Выходя из подъезда, он лицом к лицу столкнулся с знавшим его приставом.
Это был наш знакомый Вадим Григорьевич Мардарьев, с год как занимавший эту должность в местном участке.
Увидев Савина, он разинул рот и растопырил руки от удивления.
— Позвольте, позвольте… Да разве вас не арестовали час тому назад? — спросил он тревожным голосом.
— Не понимаю, что вы говорите. Ни о каком аресте я не слыхал.
— Как? А по делу Строева… Мой помощник должен был вас сегодня препроводить в арестный дом, я это поручил ему еще с вечера.
— Не знаю… Как видите, я не в арестном доме.
— Удивительно, удивительно. Это надо разъяснить… я вас попрошу дойти со мной до управления участка.
— Это зачем? Я не пойду.
— Нет-с… я вас очень попрошу… Пожалуйте… Иначе мне придется прибегнуть к силе.
Мардарьев взялся за свисток.
— Хорошо, хорошо, пойдемте, — остановил его Савин.
«Недоставало еще скандала, чтобы меня повели в участок с городовыми», — пронеслось в его голове.
Они отправились.
Управление участка помещалось на Николаевской улице. Там уже была тревога.
По телефону дали знать, что арестовали не того, кого следовало арестовать, вместо корнета Савина, привезли мещанина Петра Трезвонова.
Мардарьев тотчас же по приходе в участок и по выслушании доклада околодочного, телеграфировал, что господин Савин арестован им лично и тотчас же будет доставлен в арестный дом.
— Ну и подвели же вы меня, Николай Герасимович, — обратился затем пристав к Савину. — Вы даже, оказывается, у меня не прописаны.
— Да я только третьего дня приехал из Харькова. Когда же мне было прописываться?
— Разве вы не были в Петербурге? — обрадовался Вадим Григорьевич. — Так дайте мне сейчас ваш вид в прописку.
— Но мой билет не при мне, — ответил Савин, — он у меня дома.
— Так заедем к вам по дороге, вы там его мне отдадите, — сказал пристав.
— Хорошо, заедем.
Они тотчас же вышли из управления участка и поехали сперва на Колокольную.
У Савина по дороге домой блеснула мысль, и сразу в голове его создался план освободиться от рьяного пристава.
Войдя в квартиру по парадной лестнице, Николай Герасимович сам запер на ключ за собой дверь и, незаметно вынув ключ, положил его в карман.
Пригласив Мардарьева в кабинет, он предложил ему сигару и велел горничной подать кофе.
В кабинет вошла Строева.
Представив ей пристава, он затем дал ей понять, чтобы она заняла его и во время их разговора успел шепнуть подававшей кофе горничной, чтобы та его шубу, шапку и калоши перенесла в кухню.
Через несколько минут Савин вышел в кухню, оделся и ушел, заперев кухонную дверь снаружи и взяв с собою и этот ключ.
Увлеченный разговором с хорошенькой женщиной, Вадим Григорьевич только через несколько времени хватился своего арестанта.
— Где же Николай Герасимович? — спросил он.
— Он был здесь, куда-то вышел, — ответила ничего не знавшая о проделке Николая Герасимовича Маргарита Николаевна.
— Поторопите его, пожалуйста. Пора ехать. Я уже по телефону дал знать, что сейчас привезу его.
Строева пошла было из кабинета, но в это время в нем появилась горничная.
— Где барин? — спросила ее Маргарита Николаевна.
— Барин-с?.. Они уехали.
— Как уехал?! — воскликнул пристав. — Не может быть.
— Они при мне надели шинель и вышли задним ходом.
— Как же вы могли его выпустить? — набросился на горничную Мардарьев.
— Как же бы я смела их удержать?
Пристав вне себя от беспокойства, забыв всю прелесть хозяйки, бросился к выходным дверям: они обе оказались запертыми на ключ.
— Где ключи? — стонал Вадим Григорьевич.
— Видно, барин их взяли с собою, — отвечала горничная.
— Но что же делать, что же делать? — воскликнул пристав.
Но как он ни бесился, как ни кричал, делать было нечего, пришлось блюстителю порядка просидеть около четырех часов под замком.
Он шумел, звал на помощь, но никто не слыхал и не откликался.
Наконец он догадался отворить форточку и крикнул одному из прохожих, чтобы тот попросил швейцара подняться в бельэтаж, в квартиру № 3 — под этим номером была квартира Строевой.
Швейцар пришел к парадной двери и начались переговоры его с приставом через замочную скважину.
Переговоры окончились тем, что было решено сломать замок.
Позвали слесаря, который наконец и выпустил на свободу злосчастного пристава.
История об ошибке при аресте Савина и, наконец, о потере последнего Вадимом Григорьевичем дошла, конечно, до высшего полицейского начальства, которое засадило пристава на гауптвахту на две недели.
За все время службы Мардарьева, это было для него первым взысканием со стороны его ближайшего начальства.
Он был страшно озлоблен.
VIПомещица
Почтовый поезд Николаевской железной дороги, на который попал, переждав несколько часов в «Балабинской» гостинице, Николай Герасимович Савин, подъезжал уже к Любани.
Николай Герасимович сидел один в купе первого класса.
— Надо ехать в Руднево! — вдруг вслух сказал он.
К этому решению его привел ряд размышлений, которым он предался после бегства из дому, где остался запертый пристав Мардарьев, за поневоле очень продолжительным завтраком в гостинице и, наконец, в железнодорожном вагоне.
Несмотря на беззаботный характер, Николай Герасимович тотчас по выходе из дома, где он провел столько счастливых месяцев и где оставил так безумно любимую им женщину, стал обдумывать свое положение и возможность избежать в будущем преследований со стороны мужа Маргариты Николаевны как ее самой, так и его, Савина.
Надо было найти такое убежище, куда бы скоро не проникла копия с решением санкт-петербургского мирового съезда и где, наконец, Строева могла бы приобрести некоторое легальное положение.
Вопрос был не из легких.
После довольно продолжительного размышления, он решил вторую часть задачи, после чего, к радости его, оказалось, что и первая вместе с ней разрешается довольно удачно.
Чтобы оградить Маргариту Николаевну от всяких случайностей и полицейских невзгод, а главное придирок ее мужа, Николай Герасимович придумал продать ей Руднево и этим дать ей положение в местном обществе и возможность получения, как дворянки и землевладелицы, вида на жительство от местного предводителя дворянства.
План этот почти утешил его, как вдруг в голове его появилась мысль, выражавшаяся двумя словами: «А Настя?»
Николай Герасимович совершенно позабыл о ней.
Не позабыл ее, верно, дорогой читатель, но мы все же напомним ему о ней в нескольких словах.
Настя, о которой так неожиданно вспомнил Савин, была его молоденькая ключница в Рудневе, проживавшая там в последнее время на правах почти полноправной хозяйки.
Случилось последнее превращение ключницы в почти помещицу при следующих обстоятельствах.
Вернувшись из-за границы после разрыва с Лили, Николай Герасимович приехал прямо в Руднево.
Состояние его духа было тяжелое, угнетенное.
Разрыв с любимой женщиной, на который он решился по нравственным основаниям, не уничтожил воспоминания о ее обаятельной красоте, о ее ласках, об упоительных минутах, проведенных в ее объятиях.
Это вчерашнее опьянение чисто плотской любовью требовало, как и всякое опьянение, похмелья.
Сосредоточенный и мрачный, Савин в первое время пребывания в своем тульском имении вел одинокий, почти затворнический, образ жизни.
Из окружавших его людей одна Настя представляла отчасти существо, подходившее под понятие Николая Герасимовича о женщине.
Пролетевшие годы не оставили на ней своего разрушающего отпечатка — ее лета были не таковы, чтобы время могло нанести ущерб ее внешности.
Напротив, живя безвыездно в деревне, она расцвела и похорошела, а глаза заискрились и радостью, и страстью с первого же момента встречи с Савиным.
Он приветливо поздоровался с ней, хотя не обратил на нее особого внимания, но когда необходимость похмелья от неаполитанского опьянения стала настоятельнее, взгляд его все внимательнее и внимательнее останавливался на грациозно-полной фигуре молодой женщины.
Ее чисто русская красота, с цыганским вызывающим оттенком, стала производить на него, как и в былые годы, впечатление, и он снова постепенно приблизил ее к себе.
Настя была в положительном восторге.
Она беззаветно любила «своего милого барина», как она мысленно называла Николая Герасимовича.
Она принадлежала к числу тех женщин, из которых любимый ими мужчина лаской и нежностью может, как из воска, делать что угодно, ставить в какие угодно общественные положения, но которые не прощают также любимому человеку не только оскорбления, но даже резкого слова.
Когда года четыре тому назад Савин впервые приблизил к себе Настю, эта связь их была тайной не только для соседей-помещиков, но даже для остальной прислуги дома, которая только смутно догадывалась об отношениях молодого барина к своей молоденькой ключнице.
С таким врожденным тактом, по желанию Николая Герасимовича, умела вести себя тогда эта двадцатитрехлетняя женщина.
Разлука с «ее барином» была тяжела для нее, но она понимала, что она не могла составить для него настоящее общество и проводила его за границу, своеобразно утешая себя:
«Пусть позабавится с другими, только бы не на моих глазах».
Ее пугала больше возможность, что он женится, нежели даже многолетняя разлука.
При последней она его подождет.
И она ждала.
Он приехал усталый, грустный, и Настя, радостно встретив его, ни одним словом, ни одним намеком, даже оставаясь с ним наедине при разговоре о хозяйстве, не напомнила ему о прошлом.
«Сам вспомнит!» — решила она в уме и только еще тщательнее стала заниматься своим туалетом.
И он вспомнил.
В чаду жажды любовного похмелья он сделал одну ошибку, которая имела роковые последствия.
Он открыто возобновил свою связь с молодой женщиной, так что самое положение ее в доме изменилось.