Даже наши дисциплинированные солдаты, попав в ситуацию, из которой не видно выхода, стали роптать, даже несмотря на непревзойденную немецкую дисциплину. Но я приказал везде и всюду повторять, что нас сюда загнала воля фюрера – дескать, так нужно для будущего Германии. И первая половина моего утверждения является правдой, и вторая, несмотря на то, что эти две правды грубо противоречат друг другу. Ефрейтор, отчаянно не желает уходить в небытие (ибо в новом имперском будущем есть место для всех, кроме него одного), и потому гонит на смерть миллионы немецких мужчин в безнадежной попытке отсрочить свой конец. Но мои солдаты – это не жертвенные бараны, которых можно сжигать в честь смерти художника-неудачника, поэтому в интересах Германии собрать их как можно больше там, где мы сможем перевести их на другую сторону огненной пропасти, разделяющей Третий Рейх Гитлера и Четвертый Рейх пришельцев.
Стоит отметить, что большевики тоже ведут себя согласно предварительным договоренностям, и поэтому их артиллерия открывает огонь только тогда, когда мы пытаемся предпринимать какие-то активные действия. И это несмотря на то, что, пожелай их командование – и весь мокрый мешок тут же превратится в сплошной кромешный ад. При этом наша артиллерия ничего не сможет с этим поделать, поскольку не обладает необходимыми возможностями. Наверное, стратеги пришельцев уже учитывают наших солдат как свою потенциальную активную силу, и потому стараются беречь их жизни и не истреблять понапрасну. Думаю, что все решится уже завтра, в крайнем случае, послезавтра, когда вдобавок ко всей прочей рыбешке, которая уже набилась в эту вершу, сюда подойдет снятый с позиций под Быховым сорок восьмой моторизованный корпус. Фон Клюге уже получил у ефрейтора разрешение на переброску, сообщив, что нам удалось прорвать фронт и теперь бои идут уже неподалеку от Смоленска. Еще одно усилие – и все…
Опять же ни слова неправды… Разве что «неподалеку» – это около половины пути от места прорыва до конечной цели операции, а «все» – это соглашение об инверсии. Ибо, потерпев поражение в Смоленской битве и потеряв ударную группировку, вермахт не сможет продолжать сопротивление союзу большевиков и пришельцев, – и тогда все муки Третьего Рейха могут закончиться очень быстро.
3 сентября 1941 года, 14:35. США, Вашингтон, Белый дом, Овальный кабинет.
Присутствуют:
Президент Соединенных Штатов Америки – Франклин Делано Рузвельт;
Вице-президент – Генри Уоллес;
Госсекретарь – Корделл Халл;
Министр финансов – Генри Моргентау;
Министр внутренних дел – Гарольд Икес;
Министр труда – Фрэнсис Перкинс;
Генеральный прокурор – Фрэнсис Биддл:
Военный министр – Генри Стимсон;
Министр ВМС – Франклин Нокс.
Стоял ясный сентябрьский полдень, в высоком бледно-голубом небе плыли легкие перистые облака, только вот настроение людей собравшихся в Овальном кабинете было мрачнее любых грозовых туч. Особенно встревоженными выглядели вице-президент Генри Уоллес и госсекретарь Корделл Халл, самолет которых сутки назад экстренно развернули над Исландией, поскольку, как выяснилось, в Москве посланцам Рузвельта делать было уже нечего. Правда, это был не совсем такой «разворот», как у премьера Примакова на Ил-96 шестьдесят лет спустя, посадку для дозаправки в Рейкьявике бомбардировщику Б-24 сделать все равно пришлось, а потом еще больше полсуток лететь обратно в Вашингтон.
– Нам поставлен ультиматум, – кипя от гнева, категорично произнес президент Рузвельт, когда господа министры-капиталисты расселись по своим местам, – по-другому это послание и не назовешь… «Или вы подчинитесь нашим наглым требованиям, или мы устроим вам войну на уничтожение, которую вы непременно проиграете».
– Да, мистер президент, – подтвердил госсекретарь Корделл Халл, – это действительно ультиматум, не оставляющий нам права выбора. Все выглядит так, будто пришли взрослые и поставили непослушных детишек в угол. Наше положение даже хуже, чем у джапов, которых мы прижали своим эмбарго. Они хотя бы могут сохранить лицо, а мы такой возможности лишены.
– При этом мы оказываемся вовсе лишены любого маневра, – добавил военный министр Генри Стимсон, – ибо даже при наличии одобрения Конгресса наши вооруженные силы не будут иметь возможности атаковать ни космический корабль пришельцев, ни территорию Советской России… Зато альянс русских и пришельцев сможет нанести по нам удар в любое время и в любом месте нашей территории. Им даже не надо тут ничего захватывать, достаточно уничтожить Вашингтон с его органами централизованного управления – и все повалится в прах…
– К нашему счастью, – сказал Генри Уоллес, – пришельцам совсем не нужно, чтобы все у нас повалилось в прах. Думаю, что им необходимы наши заводы, университеты и бескрайние поля – в противном случае они не стали бы затевать с нами дипломатические игры, а немного погодя взяли бы все силой.
– Вы так действительно думаете, Генри? – устало спросил Рузвельт, – или с вашей стороны это просто предположение? Дело в том, что я полагаюсь на вас как на эксперта в общении с разного рода политиками социалистической направленности. И пусть представить себе имперца-социалиста сложнее, чем жареный снег, но очевидно же, что пришельцы таковыми и являются. И пусть их социализм не такой брутальный, как у дядюшки Джо, но провести предложенные ими законы через Конгресс в обычном порядке не представляется возможным. Проще заставить тамошних изоляционистов объявить войну Японии, ибо это не повлечет за собой коренного слома американского образа жизни.
– Я действительно так думаю, мистер президент, – ответил Уоллес, вставая со своего места, – Империю в первую очередь интересует наша промышленность и интеллектуальный потенциал. Если затевать войну, то вместо заводов и университетов можно получить разрушенное пепелище, которое ничем не поможет росту имперской мощи. Для них недостаточно просто уничтожить конкурента, вместо того они желают использовать нашу промышленную мощь, сталелитейные заводы, алюминиевые комбинаты и прочие предприятия для увеличения своего могущества. Предполагаю, что после того как будет закончено политическое переустройство планеты, нас ожидают десятилетия бурного промышленного роста, сравнимые только с развитием во второй половине девятнадцатого века. Новые технологии будут появляться ежеминутно, как кролики из шляпы, и тут же уходить в производство. То, что сегодня нам кажется фантастикой, через десять лет станет обыденностью, а через двадцать – отсталостью.
Произнеся эти фразу, воодушевленный Уоллес оглядел присутствующих и поднял к небесам указующий перст.
– Но при этом нам следует поторопиться, – сказал он, – ведь если мы замешкаемся, то же самое Империя получит от побежденной ею Германии. Промышленность и научный потенциал там, конечно, немного похуже наших, но в общем, если приплюсовать прочие промышленные и научные ресурсы континентальной Европы, замена получится почти равнозначной. Таким образом, ценность Соединенных Штатов Америки для Империи изрядно упадет и условия нашего Присоединения к ней, скорее всего, сильно ухудшатся.
– Мистер Уоллес, – обеспокоенным тоном произнес министр финансов Генри Моргентау, – неужели вы предполагаете, что после того как пришельцы и большевики закончат разбираться с Германией, от ее промышленного потенциала хоть что-нибудь останется?
– Думаю, – ответил тот, – что после того как вермахт весь, целиком и полностью, ляжет костьми на восточном фронте, они захватят его почти неповрежденным. Наверное, вы уже знаете, что запретная зона для полетов самолетов люфтваффе начинается только на меридиане Варшавы, а западнее этого восточноевропейского города германская авиация действует безо всякой опаски. Думаю, что таким образом немецким летчикам предоставляется хорошая возможность как следует вздуть немного расслабившиеся за последнее время британские бомбардировщики, которые повадились бомбить германские города…
– Этого ни в коем случае нельзя допустить! – разволновался Моргентау, – Германия должна быть разрушена и вбита в прах, а немецкий народ должен впасть в полное ничтожество!
– К сожалению, а точнее, к счастью, – вместо своего заместителя ответил президент Рузвельт, – мы никоим образом не можем повлиять на действия имперского и большевистского руководства в этом направлении. Если имперцы и большевики действительно такие интернационалисты, как это декларируется, то им безразлична национальность их врагов и партнеров. Если у немцев найдутся умные люди, которые сумеют отодвинуть в сторону Гитлера и предложить Империи выгодную сделку, пришельцы примут это предложение, не задумываясь ни на минуту. Разумеется, они накажут всех, кто отдавал преступные приказы и был причастен к их исполнению, но не более того. Бросать тысячи филистимлян под пилы и молотки для того чтобы сделать приятное вам, они не станут. И разрушать города с этой же целью – тоже.
– Есть сведения, – вкрадчиво сказал Корделл Халл, – что внутренняя политика Советов в еврейском вопросе существенно меняется. Точнее, не так. Исходя из интернационализма имперского и советского руководства, можно сказать, что в СССР на новую высоту взошло искусство борьбы с троцкизмом и безродным космополитизмом. Рассказывают, что людей (не только евреев, а вообще крупных руководителей) пропускают через какой-то имперский аппарат, который показывает, насколько тот или иной человек верен идее и в то же время компетентен. Те кто отвечает нужным критериям, либо сохраняют свои посты, либо идут на повышение, а вот те, кому не повезло, исчезают, и их больше никто не видит, по крайней мере, в Москве… Так что мы думаем, то в ближайшее время вокруг большевистского вождя образуется тесный круг соратников и единомышленников, в котором уже не будет места ни одному случайному человеку.
– На самом деле, – вздохнул Моргентау, – те, кого вы только что назвали «случайными людьми», есть наши лучшие друзья, и уменьшение их количества в большевистском руководстве начинает меня серьезно тревожить.