М. Картавцев свое убеждение обозначил уже в заглавии статьи, а подчеркнул эпиграфом к ней; в качестве такового взят обмен репликами в диалоге Печорина и Мери: «— Разве я похож на убийцу?.. — Вы хуже…» Применительно к ссоре с Грушницким это означает: тайное перевешивает открытое. Но взор исследователя проникает и в тайное; впрочем, о каких тайнах говорить: факты берутся из журнала героя (и больше взять неоткуда!). По поговорке, факты — упрямая вещь. Только мало ли найдется попыток переупрямить факты!
У нас уже возникал, с привлечением контрастных суждений исследователей, вопрос о степени искренности исповедей Печорина. Разнобой оценок позволяет определеннее увидеть проблему. Можно ли опереться на какой-либо критерий в определении достоверности сообщений? Но давайте сразу отметим, что сентенции журнала Печорина неоднородны. Изрядная их часть — вкусовые оценки героя; о вкусах не спорят; они — знак, что герой смеет «свои суждения иметь». Суждения такого рода позволяют нам яснее видеть самого героя, а не предметы, на которые были направлены его мысли. Другая группа суждений дает основания для сравнений. Примеров, когда позиции героя и исследователей не совпадают, предостаточно; у читателя могут возникать иные, чем у героя, оценки предметов, персонажей, событий. Получается, что критерий обнаружения несовпадения оценок героя с объективным значением того, что оценивается, не слишком надежен. Увы, степень объективности оценивается не иначе, как субъективно! И все-таки важна сама установка. Стремление понять писателя (а вместе с ним и героя), обязательство мотивировать свой выбор могут противостоять субъективистскому произволу.
Финал ссоры носит роковой для Грушницкого характер. Возникает вопрос: когда Печорин принимает решение произвести несущий смерть выстрел?
Для М. Картавцева такого вопроса не возникает за очевидностью (для него!) ответа: «слово “дуэль” применительно к рассматриваемой ситуации должно быть взято в кавычки. То, что произошло между Печориным и Грушницким на площадке скалы, фактически явилось борьбой без правил, бесчестной с обеих сторон, но с разными ставками. Если один участник имел целью причинение незначительного вреда сопернику, а затем вовсе отказался от этого <пулей только порвав панталоны на коленке>, то для другого дуэльный выстрел стал последней точкой в приговоре, который он вынес и сумел осуществить за месяц с небольшим пребывания на курорте»328. Приговор — дело серьезное. Бывает, что приговор приводится в исполнение тотчас. В практике встретится и другое, когда между приговором и его исполнением возникает солидная пауза. Но Печорин, умеющий подчинять себе обстоятельства, ничего не делает для того, чтобы форсировать события. Оба сослуживца поддерживают внешне приятельские отношения, хотя друг друга не любят.
Грушницкий неприятен своими претензиями. Он говорит «очень важно»: «…Пожалуйста, не подшучивай над моей любовью, если хочешь остаться моим приятелем…» Печорин продолжает над ним подшучивать, но не вслух, а в журнале; тем и пар выпускает, не перегревается.
Печорин все умеет замечать: «теперь, кажется, решительно составляется против меня враждебная шайка под командой Грушницкого. У него такой гордый и храбрый вид…» Шаг той стороны не замедлил: «…про меня и княжну уж распущены в городе разные слухи: это Грушницкому даром не пройдет!» Но и это — угроза на воздух. Высверк эмоций не адекватен принятому решению.
Важнейший эпизод в обострении конфликта — случай, когда Печорину довелось узнать о заговоре против него с вызовом на шутовскую дуэль. «Я с трепетом ждал ответа Грушницкого: холодная злость овладела мною при мысли, что если б не случай, то я мог бы сделаться посмешищем этих дураков. Если б Грушницкий не согласился, я бросился б ему на шею. Но после некоторого молчания он встал с своего места, протянул руку капитану и сказал очень важно: “Хорошо, я согласен”». Печорин волнуем «двумя различными чувствами» — грустью и «ядовитой злостью». Эта запись кончается прямой угрозой: «Берегитесь, господин Грушницкий! <…> Со мной этак не шутят. Вы дорого можете заплатить <не пишется: заплáтите!> за одобрение ваших глупых товарищей. Я вам не игрушка!..»
Но все это эмоции! Печорин не спит всю эту ночь. Неуместно было бы предполагать, что герой тратит ее на обдумывание плана мести. Просто теперь он всегда настороже.
И вот конфликт получает резкое обострение. «…Дело выходило из границ шутки: они, вероятно, не ожидали такой развязки». Вызревает дуэль (без кавычек), даже без формального вызова, по обоюдному согласию; просто Печорин извещает драгунского капитана, несомненного секунданта противника, о присылке секунданта своего. Доктор Вернер, согласившийся стать секундантом Печорина и оповещенный им о заговоре и плане шутовской дуэли холостыми выстрелами, является на переговоры и слышит фрагмент спора, из которого понимает, что планы противников переменились, драгунский капитан готов зарядить, но только один пистолет. «…Многозначительную реплику Вернера: “Грушницкий, кажется, поблагороднее своих товарищей”, — Печорин пропускает мимо ушей»329.
Наступает ночь перед дуэлью. В два часа ночи (о, эти ночные два часа! накануне Печорин был обнаружен на балконе княжны) делается запись, в которой Грушницкий упомянут только бегло: «А! господин Грушницкий! ваша мистификация вам не удастся… мы поменяемся ролями: теперь мне придется отыскивать на вашем бледном лице признаки тайного страха». Козырь у него в руках — требование зарядить его пистолет. Когда и как его предъявить, подскажут обстоятельства. Сейчас Печорину и отвлекаться на обдумывание этого акта не хочется: он очень серьезно подводит итог собственной жизни! Подозревать, что такие размышления — камуфляж, а на деле он затевает, как ему лучше (да по виду — еще и благороднее) убрать со своего пути надоевшего приятеля-врага или (по версии исследователя) как ему совершить преступление, но чтобы не было видно, что совершено преступление, — значит криво понимать героя и, что хуже, писателя.
Печорин отнюдь не исключает возможности своей смерти: «что… если моя звезда наконец мне изменит?..» «Счастье и звезда выступают здесь синонимами судьбы, написанной, согласно обсуждаемому в “Фаталисте” поверью, на небесах, где, по убеждению Печорина, вовсе нет постоянства, так что она отнюдь не предопределена и может изменить герою, приняв сторону его соперника»330.
Вопреки убеждениям В. И. Влащенко, что герой фанатически боится смерти, Печорин рассуждает хладнокровно: «Что ж? умереть так умереть! потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно». Даже резче: «стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства…» У Печорина, утверждает В. Ш. Кривонос, даже прямая мысль о смерти «отнюдь не означает непременного желания умереть» (с. 116).
На рассвете, хотя лицо и хранило «следы мучительной бессонницы», Печорин остался доволен своим видом. «Холодный кипяток нарзана» вернул ему бодрость.
В пути Печорин вряд ли думал о дуэли. На коне среди природы он всегда сливался с ней, в это утро — особенно трепетно. Зато, встретившись с противником, он уж ни на что не отвлекается.
Замысел свой Печорин формулирует прямо, и это не приговор, а условие: «Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему…» Но в условии содержится некоторая двусмысленность — требование публично отказаться от клеветы и попросить извинения. Понимает ли Печорин, что якобы «выгодное» условие для Грушницкого фактически не выполнимо? Может ли Грушницкий счесть свое обвинение Печорина клеветой? Они же с драгунским капитаном застали Печорина ночью на балконе княжны Мери. Капитан, наблюдавший за окнами, не заметил (и оба караульщика не говорят о том, чего не заметили), как Печорин оказался на балконе (он спустился с верхнего этажа, а потом задержался на балконе, подсмотрев, как княжна сидит в постели перед раскрытой книгой, не читая ее). Грушницкий ошибается, иронизируя над княжной, но он не знает: княжна не ведает, что на ее балконе побывал кто-то посторонний.
Печорин перед противниками не скрывает, что был на балконе. Капитану как несомненному секунданту Грушницкого, объявившему, что и он был в караульщиках, заявлено: «А! так это вас ударил я так неловко по голове?» Но неизбежное признание верно только наполовину.
Двусмысленность ситуации увидел А. А. Аникин, но истолковал ее односторонне: «Изощренная мистификация — составление дуэли с Грушницким, в результате чего складывается мнение, что он защитил честь княжны Мери. Простодушный муж Веры обращается к нему “Благородный молодой человек!” и т. д., в то время, как Печорин оклеветал княжну , признавшись перед своими противниками, что был ночью у нее…»331. Но каждая из сторон конфликта обладает своей полуправдой, а за свой кусочек правды держится упрямо. Печорин не может отрицать то, в чем его уличают: что он был на балконе и под балконом княжны (это не означает — быть у нее, но и честь княжны не оберегает). Грушницкий стрелял в Печорина холостым выстрелом, но он не знает всей ситуации. Чего от него требуют? Чтобы он в ресторации объявил, что Печорина на балконе княжны не было? Но он там был! О том, что он «гостил» не у княжны, а этажом выше, Печорин своих противников не оповещает, оставляя их в «добросовестном заблуждении».
Понимает ли Печорин, что Грушницкому принять его условие невозможно? А ситуация тут усложняется: Печорин ждет от него двойного отказа — не только от заявления, порочащего честь княжны, но и от шаржа, придуманного для пародийной дуэли. Двойная цель рассеивает внимание дуэлянта. К тому же решивший испытывать Грушницкого Печорин не учитывает, что имеет дело со слабым человеком: «Согласившись принять участие в жестоком и коварном издевательстве над Печориным, Грушницкий сразу теряет контроль над событиями. Им, как марионеткой, управляют, с одной стороны — драгунский к