апитан, а с другой — Печорин»332. Так что его внутренних переживаний, попытки пробуждения в нем великодушия недостаточно, чтобы изменить ход события.
Поединок на шести шагах, ухмыляясь, предлагает драгунский капитан, когда ими замышлялась дуэль шутовская. При обсуждении условий настоящей дуэли шести шагов требовал Грушницкий; так и условлено.
Вернер, как и положено секунданту, предлагает соперникам примириться. Печорин изъявляет согласие, если будет принято его условие. «Капитан мигнул Грушницкому, и этот <выразительный синоним находит Печорин!>, думая, что я трушу, принял гордый вид, хотя до сей минуты тусклая бледность покрывала его щеки. С тех пор как мы приехали, он первый раз поднял на меня глаза, но во взгляде его было какое-то беспокойство, изобличавшее внутреннюю борьбу». О бледности у нас уже шла речь, это скорее (прикочевавший сюда из лапидарных описаний в романтических поэмах) штамп; зато беспокойство во взгляде как знак внутренней борьбы — психологическая деталь точная, индивидуальная. Она свидетельствует: Грушницкий не лишен совестливости; это его совесть бунтует против бесцеремонности драгунского капитана; но на открытый бунт против него, идя на попятную, он не способен, потому что когда-то согласился принять участие в придуманной тем подлой игре.
Противники обменялись колкостями. Печорин предлагает подумать: «один из нас непременно будет убит.
— Я желаю, чтобы это были вы…
— А я так уверен в противном…
Он смутился, покраснел, потом принужденно захохотал.
Капитан взял его под руку и отвел в сторону, они долго шептались. Я приехал в довольно миролюбивом расположении духа, но все это начинало меня бесить».
Тут и возникает ужесточенный план дуэли, когда получивший только ранение был обречен на смерть в результате падения со скалистого обрыва. Предложение не могло быть предварительной задумкой (для этого надо было бы обследовать место дуэли заранее, но тут выбирали площадку противники); для Печорина это экспромт. Возражений новый план не вызвал. И Грушницкий «кивнул головой в знак согласия. Лицо его ежеминутно менялось. Я его поставил в затруднительное положение. Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести; но теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или, наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною опасности. В эту минуту я не желал бы быть на его месте. Он отвел капитана в сторону и стал говорить ему что-то с большим жаром; я видел, как посиневшие губу его дрожали; но капитан от него отвернулся с презрительной улыбкой. «Ты дурак! — сказал он Грушницкому довольно громко, — ничего не понимаешь! Отправимтесь же, господа!»
«Все описание дуэли приобретает экспрессивную остроту оттого, что оно бесстрастно»333.
Видно, что М. Картавцев завышает благородство намерений Грушницкого, который, по его мнению, «имел целью причинение незначительного вреда сопернику, а затем и вовсе отказался от этого». Первое намерение просто отпало (и не по его решению), когда Печорин настоял на изменении условий дуэли. Поговорить о втором намерении нам еще предстоит.
Но и Печорин лукавит, когда пишет о своем решении «предоставить все выгоды Грушницкому» в расчете на его великодушие: ходов великодушного поведения у того просто нет; Печорин же готовит и альтернативное решение: «Я хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала. Кто не заключал таких условий с своей совестью?» Вот тут — слабое место в позиции Печорина. В ставках на великодушие Грушницкого или на копилку фактов его недобрых поступков нет равенства. В словах Печорина заметна попытка самооправдания.
Брошен жребий.
Совершенно фантастическое описание этого эпизода дано в статье М. Картавцева: «…собственно жеребьевка и объявление ее результата не есть тождественные действия; если первое относится к компетенции случая, то второе — сфера человеческой деятельности, повлиять на которую можно <если бы это “второе” можно было бы применять активно, к жребию просто перестали бы прибегать>. Автор нашей истории изложил факты так. Доктор подбросил монету, она упала, звеня, все бросились к ней — и точка, обрыв мысли. Какой стороной упала монета, кто из дуэлянтов угадал, мы не узнаем никогда. Печорин лишь объявил, опередив остальных, результат Грушницкому: “Вы счастливы, вам стрелять первому”. Сомневаться в правдивости сообщения и перепроверять его в этой ситуации никто не станет: здравый смысл исключал возможность лжи, которая противоестественна, так как объявленный итог очевидно противоречит интересам объявившего»334. Это же надо такое придумать, заполняя лакуну лермонтовского повествования!
Есть разница? Писатель делает описание плотным, опуская подразумеваемое: все бросаются к монете, видят, как она легла, Печорин комментирует результат. Критик в минимальный зазор между двумя деталями повествования вставляет ни много ни мало противоправное действие героя. Монета падает, звеня, все бросаются к ней (да и монету не откидывают в сторону, но подбрасывают там, где люди; иначе и доктора надо зачислять в сообщники опекаемого) — а Печорин оказывается самым шустрым, хватает монету и объявляет результат? И никто не успел заметить, какой стороной легла монета? Поведение дуэлянта (сокрытие результата, который перепроверить после того, как монета побывала в руках ее схватившего, просто невозможно) в таком случае становилось настолько демонстративным, что становилось, вопреки намерениям персонажа, подозрительным. А конечный результат отчетливо бы выявил, что якобы отказ от видимого здравого смысла был не великодушием, а злонамеренным умыслом. Печорин, конечно, игрок, но подозревать его в демонстративном шулерстве — явный перебор. Самое пикантное состоит в том, что подобной шустростью Печорин не скрывал бы, а именно обнаруживал перед всеми, что он — сознательный убийца. Но именно к такому заключению и ведет нас критик. И никто из свидетелей дуэли этого не понял? А доктор Вернер при прощальном визите руки Печорину не подал. Вот оно! Но этот жест попробуем понять иначе позже.
Тут для сравнения хочу показать, как в сходной ситуации поступил другой лермонтовский герой. У нас уже был в поле внимания легендарный случай, описанный в «Фаталисте», когда внезапная тревога помешала Вуличу победно завершить игру, но он потребовал от одного из самых горячих понтеров поставить ва-банк, докинул талью. Потом явился в цепь, отыскал «своего счастливого понтера», вручил ему кошелек и бумажник — и бросился вперед, «до самого конца дела прехладнокровно перестреливался с чеченцами».
М. А. Александрова и Л. Ю. Большунов задают неожиданный, но и оправданный вопрос: «Но проиграл ли он в действительности?» Соавторы воспринимают проигрышной только саму ситуацию: «Между тем победа может быть одержана только при свидетелях; в противном случае она вызовет недоверие»335. А какова честность Вулича! Он не хочет быть под подозрением!
Нет, Печорину его звезда еще не изменила: выпавший жребий отвечает его интересам. Стрелял бы он первым и убил противника — к нему претензий не было бы. Но это походило бы на расправу, некрасиво. Теперь он, конечно, серьезно рискует, но риск он расчетливо умеряет упованием на великодушие либо смятение противника, а после обращает в успокоительное средство для своей совести.
«— Вы счастливы, — сказал я Грушницкому, — вам стрелять первому! Но помните, что если вы меня не убьете, то я не промахнусь — даю вам честное слово.
Он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного; я глядел на него пристально; с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о прощении, но как признаться в таком умысле?.. Ему оставалось одно средство — выстрелить на воздух; я был уверен, что он выстрелит на воздух! Одно могло этому помешать: мысль, что я потребую вторичного поединка».
Настает решительная минута. Положение Грушницкого наитруднейшее. Стыдно убивать безоружного. И нет времени подумать — что будет после якобы «промаха», а фактически после холостого выстрела Печорина из не заряженного пулей пистолета.
«Грушницкий стал против меня и по данному знаку начал поднимать пистолет. Колени его дрожали. Он целил мне прямо в лоб…
Неизъяснимое бешенство закипело в груди моей.
Вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев как полотно, повернулся к своему секунданту.
— Не могу, — сказал он глухим голосом.
— Трус! — отвечал капитан.
Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено»336.
На этот раз не сказано, куда целил Грушницкий (да и целил ли он, на шести-то шагах?). А стреляет он не в голову или грудь, а в ногу. Получилось не совсем так, как предполагает исследователь, но в главном гипотеза оказывается верной: «Грушницкий неспособен спокойно стрелять в безоружного. А Печорин твердо рассчитывает на это и идет под выстрел совершенно спокойно. Он знает про нравственную черту, которую человек не может перейти»337.
(Приходит на память роковой переверыш. Лермонтов вышел к барьеру с твердым намерением стрелять на воздух. Вот ответного великодушия от соперника не последовало…).
Секунданты прощаются с Грушницким («капитан едва мог удержаться от смеха»).
«Я до сих пор <а это полтора месяца в крепости плюс, видимо, немалое время в ожидании транспорта с продовольствием, с которым он и прибыл туда> стараюсь объяснить себе, какого рода чувство кипело тогда в груди моей: то было и досада оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот человек, теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на меня глядевший, две минуты тому назад, не подвергая себя никакой опасности, хотел меня убить как собаку