<как будто специально поджидал его> мужа Веры, который только что приехал из Пятигорска. Он взял меня под руку, и мы пошли в ресторацию завтракать…» — чтобы спутнику стать свидетелем, как Печорин заступился за честь княжны Мери.
В повести «Максим Максимыч» есть весьма существенная сюжетная накладка. Заглавный герой этой повести узнает о проезжающем Печорине, но оставшемся ужинать и ночевать у полковника Н… Он просит лакея при случае доложить барину о своем присутствии, а сам, объявив самодовольно: «Ведь сейчас прибежит!..» (мы уже отмечали — пренебрегая гостеприимством полковника!) — тотчас отправился дожидаться на скамейку за воротами, еще до того, как печоринский лакей отправился к хозяину за распоряжениями. В напрасном ожидании просидел там допоздна. Все-таки поднявшись на ночлег, сна соседа не щадит. Утром сосед-рассказчик проснулся рано, а Максим Максимыч уже снова успел занять свой наблюдательный пост. Когда они встретились у скамейки, Максим Максимыч объявил о необходимости сходить к коменданту, попросив прислать за ним, если Печорин придет. Отлучился бегом, а через десяток минут (!) на площади появился ожидаемый; за штабс-капитаном тотчас послано. Он успел прибежать, но задержать отъезд Печорина не смог.
Странствующий офицер уже совсем готов к отъезду с оказией и удивлен равнодушием штабс-капитана.
«— А вы, Максим Максимыч, разве не едете?
— Нет-с.
— А что так?
— Да я еще коменданта не видел, а мне надо сдать ему кой-какие казенные вещи…
— Да ведь вы же были у него?
— Был, конечно, — сказал он, заминаясь… — да его дома не было… а я не дождался.
Я понял его: бедный старик, в первый раз от роду, может быть, бросил дела службы для собственной надобности, говоря языком бумажным, — и как же он был награжден!»
Остается только гадать, куда это Максим Максимыч бегал350 — так не кстати! — «по собственной надобности» (но не к коменданту), и как он был разыскан посыльным, тогда как по собственной надобности ему и не следовало именно в это время никуда отлучаться.
Видимо, напрашивается вывод: здесь мы вновь имеем дело с пластикой изложения, характерной именно для лирического стихотворения, где связь деталей дистанционна и непосредственно не прописывается. Вот и здесь, в прозаическом повествовании, для Лермонтова художественные детали неравноценны: какие-то для жизненного правдоподобия требуют тщательной проработки и убедительной мотивировки, другим достаточно наличествовать. Принципиальное значение обретает факт, что последняя встреча Печорина с бывшим своим «добрым» начальником оказалась скомканной; для этого понадобилось, чтобы она стала предельно краткой; по этой причине Максим Максимыч на время удален, но мотивировка очень странной отлучки убедительно не прописана; для Лермонтова это объясняющее обстоятельство — мелочь, которая — глазами поэта — не предстала важной, лишь утяжеляющей повествование; она и мотивирована лишь формально.
В. А. Западов удивляется, зачем слепой на первую изображенную в этой повести встречу с Янко пришел с каким-то узлом, не ясно, куда этот узел подевался. Привезенный в лодке груз был велик, а трое, среди которых девушка и слепой мальчик, унесли его разом351.
Сюжетно совершенно туманна концовка в «Тамани».
«— Послушай, слепой! — сказал Янко, — ты береги то место… знаешь? Там богатые товары…» А прежнему хозяину велит сказать, что он ему «больше не слуга». И еще категоричнее: «он меня больше не увидит». Те же слова адресует и старухе: «Нас же больше не увидит».
Непонятно: говорит о богатом тайнике — и не собирается возвращаться? Тут еще неувязка. Вроде бы Янко поручает слепому беречь тайник (и как это выполнять убогому, где нужен глаз да глаз?), а сам «что-то» кладет слепому в руку, «примолвив: “На, купи себе пряников”. — “Только?” — сказал слепой». Брошенную вдобавок монету слепой поднимать не стал. Как понять такое? Вроде бы Янко нанимает сторожа (неизвестно, на какой срок), оставляя его без всяких средств существования…
Для повествовательной структуры «Героя нашего времени» существенна система рассказчиков. Отчасти это способствует лаконизму повествования: рассказчики не выходят за пределы личного опыта (Максим Максимыч оговаривает, что свидетелем некоторых сцен он оказывался, подслушивая или подсматривая). Подслушивание как особый прием сюжетосложения выделяет В. В. Набоков: «Особая роль в композиции книги отведена подслушиванию, составляющему столь же неуклюжий, сколь и органичный элемент повествования. …поскольку наш автор был озабочен прежде всего тем, как двигать сюжет, а вовсе не тем, как разнообразить и шлифовать его, маскируя механику этого движения, то он и прибегнул к очень удобному приему, позволяющему Максиму Максимычу и Печорину, подслушивая и подсматривая, оказываться свидетелями тех сцен, без которых фабула была бы не совсем ясна или не могла бы развиваться дальше. В самом деле, автор так последовательно использует данный прием на протяжении всей книги, что читатель уже не воспринимает его как странные капризы случая и едва обращает внимание на эти почти житейские проявления судьбы»352.
Все события в книге подаются как рассказываемые, причем сохраняется даже последовательность получения рассказчиком информации. Этот активный принцип повествования выдерживается строго, но вот исключение. В «Фаталисте» так описывается гибель Вулича: «Вулич шел один по темной улице; на него наскочил пьяный казак, изрубивший свинью, и, может быть, прошел бы мимо, не заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: “Кого ты, братец, ищешь?” — “Тебя!” — отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его от плеча почти до сердца… Два казака, встретившие меня и следившие за убийцей, подоспели, подняли раненого, но он был уже при последнем издыхании и сказал только два слова: “Он прав!” Я один понимал темное значение этих слов: они относились ко мне…»
Здесь в отличие от подобных случаев Печорин описывает не последовательность того, как он узнаёт о страшном событии, т. е. не пересказывает рассказ пришедших за ним офицеров (или не выслушивает их), а описывает само событие; форма этой записи эпическая, от третьего лица. Так — выразительнее, сухие факты говорят сами за себя. Но тут есть одна «досочиненность». Роковая для Вулича встреча произошла без свидетелей; чем она закончилась — ясно по результату; но краткого диалога никто не слышал, а он как будто завершает сцену пари: «Кого ты, братец, ищешь?» — «Тебя!» — дабы напрямую исполнить приговор судьбы, неизвестно, кем и когда вынесенный. Умирающий Вулич оказывается способен сказать только два слова («Он прав»: это о пари с Печориным); на осмысление философского завершения пари в диалоге с убийцей у него уже не остается сил. Кстати, Печорин не делится опытом чтения знаков близкой смерти. Вспомнит ли об обмене репликами убийца, когда протрезвеет, вопрос открытый, да и вряд ли уместный.
Отступление от принятой манеры повествования в этом эпизоде отмечает О. Я. Поволоцкая: «Лермонтову необходимо, чтобы реплика Вулича, которая спровоцировала вспышку насилия, обязательно была вставлена в текст, хотя для этого писателю приходится нарушить заданную логику обоснования рассказа, построенного на свидетельских показаниях… Короткого разговора Вулича и пьяного казака не мог услышать никто, но его суть столь дорога автору, что он жертвует реалистической достоверностью во имя художественной идеи. Этот диалог настолько же прост и немногословен, насколько и является подлинной кульминацией внутреннего сюжета новеллы»353.
И в этом случае выразительность для Лермонтова важнее фактографии. Да и о какой фактографии вести речь, поскольку для описания берется случай мистический, когда напившийся до потери здравого смысла человек произносит полное точного смысла слово, но воспринимается оно таким совершенно в иной (ему не ведомой, невероятно, чтобы угаданной) логике. «Есть серьезные основания предполагать, что, хотя Лермонтов и близок к Печорину, он гораздо больше склонен верить в судьбу»354. Возможно, поэтому в книгу и включен мистический случай. Художник озабочен правдоподобием изображения, но требование педантизма в использовании приема было бы чрезмерным (искусство — вторая реальность).
За повестями «Бэла» и «Максим Максимыч» числится один рассказчик — странствующий офицер. Вроде бы на его память сетовать не приходится, да и рассказывается о событиях, только что произошедших, но… При подъеме на Гуд-гору поднялся снегопад, пришлось остановиться на почтовой станции. Вскипятили чайник.
«— Не хотите ли подбавить рому? — сказал я своему собеседнику, — у меня есть белый из Тифлиса; теперь холодно».
Максим Максимыч благодарит, но отказывается: «я дал себе заклятье». «Максим Максимыч свободен от гибельной для русского человека привычки…»355 — заверяет А. В. Западов.
«Сухой закон» Максима Максимыча в повести «Бэла» подтверждается и его разговором со своим спутником на расширенную тему. Пересказав исповедь Печорина и крайне недовольный ею, Максим Максимыч осведомляется: неужто в столице «тамошняя молодежь вся такова». Офицер отвечает обстоятельно. «Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво:
— А всё, чай, французы ввели моду скучать?
— Нет, англичане.
— А-та, вот что!.. — отвечал он, — да ведь они всегда были отъявленные пьяницы!
Я невольно вспомнил об одной московской барыне, которая утверждала, что Байрон был больше ничего как пьяница. Впрочем, замечание штабс-капитана было извинительнее: чтоб воздерживаться от вина, он, конечно, старался уверить себя, что все в мире несчастия происходят от пьянства».
Но вот во Владыкавказе происходит его встреча с Печориным; правда, тот собирается в путь, и Максим Максимыч никак не придумает, чем бы его задержать. «Мы славно пообедаем, — говорил он, — у меня есть два фазана, а кахетинское здесь прекрасное… разумеется, не то, что в Грузии, однако лучшего сорта…»