое время еще не существует. В долю секунды между ударами успеваю активировать Марту – просто от отчаяния, но она исчезает, едва появившись: не хватает духа.
Когда очки здоровья падают до шестидесяти с небольшим процентов, появляется молодой:
– Шипа, ты рехнулся? Стоять! Стопэ, кому говорю! Ты его грохнуть хочешь? Да нас Димедрол за яйца на вон тот дуб подвесит!
Шипа прекращает бить, и сгибается, упираясь руками в колени. Отчетливо, до крупных пор на носе, вижу его заостренное, как у хорька, лицо, сосредотачиваясь на нем, чтобы не думать о боли.
– А чо он? – тяжело дыша, вопрошает он. – Чо он сам не идет? Мне его на горбу тащить?
– Бляха-муха, ты задрал! Вечно косяки порешь!
– Да ты же сам сказал!
– Ща… ща…
Из багажника слышится какой-то шорох, а потом Лучок извлекает оттуда моток веревки.
– Понял? Ща за ноги привяжу и потащим, как эти… бурлаки на Волге, епт!
Он обматывает мне ноги, вяжет узлы и, закончив, дергает за веревку:
– Вроде нормально. Потащили?
– Голова! – восторгается Шипа. – Тащим!
Проходит четверть часа, прежде чем они доволакивают меня по грязи, по траве, через дорогу и вдоль ручья с каменистым берегом до погреба в лесу. Под конец путешествия на мне несколько дебафов «Кровотечения», прокушен распухший язык и отбит до ломоты в зубах немеющий затылок.
Дотащив мое тело, оба закуривают.
– Тяжелый боров! – замечает Шипа.
– Гля, какая телка у него! – Лучок показывает ему фотографии из моего смартфона. – Как тебе?
Впервые жалею, что не имею привычки блокировать телефон. Не хотел ничего скрывать – сначала от Яны, потом от Вики.
– Нефиговая краля! – присвистывает Шипа. – Слышь ты, обрубок! Как телочку зовут?
– Иди на… – пытаюсь выдавить из себя этот порядок звуков, но даже сам себя не понимаю.
– Ирина? – ржет Лучок. – Мы тебя щас здесь скинем, а сами наведаемся к твоей Иришке!
– Конкретно, так и сделаем, Колян! Шаришь! Она, небось, в том же доме?
Понимаю, что Вика дома одна, прихожу в ярость при мысли о том, что она может пострадать, сыплю проклятьями, но со стороны это выглядит как мычание немого.