о и «как можно строже»: «Господин прапорщик!»; «Извините! Я не Максим Максимыч: я штабс-капитан». Отбирает его шпагу, т. е. наказывает Печорина домашним арестом. И тут же меняет тон!
«Исполнив долг свой, сел я к нему на кровать и сказал:
— Послушай, Григорий Александрович, признайся, что не хорошо.
— Что не хорошо?
— Да то, что ты увез Бэлу…»
Это прецедент, означающий, что Максим Максимыч мог переходить с отчужденно-вежливой на более привычную опрощенно-дружескую форму общения в зависимости от характера диалога. Вряд ли такую акцию поддерживал Печорин: его обращение к Максиму Максимычу неизменно вежливое, уважительное, но не более того. Среди таковых нет ни одного на «ты»; вероятно, и не было ни одного. Так что при новой встрече Печорин своим традиционным обращением упреждает Максима Максимыча — и тот растерян («А…ты?.. а вы?..»), но вынужден принять обращение собеседника.
«Так вы в Персию?.. а когда вернетесь?» — уже вслед отъезжающему кричит Максим Максимыч. Печорин в ответ кричать не стал, а «сделал знак рукой, который можно было перевести следующим образом: вряд ли! да и зачем?..»
Вот такая зеркальная симметрия добавлена: Максиму Максимычу претят философские размышления, Печорину не нужен бытовой застольный разговор, обо всем и ни о чем. Печорин только доводит ситуацию до принципиального заключения: «Что делать?.. всякому своя дорога…» Финальная сцена в «Фаталисте» помогает нам понять сдержанность Печорина при последней встрече с Максимом Максимычем: не высокомерие Печорина повинно, сказалось мировоззренческое различие героев. Сцена наглядно свидетельствует, что Лермонтов исключает саму возможность «синтеза» «аристократической» позиции Печорина с «народной» Максима Максимыча, на который делает ставку А. Панарин («Завещание трагического романтика»). «Дело в разделенности “простого человека” и “дворянского интеллигента”, в той трагической пропасти, которую Лермонтов признает как одну из “едких истин”»235. Типологическое различие героев подчеркивалось часто. Вот еще пример: «Выдвинутые на первый план повествования два основных героя романа — представители двух сфер русской жизни — России народной и России образованной»236.
«Основной литературный прием Лермонтова в сцене “встречи-прощания” как будто бы построен на контрасте двух типов, двух характеров. Денди Печорин и простак Максим Максимыч (в “Бэле” — европеец и “дикарка”)»237. «…эпизод встречи Максима Максимыча с Печориным представляет собой структурное единство двух стилей, двух взаимопересекающихся кодов. Тексты читаются или могут читаться различно, во всяком случае предполагают двойное прочтение, и бытовое, и символическое. В случае встречи Максима Максимыча и Печорина это двойное прочтение означает двойное истолкование, двойную или множественную интерпретацию эпизода, сцены, акта свершающей драмы» (с. 218).
В советские времена к оценке этой ситуации добавлялся идеологический акцент: «Функция образа Максима Максимыча — подчеркнуть еще раз невозможность для Печорина примирения с действительностью и органическую чуждость для него всякого человека, с этой действительностью примиряющегося, каким бы высоким нравственным уровнем последний ни обладал»238.
В наблюдениях В. В. Виноградова над стилем прозы Лермонтова есть утверждение, выходящее далеко за языковые рамки; оно заслуживает уточнений и развертывания: «Авторское “я” и Максим Максимыч располагаются в одной плоскости по отношению к центральному герою — именно в плоскости внешнего наблюдателя. Уже этим обстоятельством в корне нарушались старые законы романтической перспективы. Там образ автора был вечным спутником романтического героя, его двойником. Там стиль авторского повествования и стиль монологов самого героя не разнился заметно. В них отражались два лика одного существа. В стиле Лермонтова авторское “я” ставится в параллель с образом “низкого”, т. е. бытового, персонажа»239. Необходима поправка: недопустимо отождествлять автора и рассказчика-офицера; именно так было на каком-то начальном этапе работы, но затем рассказчик от автора решительно отделен. Еще одно уточнение-дополнение относительно Максима Максимыча делает сам исследователь: «Автор утрачивает тон почтительного уважения к его спокойной опытности и впадает в тон иронического сочувствия и даже фамильярной жалости к смешному старику. <…> Автор … иронически разоблачает борьбу чувств и комическое самообольщение Максима Максимыча» (с. 235). Но верное в основе наблюдение выражено слишком резко; ирония в адрес «старика» снисходительнее. Отношение рассказчика к Максиму Максимычу не стабильно однозначное, а динамичное; он занимает позицию внешнего наблюдателя не только по отношению к Печорину, но и по отношению к Максиму Максимычу.
К слову, читателям дана возможность не только слышать рассказы о Печорине, но и наблюдать героя непосредственно. Исследователи иногда пользуются этим, чтобы пророчески усмотреть в чертах героя признаки распада — прямо по канве пари героя с Вуличем (с той разницей, что реальное пророчество героя заменено пересказом авторских сюжетных описаний). Но прогноз смерти героя с опорой на ранее сообщенный факт о смерти — профанация ситуации прогноза. Вот один из примеров: «мы с особой остротой замечаем… признаки неизбежности конца Печорина, отчетливые симптомы “ухода”. Бурная энергия, полнота жизни, эксперимент, риск, игра, азарт самопознания, наполняющие “Тамань”, “Княжну Мери” и “Фаталиста”, дадут первый и необратимый срыв в “Бэле”. В исповеди Печорина… прозвучит безнадежное и как бы даже невыразительное в своей безысходности: “Авось где-нибудь умру на дороге”. Встреча с Печориным в главе “Максим Максимыч” утвердят и усилят это впечатление. В холодном, отчужденном и погруженном в себя человеке с ленивой походкой и “нервической слабостью” в осанке трудно узнать Печорина, бросающегося в романтическую авантюру с Бэлой, загоняющего коня в погоне за ускользающим призраком счастья, рыдающего, как ребенок, на мокрой траве… На дворе владикавказской гостиницы мы видим человека, которому осталось только одно: практическое осуществление программы “отъезд — смерть в пути”»240.
Это образчик субъективизма. Для убедительности взяты некоторые детали из текста, но дополнены так, что получилось подобие решения математических задач с подгонкой под заданный ответ. «Нервической слабостью», равно как погружением в себя Печорин, надо полагать, не сейчас обзавелся, ленивая походка — это домысел рассказчика (об этом речь впереди). А то, что мы сами видим и слышим, ничуть не свидетельствует, что Печорин холодный и отчужденный. Максим Максимыч подбивает его на рассказ из петербургской жизни, он отвечает: «скучал» — «улыбаясь». А это что за оксюморон? Да ничего странного: всего-то Печорин ничуть не утратил чувство юмора. Скука с улыбкой не дружит, так ведь скука оставлена в прошлом, потому больше и не томит, а сейчас у него настроение хорошее — в предвкушении давно задуманного эксперимента. (Отрицательного результата герой не предполагает).
Печорин — пессимист в отношении к жизни, по сему равнодушен к смерти, хотя ничуть не торопит ее, живет из любопытства.
Принципиально важно, что, отправляясь в экзотическое путешествие, Печорин умирает не на пути туда, а на пути оттуда, прочерпав отраду жизни до дна. Были или не были приметы приближающейся смерти, некому оказалось это зафиксировать. Читателю сообщение о смерти героя досталось в форме сухой биографической справки.
В отношении к былому сослуживцу у Печорина никакого высокомерия нет. Вот говорить с ним не о чем. А на прощанье — обнимает. Почему Максим Максимыч этому не рад?
Ведущий рассказ (и совершивший пересказ «истории» от Максима Максимыча) офицер вежливо и уважительно относится к нечаянному спутнику (есть за что уважать: тот и житейским опытом богат, и занимательную историю рассказал), но и он не удерживается от ноток высокомерия. Даже и в таком замечании: «…в сердцах простых чувство красоты и величия природы сильнее, живее во сто крат, чем в нас, восторженных рассказчиках на словах и на бумаге». Тут офицер даже заступается за «сердца простые», ставит их выше, но ведь само деление сердец на «простые» и какие-то иные (изощренные?) уже предполагает бытование в его сознании категорий людей с предопределенным к ним (и не равным) отношением.
Рассказчик близок по уровню сознания к Печорину. Возникает еще один ритмичный дубль: Печорин спрашивает у Максима Максимыча мнение «насчет предопределения» — Максим Максимыч спрашивает у попутчика, неужто столичная молодежь «вся такова». Результат аналогичен. «Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды, начав с верхних слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головой и улыбнулся лукаво…» (Лукавая улыбка — знак того, что у ветерана есть своя оценка обсуждаемого явления, основанная на здравом смысле; она обладает твердостью; интерес к иному мнению — из любопытства, не из желания поправить свое мнение). Максима Максимыча вполне успокоила возможность причуду молодежи списать на пьянство тех, кто ввел ее в моду. Главное в позиции штабс-капитана фиксируется одинаково — Печорин: «он вообще не любит метафизических прений», рассказчик: он «не понял этих тонкостей» (даже когда и сам ими вдруг поинтересовался).
Не будет лишним установить еще одну перекличку: в «Герое нашего времени» контакт людей разных миров показан разнопланово. В отношениях Печорина и Бэлы типология героев такая же контрастная, но их скрашивает любовь. Страсть нешуточная — а не могла преодолеть пропасть между духовным складом обоих. При всех очень серьезных отличиях между Максимом Максимычем и Бэлой можно видеть их типологическое сходство и — как следствие этого обстоятельства — неизбежность конфликта между Печориным и Максимом Максимычем, как бы ни сглаживался этот конфликт простым дружелюбием (где любовь не спасла!).