Кроме того, та группировка, которую дейчи так рвались спасти, тоже не существует более. Она сегодня утром пала под натиском наших товарищей, которые, пока шла битва за Ивацевичи, сумели накопить силы, перегруппироваться и нанести внезапный разящий удар во фланг, прикрытый только слабым заслоном. Крупнейшие тактики врага при этом попали в плен, а остальные были безжалостно убиты или просто разбежались кто куда. Разгром был настолько полным, насколько это вообще возможно. Уничтоженные нашим ударом части можно смело списать со счетов, а их техника после стараний саперов годится разве что для переплавки.
Теперь у войск страны Эс-Эс-Эс-Эр, входящих в нашу группу, есть возможность планомерно отступать вдоль дороги на восток всем соединением, вместо того чтобы бежать в леса, разбившись на мелкие группы, в надежде, что уцелеет хоть кто-нибудь. Такое медленное отступление боеспособной силы на второстепенном направлении тоже будет способствовать сдерживанию вражеского наступления, ибо у врага теперь нет возможностей атаковать эти войска с прежней яростью; при этом угрозы с фланга не потерпит ни один нормальный тактик. Самый важный вывод, который можно сделать из этого факта, заключается в том, что мы, (штурмовая пехота) на этом участке фронта больше не нужны. Пехотные соединения дейчей из второго эшелона в предшествующих боях понесли тяжелые потери и вряд ли захотят преследовать вполне боеспособную и готовую дать отпор группировку войск страны Эс-Эс-Эс-Эр, в опасении получить от нее очередное поражение. И в то же время они будут смотреть на нее одним глазом, опасаясь еще каких-нибудь неожиданных маневров.
Поэтому наше высшее командование в лице главного тактика Ватилы Бе решило перебросить нашу роту на новый участок фронта, где предстоят ожесточенные сражения. Конечно, жаль расставаться с новыми боевыми товарищами, с которыми мы сроднились за эти несколько дней. Но приказ есть приказ, и его надо выполнять. Понимает это и мой генерал, который сегодня был сам не свой. За все это время мы так и не уединились…
Его скромный подарок – букетик полевых цветов – я спрятала под броню к самому сердцу. Да, не увидала я прелести русских лесов, о которых он мне так вдохновенно рассказывал. Эх, жаль… Но, может быть, у нас еще все впереди… Кто знает, как все сложится… Не хочется думать о плохом; такой прекрасный день сегодня: небо синее-синее, будто вымытое, дует приятный легкий ветерок, неся чудесные ароматы цветущих лугов… Все будет хорошо! Звезда Любви будет всегда сиять над нашими головами! А умирать нам рано еще. Да и чего бы? Ха!
Впрочем, на самом деле до безмятежности мне было далеко. Почему-то именно сейчас мысли о возможной гибели настойчиво лезли мне в голову. Умирать и вправду было жаль – теперь, когда я полюбила мужчину, полюбила по-хумансовски, нежно, трепетно, страстно…
– Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону… – сказал мой генерал, глядя на меня с оттенком грусти, но в то же время таким сияющим взглядом, что меня будто теплом окатило. Я догадалась, что он процитировал слова из какой-то песни – я почему-то всегда об этом догадывалась. – Ария… – тихо произнес он, пытливо вглядываясь в мои глаза, – я очень рад, что мы встретились. И я надеюсь, что однажды мы увидимся снова… хотя, конечно, на войне случается разное…
– Мое сердце в твоих руках… – сказала я своему любимому, теребя свою косу, которая так нравилась ему. – Я тоже верю, что мы еще встретимся после войны, а если нет, то…
И тут я осеклась. Ведь в стране Эс-Эс-Эс-Эр еще не практикуют генные банки! Это значит, что в случае гибели моего любимого от него не останется ровным счетом ничего. Ничего! То есть я не смогу взять его генетический материал, чтобы родить от него посмертного ребенка… Да уж, трагическая правда – тут человек если умирает, то умирает навсегда, и любящие его люди не могут дать ему продолжение в виде детей. Ужасная несправедливость! К тому же о множестве погибших не будет известно вообще ничего, потому что их части полностью уничтожены, и некому написать родным о том, где погиб и покоится их сын, муж, брат или отец… Жизнь вообще ужасно несправедлива… Но нас, воительниц Империи, как раз для того и рожали на свет, чтобы мы каждым своим действием старались изменить ее к лучшему.
Мой генерал не стал просить меня договорить начатую фразу. Наверное, договори я ее – и он уставился бы на меня круглыми глазами… Конечно же, он не мог знать о том, что я подумала, ему бы и во сне подобное бы не привиделось! И наверняка он сам мысленно закончил это предложение – так, как ему показалось логичным: «…ты навсегда останешься в моем сердце…», «…все равно это было прекрасно…», «…значит, такова судьба…» Хумансы Старой Земли! Как же это чудесно – вся эта их романтика… А мы – практичные, рассудительные, так много знающие. Какие мы все-таки разные… Однако это не мешает мне любить этого доблестного сына Старой Земли. Любить – но совсем не так, как это происходит в НАШЕМ понимании. Я научилась любить так, как ОНИ – и это действительно чудо. Я научилась видеть пленительную тайну в простых вещах… О, какое же это удовольствие – взглянуть на мир глазами хуманса! Пусть я никогда не смогу стать такой же, как они, но хоть чуточку приблизиться к их восприятию мне удалось – и это большая удача. Даже не то что удача, а, как выражаются они сами, «улыбка Бога»… Выражения хумансов вообще удивительно точны. Я только сейчас поняла это; а ведь раньше я вообще никак не воспринимала лирику и прочее подобное; да, впрочем, не особо часто я с этим и сталкивалась. Те хумансы, с которыми мне приходилось контактировать до этого Большого Приключения, были все же несколько другими. И разница вот в чем – они тоже воспринимали романтику, но относились к ней с долей снисходительности и даже доброй насмешки. Как взрослые, что, снисходя, ради шутки, играют в детские игры. Но обитатели Старой Земли ко всему относятся всерьез. Они живут этим. Романтика течет в их крови… Наверное, именно поэтому они пишут картины, слагают стихи, вкладывая в свои творения всю свою суть… Они – творцы в гораздо большей степени, чем мы. Их могучее воображение открывает им путь в любом направлении. Не потому ли именно эта планета является прародиной всех нас? Неужели мы тоже можем быть такими, как ее обитатели? Конечно, можем. Я убедилась в этом на своем опыте, хоть и прикоснулась к романтике совсем слегка, совсем чуточку – все благодаря моему генералу…
Мы неловко обнялись. Я чувствовала к нему безмерную благодарность. Не знаю, слышал ли он, как трепетно бьется мое сердце, но он прижимал меня к себе порывисто и страстно, как будто и вправду в последний раз. И, странное дело – я ощущала себя в его объятиях маленькой и хрупкой…
Так он и запомнился мне – этим крепким прощальным объятием, горьким запахом папирос, нежным прикосновение губ и глубиной своих глаз, в которых таилась тихая печаль. И последняя моя мысль тоже запомнилась – я подумала, что если Бог улыбнется нам еще раз и мы с моим генералом встретимся, то я непременно рожу от него, и сделаю все, чтобы наше дитя развило в себе творческое начало… Пусть он, наш ребенок, напишет в будущем такие же прекрасные стихи, как те, что однажды читал мне на крыльце мой возлюбленный… Ах, как бы это было прекрасно! Пусть это все сбудется! Ведь имею же я право надеяться? Точнее, верить…
Новые заботы несколько отвлекли меня от любовных терзаний, связанных с вынужденной разлукой. В частности, в связи с переброской нас на новый участок фронта встал вопрос о том, что делать с моим юным любимцем-пеончиком. А делать что-то надо было. Ведь если просто отпустить его на свободу, он, чего доброго, вернется в войска страны Германия и снова будет убивать солдат войск страны Эс-Эс-Эс-Эр. Он, правда, клянется, что никогда никого не убивал, что ему не нужны ни чужая земля, ни чужие вещи, и что он хочет только вернуться живым домой к своим фатер унд муттер… Ну, я очень хочу ему верить. Не похож он на матерого фашиста – и все тут. Простоватый, наивный парень, сохранивший в себе некоторую порядочность. Тем не менее никакого «домой» уже нет и, пожалуй, не будет. Поскольку я даровала ему пощаду на поле боя, то теперь мне решать, где он будет жить, на чем спать и что есть. Ведь, проявив к нему милосердие и даже приказав нашему фельдшеру позаботиться о его ране, я взяла на себя ответственность за его будущую судьбу. Вдобавок ко всему, этот Альфонс Кляйн – очень молодая особь, еще не дающая себе полный отчет в своих действиях. С одной стороны, этот факт содействовал проявлению моего милосердия (я не убиваю детей и тех, кто к ним приравнен (например, сибх, даже если они собственность клана из группировки Непримиримых)), а с другой стороны, крайняя молодость моего пеона возлагала на меня дополнительную ответственность за его судьбу…
Одним словом, немного подумав, я отправила этого Альфонса Кляйна наверх, на «Полярный Лис», поручив заботу о его нуждах моей сибхе-ординарцу Эри. Как капитан штурмовой пехоты я имела право иметь на борту корабля трех своих личных пленников, и ничего не значит тот факт, что до сей поры я им никогда не пользовалась. Я надиктовала для Эри специальное личное послание с инструкцией о том, как кормить раненого юного хуманса и какие процедуры к нему применить, чтобы он скорее адаптировался к нашему обществу. В первую очередь его стоило отвести в кабинет гипнопедии и научить нормальному русскому языку, потому что на дейче у нас никто не разговаривает, за исключением разве что некоторых егерей-франконцев. Я еще не знаю, что буду с ним делать, но мне точно известно, что этот юный хуманс никогда больше не будет тем, чем он был прежде.
Часть 6
4 июля 1941 года, утро. Третий Рейх, Восточная Пруссия, Ставка Гитлера «Вольфшанце».
Гитлер тупо смотрел на карту боевых действий на центральном участке Восточного фронта. Происходящее там активно ему не нравилось, но это никак не могло изменить положение дел. Группа армий «Центр», подставляя противнику борт, закрутилась на месте, будто панцер, у которого снаряд выбил одну гусеницу. Разумеется, эта аналогия