Но то же самое можно видеть и в изображении эпизодов: выделяется только главное, опускаются очень существенные детали. Так в романе (в стихах!) Пушкина. Онегин на свидание припоздал, прискакал, когда уже вечерним чаем угощали, да и прямо обозначено: «Смеркалось». Татьяна «прыг в другие сени», во двор (а там ее кумир!), но, не останавливаясь, бежит в сад, а там целиной, видимо, к любимой скамейке. (Она же выросла в этом саду, здесь каждый кустик ей знаком; она же с пути не собьется, дорогу находит интуитивно). Для нее не только останавливается время, но и единая мысль как будто застряла в сознании и им повелевает. Эта мысль прямо формулируется, когда она без сил опускается на скамью: «Здесь он! здесь Евгений! / О боже! что подумал он!»
А у поэта свои профессиональные заботы! Он избрал для романа рисунок строфы. Выработалось обыкновение: новую тему (описание) начинать в новой строфе. А тут получилось — на описание пробежки Татьяны оставалось полстрофы; в половину онегинской строфы многое поместилось, кое-что лишнее, да и путь оказался слишком длинным. Поэт описывает этот путь, а ему нужно было всего лишь показать, что Татьяна бежала в беспамятстве, дорогу не разбирая.
Обозначена пауза, пока влюбленная успокоится. Пауза в повествовании заполняется описанием сценки крепостного быта: дворовые девушки, собирая ягоды, по наказу хозяйки поют, «Чтоб барской ягоды тайком / Уста лукавые не ели». (Для описания свидания сценка излишняя, зато очень колоритна для романа). Только и тут небрежение временем: ягоды собирают не в вечерних сумерках, а утром.
При возвращении реальный путь Татьяны показан простым и недальним. Она «встала со скамьи своей; / Пошла, но только повернула / В аллею…» (конечно, ведущую к дому). Здесь и встретился ее кумир, свидание состоялось.
Пушкин избегает многословия, дабы не сбиться на рифмованную прозу.
Лермонтову в прозаической книге проще размещать нужные детали в нужном месте. Но и ему не хочется тонуть в подробностях. Однако можно обнаружить и дефицит деталей.
Чувствительные пробелы есть в описании обстановки последнего свидания Печорина с Верой. Она воспользовалась тем, что муж уехал в Пятигорск, а в Кисловодск нагрянул фокусник, позаботилась, чтобы дом опустел, раздав «билеты» людям и горничным, как своим, так и княгини. Явившись на представление, Печорин «в задних рядах стульев» увидел прислугу Веры и княгини. «Все были тут наперечет». Печорин не удивлен: он предупрежден запиской устроительницы свидания. Но каково было увидеть здесь княгине всю свою дворню (включая служанку больной дочери?). Действительно ли все тут? И швейцар и/или привратник? А куда смотрит дворецкий? А княгиня устраивает званые обеды: значит, и кухонных работников немало? Да и проголодавшихся после представления (во главе с хозяйкой) надо ужином накормить… А осторожная Вера, выходит, не предполагает, что к ней у княгини неизбежны неприятные вопросы…
Печорин покидает представление, не ожидая конца. «На дворе было темно, хоть глаз выколи. Тяжелые, холодные тучи лежали на вершинах окрестных гор…» Тут явная гипербола. Ночь и погода показаны типично осенними, а на календаре июнь, макушка лета.
Далее один из важнейших эпизодов. «Вдруг мне показалось, что кто-то идет за мной». Остановился, ничего опасного не обнаружил. Но успокоился рано. «Проходя мимо окон княжны, я услышал снова шаги за собою; человек, завернутый в шинель, пробежал мимо меня. Это меня встревожило…»
«Пробежал мимо» — и тотчас к Грушницкому. В публичном рассказе Грушницкого это выглядит так: «вчерась один человек, которого я вам не назову, приходит ко мне и рассказывает, что видел в десятом часу вечера, как кто-то прокрался в дом к Лиговским. <…> Вот мы с ним и отправились под окна, чтобы подстеречь счастливца». Останется секретом автора, в выражении «мы с ним» — оговорка рассказчика или расшифровка анонима (читателю известно, что в засаде Грушницкий был с драгунским капитаном; не потому ли он и пробежал мимо Печорина «завернутый в шинель»). Но какая наглость: в открытую продемонстрировать Печорину, что его выслеживают! А Грушницкому доложено: «видел… как кто-то прокрался в дом». Вряд ли он «видел», он же убежал… Факт, что некто видел Печорина на улице под окнами княжны, ничего не значит: он же живет по соседству, может, и шел домой? Но тут случай, когда догадка по достоверности равна факту.
«— Никто тебя не видал? — сказала шепотом Вера, прижавшись ко мне». Поторопилась былая любовница с объятием. Теперь Печорин не может прервать так долго ожидавшееся свидание: «— Никто!» А это прямая ложь, которая помогает ему развеять все и свои, и ее тревоги. И после, многократно переживая в памяти все случившееся, Печорин не упрекнет себя за эту ложь.
Часы счастья целомудренно обозначены двумя строками точек.
Покидая подругу, «спустился с верхнего балкона на нижний». У княжны «еще горел огонь». «Что-то <судьба?> меня толкнуло к этому окну». На фоне освещаемого изнутри окна он, конечно, виден. А вот как он, насмотревшись на княжну, сумел в темноте увидеть, что «кто-то шевельнулся», да еще и за кустом? Спрыгнув на дерн, Печорин попал на драгунского капитана.
Вот засада была устроена основательно. Капитан наблюдал за окнами, «выскочивший из-за угла» на шум Грушницкий, вероятно, наблюдал за входной дверью. Нападавший капитан был неловок. Вот Печорин точным боксерским ударом в голову сбил его с ног и скрылся в кустах.
Читателю это копание в мелочах может показаться ненужным, излишним. А попробовал бы писатель в описаниях быть «правдоподобнее», он оказался бы скучным, ослабла бы интрига. Но эти наблюдения сделаны не в укор писателю, они — для любителей поэтики, кому интересно, как сделано произведение. А тут в прозе — приемы «укороченного» (а где и удлиненного) поэтического повествования: любопытно же…
Прием может возрастать до уровня принципа. «По Печорину оказывается, что искать объяснения своих страстей и действий человек может только в самом себе и что это есть высшее состояние самопознания»296. Эта находка оказала мощное воздействие на последующую литературу. «Впервые в прозе осуществилось то, что уже стало привычным для русской романтической поэзии. Его прозу прочли так, как привыкли читать романтиков. Как читали Байрона или Ламартина, Веневитинова или Бенедиктова. И если до Лермонтова стихи и проза могли в русской литературе сосуществовать, хотя первенство и переходило к прозе, лермонтовский роман убедил и критику и читателей, что время стихов ушло и наступает эпоха прозы» (с. 50–51).
Исследовательница языка писателя видит своеобразие и силу его «прежде всего в точности и отсутствии всякой претенциозности. Лермонтов не боится употреблять наипростейшие слова для выражения наисложнейших переживаний»297. Это прием прозаика или поэта? Разделить художественные приемы по их происхождению (эти из поэзии, те из прозы) затруднительно, потому что многие окажутся приемами общего пользования. Хочу обратить внимание на активный у Лермонтова прием, который генетически, вероятнее всего, заимствован из поэзии, но вполне прижился и в прозе.
Ритм деталей
Ритм — равномерное чередование каких-нибудь элементов. Это, может быть, самое броское отличие стихотворной речи от речи прозаической. Именно ритму более всего уделяют внимание исследователи, в поле внимания которых стыки прозы и поэзии.
Изучение лермонтовского прозаического стиля изредка опускается на «нижний» этаж. А. С. Гладкова находит (кто ищет, тот чего только не найдет!) стопы и двухсложных, и трехсложных размеров, и даже рифмы в высказываниях персонажей и описаниях298. Но эти «находки» никакой ценности не имеют: они в тексте избыточны, случайны, художественной нагрузки не несут, глазу и слуху неприметны. А. С. Гладкова обнаружила, что стопами ямба говорит Казбич; но вряд ли он имеет понятие о размерах, а пуще того — они с Азаматом говорят на своем языке; нам содержание сказанного дано в изложении Максима Максимыча, в записи странствующего офицера. Ямбы тут вовсе не причем.
Считаю излишним поиски в прозе буквальных стиховых повторений. Исследовательский аппетит уместно ограничить интересом к крупноформатным варьируемым поэтическим приемам: наряду со сходством выявится и различие.
Хочется придать ритму расширительный смысл. Для этого нужно поубавить значение или вовсе удалить признак «равномерное» (чередование): для прозы (да и для многих других общих образований, например — композиции) равномерность не обязательна. Конечно, можно было бы просто наблюдать повторы, но возможность назвать их ритмичными повторами выразительнее: повторы могут возникать случайно, ритмичные повторы отвечают замыслу художника.
Лермонтов сполна воспользовался жанровыми особенностями своего произведения: реальному автору понадобилось приводить к единству свидетельства разных лиц. Давайте понаблюдаем эффект сопоставлений. Это тем интереснее, что прием один, а эффект разный.
Дважды возникает в эпизодах симметричная повествовательная пауза, и чем дольше она длится, тем напряженнее становится ожидание. Разрядка последует. Эффект контрастный.
Первый эпизод описан в «Тамани». «Уж я доканчивал второй стакан чая, как вдруг дверь скрипнула, легкий шорох платья и шагов послышался за мной; я вздрогнул и обернулся, — то была она, моя ундина! Она села против меня тихо и безмолвно и устремила на меня глаза свои, и не знаю почему, но этот взор показался мне чудно-нежен; он мне напомнил один из тех взглядов, которые в старые годы так самовластно играли моею жизнью. Она, казалось, ждала вопроса, но я молчал, полный неизъяснимого смущения. Лицо ее было покрыто тусклой бледностью, изобличавшей волнение душевное; рука ее без цели бродила по столу, и я заметил в ней легкий трепет; грудь ее то высоко поднималась, то, казалось, она удерживала дыхание. Эта комедия начинала мне надоедать, и я готов был прервать молчание самым прозаическим образом, то есть предложить ей стакан чая, как вдруг она вскочила, обвила руками мою шею, и влажный, огненный поцелуй прозвучал на губах моих. В глазах у меня потемнело, голова закружилась, я сжал ее в моих объятиях со всею силою юношеской страсти, но она, как змея, скользнула между моими руками, шепнув мне на ухо: “Нынче ночью, как все уснут, выходи на берег”, — и стрелою выскочила из комнаты. В сенях она опрокинула чайник и свечу, стоявшую на полу. “Экий бес-девка!” — закричал казак, расположившийся на соломе и мечтавший согреться остатками чая. Только тут я опомнился».