Приближаясь к ней, я не слышал собственных шагов. Ноги мои утопали в мягком песке словно в пушистом ковре. Этот песок все еще хранил тепло ушедшего дня…
Когда я приблизился, она не повернулась ко мне и даже не изменила позы, а только лишь жестом руки пригласила сесть рядом.
Нас разделяло расстояние шириной с ладонь. Но я не торопился прикоснуться к ней. Своеобразное очарование было в этой бесконтактной близости, и я наслаждался ею. Меня окутывало исходящее от нее невидимое свечение, даря удивительное ощущение покоя и умиротворения.
Одна из лун, – та, что освещала Ее со стороны моря, – делала ее лицо словно посеребренным. И от этого она была похожа на восхитительную статую, созданную вдохновенным гением. Прекрасна, совершенна… Сейчас она представлялась мне совсем не такой, как ТОГДА. Эротическое притяжение не туманило мой разум, хотя и присутствовало, дополняя восприятие, подобно тому как в дорогих духах присутствует легкая ненавязчивая, но необходимая нотка. Я был расслабленно-спокоен и всем своим разумом настроен на созерцание.
Но она не была статуей. В ней струилась жизнь, расцветали чувства и таились эмоции. Прекрасная инопланетянка… темная эйджел, прекрасная и опасная, как остро отточенный нож, моя женщина. Слышишь ли ты мой безмолвный призыв к тебе? Как бы мне хотелось хоть немного приблизиться к твоей неземной душе… Я ведь догадываюсь, что ты не всегда холодно-деловитая либо кокетливо-соблазнительная. Тебе свойственна и нежность, и любовь… Ведь не зря ты создана такой, какой я вижу тебя сейчас – а сейчас ты настоящая, и все, что вокруг – это мир твоей души…
Я не отрывал глаз от нее. Я видел, как вздымается ее грудь; блики серебряной луны перемещались по ее коже, создавая удивительную игру света и тени. Она будто бы мерцала. Я готов был целую вечность сидеть вот так и любоваться на нее…
Но вот ее прохладная ладонь легла на мою руку. Она повернулась ко мне – и глаза ее засияли отражением миллионов звезд. Губы ее приоткрылись, но она ничего не произнесла. Вместо этого она медленно подняла за запястье мою ладонь и приложила к своему животу.
И в этот момент мне показалось, что все вокруг затихло, словно само время остановилось. И среди этой абсолютной тишины я услышал вкрадчивую пульсацию, которая отдавалась мне в руку… «Тук-тук, тук-тук», – стучало маленькое сердце моего ребенка, моего сына. Я, замерев, слушал эти звуки, и во мне нарастала радость, подобная бурному потоку.
Я вдруг заметил, что наступает утро. Все вокруг стало быстро меняться: горизонт над морем залило бледно-малиновым цветом, море приобрело сиреневый оттенок, ближе к берегу переходящий в голубой, а затем и в бирюзовый. Песок стал тускло-желтым, почти белым… Потускнели и исчезли луны. Ветер подул в другую сторону; теперь он нес ароматы хвои, древесной смолы и меда. Стало ощутимо прохладнее. С изумлением я обнаружил, что этот чужой мир каким-то непостижимым образом, ежесекундно меняясь, постепенно становится похожим на наш, привычный взгляду землянина… Нечаянно подумалось, что все миры в какой-то момент становятся похожи друг на друга… потому что изначально были созданы одним и тем же Разумом. Как, впрочем, и населяющие их существа…
Моя инопланетянка потянулась ко мне – и я наконец обнял ее. Ладонь моя по-прежнему лежала на ее животе. Так мы сидели на берегу моря, наблюдая, как восходит багровое солнце… Нам не нужно было слов, чтобы выразить свои чувства. Все был понятно и так. Я осознавал, что эта женщина нужна мне. Более того – откуда-то приходило понимание, что она предназначена мне судьбой. Я просто был счастлив в этот момент, безмерно счастлив – счастье это не носило характер безумия, а было спокойным и могучим… вот как это расстилающееся перед нами море. И каким-то образом я чувствовал, что тоже нужен ей, моей удивительной, чудесной, сладкой, загадочной Ватиле, что между нами возникло нечто большее, чем «передача генетического материала». Как прекрасно, что ребенок, которого она носит под сердцем, будет не просто результатом холодного расчета, а плодом любви… Любви! Сейчас мне казалось, что я впервые испытываю это чувство. А может быть, так и есть. Но в одном я уверен точно – это теперь на всю жизнь! На всю мою жизнь.
31 августа 1941 года, полдень. Москва, Кунцево, Ближняя дача Сталина.
Чем дальше шло время, тем реже Вождь бывал в Кремле, среди своих «соратников» по партии и совершенно перестал звать их к себе на знаменитые ужины. С той поры как Никита Сергеевич Хрущев (верный сын партии, пламенный большевик и прочая, прочая, прочая) героически пал в бою с немецко-фашистскими захватчиками, возглавляемая им антисталинская фронда в руководстве партии и правительства была дезориентирована происходящими событиями. Следующие по рангу за покойным Никиткой «товарищи» Микоян и Каганович (люди глубоко вторичные), будучи отлучены от доступа к вождю и предвидя грандиозные перемены, притихли, оборвав все контакты, и затаились в надежде переждать грозу. Вообще обычный их прием в ситуации, когда ничего не ясно – кричать, что кругом враги и требовать репрессий, да побольше. Но на этот раз Хозяин прямо указал ничего не кричать, он, дескать, сам решит, кто теперь враг Советскому Союзу, а кто нет. А если кто соберется нарушить это указание, то пусть вспомнит о судьбе бывшего товарища Ежова и его подельников, которые самочинно взялись определять врагов и вводить в заблуждение руководство партии и государства.
Впрочем, попытка затаиться не спасла обоих фигурантов. И Кагановича, и Микояна вождь уже разглядывал под лупой психосканера, ибо они в числе прочих за последние два месяца также посещали дачу в Кунцево. Яблочки, которые на вид выглядели такими налитыми и румяными, при просвечивании оказались нафаршированы червями и гнилью. Первым убрали Кагановича, вменив ему утрату бдительности в отношении родного брата, директора казанского авиазавода Михаила Кагановича. К тому у партии и правительства (то есть у самого Сталина) еще перед войной возникли претензии относительно качества и количества выпускаемых самолетов. Человек это был пустой, шумный, не разбирающийся в порученном ему деле, прочим методам предпочитающий окрик и угрозу, а всю работу переваливающий на заместителей-профессионалов. Впрочем, до ареста дело не дошло, поскольку при попытке вызвать его на ковер сей кадр банально застрелился. В результате этой истории Лазарь Каганович в начале августа был снят с должности наркома путей сообщения и назначен начальником Чукотки. А там или болезнь какую-нибудь экзотическую подцепит, или медведи нечаянно сожрут… Кисмет.
Почти одновременно с Кагановичем с поста руководителя Госбанка СССР вылетел фрондер № 4 Булганин – ему вменили бардак с эвакуацией имущества госбанка из Минска. То, что Рокоссовский без всякого содействия разбежавшихся «банкиров» эвакуировал часть ценностей самолетами, а бумажные деньги, вывезти которые не представлялось возможым, сжег на месте, пошло ему в плюс, а Булганину, соответственно в большой минус. Но в отличие от Кагановича, тот не был совсем уж пустым человеком и кровавым палачом, а потому был переведен не к черту на кулички, а в начальники тыла Западного направления. И хозяйственные таланты при деле, и политические амбиции притушены. Правда, пред этим у него со Сталиным имелся длинный разговор, из которого Булганин вынес ту мысль, что жив ровно до тех пор, пока сосредоточен на хозяйственной работе и не лезет в политику.
Микояна при этом Вождь решил не трогать. Его Наркомат внешней торговли с началом войны превратился в фикцию. С Германией и ее сателлитами отношения были разорваны, а Британия и США не спешили восстанавливать связи, порушенные так называемым моральным эмбарго, наложенным за пакт Молотова-Риббентропа и войну с Финляндией. Впрочем, и сам Микоян, с первых дней войны назначенный курировать продовольственно-вещевое снабжение Красной Армии, оказался на этом посту весьма полезным, поэтому с ним вождь даже не беседовал. Не до того сейчас. Если все осознал и понял, в какую скользкую игру играл Хрущев, то хорошо, а если и не понял, то разъяснить можно и позже, а сейчас не до него. Работает – и ладно. Лаврентий за ним приглядывает, да и не только он.
Закончив разгребать дело фронды, Верховный Главнокомандующий смог сосредоточить свое внимание на других, не менее важных делах, и одним из них в преддверии грядущего вражеского наступления была операция «Инверсия». С того самого момента как германские генералы стали пытаться выйти на связь с космическим крейсером, товарищ Сталин уже был в курсе как намечающейся интриги, так и того, что для Империи такой способ завершения конфликтов был вполне обыкновенен. И в то же время приходилось о многом поразмыслить… Одно дело – это кланы эйджел, где каждая матрона сама за себя и несет ответственность только перед членами своего клана, а нарушение клятвы считается делом немыслимым, другое дело – германские генералы, являющиеся частью большой и давно сложившейся социально-политической системы. Если коллективный ответ системы будет отрицательным, то и договоренности, уже достигнутые имперскими товарищами с представителями противника неизбежно окажутся нарушенными. Им, то есть немцам, такое проделывать не впервой. На Советский Союз они пошли войной тоже вероломно, с нарушением действующего Пакта о Ненападении.
Поэтому в последний день лета в полдень на даче в Кунцево состоялось совещание в узком кругу, посвященное переговорам с генералами-заговорщиками. Сталин, Молотов, Берия и Малинче Евксина находились в кабинете Вождя, а каперанг Малинин, Ватила Бе и маршал Шапошников, заканчивающий свой курс лечения – на борту «Полярного Лиса».
– Итак, товарищи, – сказал вождь начиная совещание, – должен сказать, что у нас есть сомнение в том, что господа фон Клюге и прочие понимают смысл документа, который им предлагается подписать.
– Да, собственно, товарищ Верховный Главнокомандующий, – пожала плечами Ватила Бе, – мы им ничего не предлагаем подписывать, ибо эти тактики и командующие не уполномочены никакой реальной политической силой. Их так называемая организация – образование настолько рыхлое, что ухватиться за него решительно невозможно, так же, как невозможно пощупать руками межзвездный газ.