Так что нет никакой натяжки в представлении об Онегине как родоначальнике типа «лишних людей». Можно сказать мягче: Онегин — прообраз типа, более отчетливо выявившегося в 1830—1840-е годы, проницательно угаданный Пушкиным. Соответственно надо признать, что трактовка Герценом этого типа и его исторической обусловленности фундаментальна, без опоры на нее не может обойтись современный историк литературы.
Я начал этот обзор с Герцена, поскольку им проблема разработана основательно, на широком материале, в русле сложившейся терминологии. Теперь сделаем шаг вспять, к Белинскому. Выяснится: Белинский не пользовался самим наименованием «лишний человек», оно появилось несколько позже, еще при нем не выстроилась типологическая цепочка, но в трактовке конкретного пушкинского героя вполне рельефно схвачены (нам это видно) именно типологические черты. Белинский отмечает двойственность общественной позиции Онегина: «Он не годится в гении, не лезет в великие люди, но бездеятельность и пошлость жизни душат его; он даже не знает, чего ему надо, чего ему хочется; но он знает и очень хорошо знает, что ему не надо, что ему не хочется того, чем так довольна, так счастлива самолюбивая посредственность» (VII, 457). Это конкретное суждение об Онегине объясняет самую суть «лишних людей». Удел судьбы «лишнего человека» просматривается и в итоговом размышлении критика о пушкинском герое: «Что сталось с Онегиным потом? Воскресила ли его страсть для нового, более сообразного с человеческим достоинством страдания? Или убила она все силы души его, и безотрадная тоска его обратилась в мертвую, холодную апатию?» Это замечательно точная постановка проблемы, но есть возможность заменить подцензурные намеки критика прямой характеристикой, а также задействовать понятие, появившееся позже: «воскресший» духовно Онегин — это декабрист, убитый безотрадной тоской Онегин — «лишний человек». Белинский внешне отказался отвечать на свои вопросы, но фактически сделал вполне внятный выбор: «Не знаем, да и на что нам знать это, когда мы знаем, что силы этой богатой натуры остались без приложения, жизнь без смысла, а роман без конца? Довольно и этого знать, чтоб не захотелось больше ничего знать…» (VII, 469).
Из двух факторов, определяющих положение «лишних людей», субъективного и объективного, Белинский отдает преимущество фактору общественному: «Что-нибудь делать можно только в обществе, на основании общественных потребностей, указываемых самой действительностью, а не теорией; но что бы стал делать Онегин в сообществе с такими прекрасными соседями, в кругу таких милых ближних?» (VII, 459).
Двойственность жизненной позиции «лишних людей» — их уязвимое место, их ахиллесова пята. «Среднее» положение — всегда неустойчивое положение. Неудивительно, что тип «лишнего человека» не замедлил подвергнуться критике — (а если воспользоваться принятой политической терминологией) и «слева» и «справа».
Добролюбов в известной статье «Что такое обломовщина?» определил типологию «лишних людей» в русской литературе, проследил эволюцию этого типа от Онегина до Обломова. Критик оговаривает существование индивидуальных различий между героями, относимыми им к одному типу, впрочем, придавая большее значение не тому, что их отличает, а тому, что их объединяет. Сурово оценивая обломовщину как родовую черту, Добролюбов ясно видит эволюцию «онегинско-обломовского» типа, и к родоначальнику типа он снисходительнее, чем к замыкающему. И все-таки Добролюбов не удержался от излишне категоричного и сурового приговора, когда пишет о «печати бездельничества, дармоедства и совершенной ненужности на свете»438 «лишних людей». Во имя практически-воспитательных целей критик жертвует интересами строгого историзма, критерий «пользы» здесь излишне утилитарен.
Граждански активный и страстный, Достоевский в знаменитой пушкинской речи 1880 года говорил о типе бездомного несчастного скитальца в родной земле. К этому типу писатель обращался с призывом: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве, вот это решение по народной правде и народному разуму»439. Здесь с других позиций, но тоже наблюдается отступление от историзма.
В конце ХIХ века нарастает выхолащивание социальной сути образа «лишних людей». К примеру, Д. Н. Овсянико-Куликовский в своем капитальном труде «История русской интеллигенции» лишал образ Онегина социального обобщения, рассматривал его лишь как «психологическое явление», хотя и «довольно сложное и своеобразное»440, видя его суть в том, что «Онегин оказывается каким-то неудачником в жизни» (с. 82). На взгляд автора, «для мыслящих и энергичных людей, одушевленных идеею общего блага, было к чему приложить свои душевные силы, несмотря на препятствия, которые создавались Аракчеевской реакцией… Для этого не было даже необходимости непременно сделаться членом “Союза благоденствия” или масонских лож и тайных обществ. Можно было найти себе удовлетворяющее дело и на так называемой “легальной почве”» (с. 83). Немудрено, что с таких позиций пушкинскому герою читалась весьма строгая нотация: «И вот оказывается , что… находились люди, которые во цвете лет и сил умудрялись “разочаровываться” и опускать руки — до срока, до того времени, когда в самом деле осуществление “общественной стоимости” или хотя бы ее иллюзия оказались для них невозможными» (с. 84).
С психологической точки зрения трактует тип «лишних людей» Р. В. Иванов-Разумник. Он подразделяет общество на три группы. Полярные — мещанство, приспосабливающееся к среде, и непокорные индивидуалисты. «А между этими двумя берегами мещанства и индивидуализма, между молотом и наковальней — находятся люди, не умеющие ни приспособиться к среде, ни приспособить ее. Их можно назвать вообще “лишними людьми”; их можно найти всюду и везде — во всех временах, у всех народов; они типичные “ни павы, ни вороны”, отставшие от одного берега и не приставшие к другому»441. Здесь верно замечено лишь промежуточное положение «лишних людей», но с трактовкой типа согласиться нельзя. Онегину, считал Р. В. Иванов-Разумник, «оставалась одна дорога — дорога непроизвольной, бессознательной “позы”, опять-таки полученной по наследству от предков, и позой этой явилось разочарование…» (с. 215). Критик отнюдь не пытается понять реальное психологическое состояние героя; поведение Онегина подверстывается под схему: «Слабый человек — вот его сущность; стремление казаться сильным — вот его поза; его столкновение с сильной женщиной — вот фатальная психологическая завязка и развязка пушкинских поэм и романов» (с. 218).
Нет надобности отрицать, что появление «лишних людей» связано с определенной психологической предпосылкой, на психологической основе базируется, но главную причину предпочтительнее видеть в исторических условиях, формирующих личность. «Золотой век» «лишних людей» — 30—40-е годы, эпоха николаевской реакции, отнимавшая у людей умных, чутких, совестливых возможность активной, разумной общественной деятельности. «Иллюзия» таковой, чем предлагал довольствоваться Д. Н. Овсянико-Куликовский, их не только не удовлетворяет, но просто отвращает.
Самый термин «лишние люди» в силу своей экспрессивности оказал негативное воздействие на толкование типа: он провоцирует перевод разговора в оценочный план, применение критерия «пользы» («общественной стоимости», по Д. Н. Овсянико-Куликовскому). Такой подход грешит против принципа историзма. Это с позиции трудовой морали ценность человека может определяться критерием «пользы», объемом трудового вклада в общее дело. Но критерий «пользы» необходимо чрезвычайно серьезно корректировать при перенесении его в иную эпоху.
За «лишних людей» русской литературы просто обидно: почему-то именно их поверяют на весах «общественной пользы», вынося в итоге суровый приговор. Скажем, прежний владелец усадьбы, где поселился Онегин, его дядя, «Лет сорок с ключницей бранился, / В окно смотрел и мух давил». Причем фразу «мух давил» нельзя понимать буквально (уничтожение надоедливых насекомых все бы зачислялось в какой-то актив)442; это метафора (что легко понять, припомнив выражение «под мухой»). Онегин в одном из шкафов находит «наливок целый строй»; не потому они остались, что расходовались экономно, а потому, что наготовлено их было с избытком. В доме единственная книга, «календарь осьмого года»; деталь комментируется с едкой иронией: «Старик, имея много дел, / В иные книги не глядел».
Нет надобности умножать примеры, достаточно одного, чтобы заключить: существовал и откровенно паразитический, обывательски убогий, духовно бесплодный образ жизни; однако и личным ощущением, и общественным мнением он воспринимался вполне добропорядочным. Онегинский дядя: вот уж кто лишний для жизни человек: однако ни он сам, ни окружающие так не рассуждали. Само собой разумеется, что и с понятием «лишнего человека» как литературного типа подобный образ жизни никак не связан (хотя по логике «здравого смысла» и прямого значения слов подобного наименования заслуживал бы именно он).
«Отчего у нас не стыдно не делать ничего?»— задавал вопрос Фонвизин в первом интервью, взятом русским писателем у Сочинителя «Былей и небылиц», зная, что под этим псевдонимом укрывалась сама императрица Екатерина II. Царская особа ответствовала: «Сие неясно: стыдно делать дурно, а в обществе жить не есть не делать ничего». Такой малостью довольствовался критерий общественной ценности человека, принадлежащего к верхнему слою «общества»! В этой логике надо воспринимать и поведение наших литературных героев. Когда Онегин просто развлекался в Петербурге, кому бы (из окружающих) пришло в голову именовать его тунеядцем: и по субъективному ощущению его жизнь была расписана по брегету от полудня и за полночь, и общественное мнение санкционировало этот образ жизни. Еще меньше претензий к офицеру Печорину, который оказался на Кавказе «с подорожной по казенной надобности». (Печориным недовольны, что он служит без воодушевления).