Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.
А эта картинка непривычно, но по праву обретает комичный вид.
Сущность категории трагического заключена в способности производить в душе воспринимающего катарсис — очищение через сострадание. Именно в этом и проявляется оптимизм трагедии; если перед нами трагедия, она непременно оптимистична; бывают и пессимистические произведения, но это не трагедии. (В этом смысле заглавие «Оптимистическая трагедия» Вс. Вишневского аналогично «маслу масляному»).
Так ли это? Что оптимистичного в «Царе Эдипе»? Нормальному, очень умному мальчику напророчили такие нравственные искривления, что он в ужасе бежал из семьи; но чем старательнее он стремился избежать осуществления предсказаний, тем «успешнее» он их реализовал. Что же тут оптимистичного? Таковым выступает прозрение. Выстрадана горькая истина: не заносись, гордый человек, не все зависит от твоей воли.
Что оптимистичного в «Герое нашего времени», где щедро одаренный природой и обстоятельствами человек бесплодно прожил недолгую жизнь? Притом, что список от него пострадавших (и обозначенных только в книге) солиден: Вера, честные контрабандисты, княжна Мери, Грушницкий, Бэла, Максим Максимыч… «Ценность, человеческое содержание… Но позвольте — ценность чего? Мрачного скепсиса, бессмысленного отрицания, неспособности предложить взамен веры “людей премудрых” какие-то иные основания добру? Что во всем этом поучительного, какое тут содержание?..»513. Но — труден путь к истине! «Легче всего обвинить человека за то, что он не пришел к истине. Но каждый ли из обвиняющих может сказать, что он знает эту истину? И если даже уверен, что знает, — знает ли он ее в действительности?» (с. 34).
И. И. Виноградов упрямо пытается найти положительное составляющее в позиции лермонтовского героя: «У Печорина нет веры, нет идеала? Но, во-первых, не забудем, что он и сам страдает от этого, тоскует о “высоком” назначении человека, которого он “не угадал”» (с. 34). «Во-вторых же, согласимся с тем, что и самый пленительный идеал похож на мыльный пузырь, если он — всего лишь “нас возвышающий обман”, убаюкивающая сказка, если в нем нет крепкой связи с действительностью, трезвого знания ее реальной природы» (с. 35). От конкретных суждений исследователь поднимается к методологическим обобщениям: «Да, важно уметь видеть несостоятельность индивидуалистического скепсиса как общего мировоззрения, как философии жизни. Еще лучше уметь видеть его ахиллесову пяту и владеть ключом к проблемам, перед которыми он остановился в отчаянии. Но столь же важно по достоинству оценить и все действительное, огромное его значение как момента познания истины, как необходимого позитивного звена в истории духовных исканий последних двух столетий» (с. 34).
И. И. Виноградов индивидуальный поиск Печорина воспринимает родственным поискам целой эпохи: «…Это была действительно целая эпоха духовного развития человечества, имевшая всемирно-историческое значение, и мир должен был пройти через этот этап, пройти эту школу сомнения и отрицания, расстаться с романтическими иллюзиями прошлого, прежде чем выйти к рубежам действительно зрелых и реалистичных идеалов. Великая очистительная роль этого этапа — при всех его жестоких мизантропических издержках, при всей чудовищной односторонности его скептического отрицания — именно в освобождении от всякого идеальничанья, демагогии, фальшивой приподнятости и взвинченности, в прощании с добренькими иллюзиями розового гуманизма, с романтической экзальтацией» (с. 36).
Исследователь прав, когда предостерегает от крена в любую сторону (перед катастрофой теряет значение, в какую сторону получился крен): «Ни одно серьезное мировоззрение, претендующее быть философией жизни и нравственным требованием, не может не быть основано — если только оно действительно хочет быть серьезным — на глубоком и трезвом знании действительной человеческой природы, ее действительных возможностей, сил и запросов. Здесь разрушительно опасны и грозят самыми катастрофическими последствиями всякое принижение, всякая дань мизантропии или презрительному скепсису. Но столь же отвратительны и катастрофичны и всякая натянутость, идеальничание, экзальтированная наивность и прекраснодушие». Хорошо сказано! Но тут же автор переходит к печоринскому опыту — и оказывается, что крен «в эту» сторону теряет катастрофичность: «В том стремлении к трезвости, к тому, чтобы видеть вещи в их настоящем свете, которое свойственно Печорину при всей гипертрофии его отрицания, можно с полным основанием видеть одно из самых ценных, хотя и трагических, связанных с немалыми утратами, обретений, которые дали ему осознание себя суверенным, свободным существом, своим собственным разумом постигающим смысл бытия и определяющим себе критерии и нормы жизни…» (с. 38).
Печорин не смог решить вставшие перед ним проблемы. Но его проблемы универсальны, а не уникальны, и они практического решения не имеют, поскольку упираются, усиленные обстоятельствами времени, в противоречия самого мироздания…
Чтобы сочувственно относиться к герою, совсем не обязательно разделять (одобрять) его воззрения. Мы имеем дело с познанием. В познании роль отрицательных ответов положительна. Талантливый Печорин попробовал выстроить мировоззренческую систему, в центр поставив собственный интерес, — и кончил банкротом. На этом опыте Лермонтов, как будто на дорожном распутье, ставит предупреждающий знак: «Осторожно: индивидуализм!» Писатель щепетильно честен: он рисует своего героя обаятельным; всякий ли разглядит тупиковость его выбора?
Увы, человек не умеет учиться на чужих ошибках: ему собственные подавай. И мы живем обществом; как такие проблемы решать в одиночку?
Печорин — герой трагический. Или так: «Печорин — герой потому, что он лицо трагическое, то есть неблагополучное, обреченное — он в себе самом носит залог своей гибели (мы знаем владеющую им страсть и видим, как ради нее он готов жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнью; нужды нет, что умер он в дорожной коляске). Он герой потому, что наделен теми качествами, без которых герой невозможен: активностью, бесстрашным сердцем, бесстрашным умом, — и он страдает»514. «Сама динамика повествования возвращает жизнь душе Печорина как бы во исполнение уже совершившегося в логике “оправдания” — того “святого права” прощать, природа которого одна — любовь, так нужная герою лермонтовского романа и обретаемая им у читателя»515.
Важно учитывать еще одно весьма существенное обстоятельство: писатель особо ценит мужественное отношение к поражению. Это «позволяет Лермонтову найти непростой путь между прославлением и осуждением героической личности. Большинство героев Лермонтова терпят поражение, но не сдаются. Их героизм — героизм сопротивления, а не обретения. <…> Лермонтов не всегда последователен в симпатии к своим героям, ибо она зависит от того, побеждают они или проигрывают. Поэтому порой бывает так трудно определить отношение Лермонтова к его созданиям. Именно проигрыш примиряет Лермонтова с разрушительными действиями Арбенина, Калашникова или Печорина. В момент смерти даже Кирибеевич удостаивается ноты нежности от поэта…»516.
Печорин, чувствуя в душе своей силы необъятные, не угадал назначения высокого. Но если примем во внимание, что обстоятельства очень серьезно препятствовали удовлетворительному решению важнейшей мировоззренческой задачи, то вот и неотвратимый итог: как ни приглаживай фасад империи, Россия прочно погрязла в полосе душной реакции. «Страна рабов, страна господ». Радоваться тут нечему, но правда дороже всего.
Следом напрашивается вывод, пожалуй, еще горше. Поиски Печорина завершаются оголтелым индивидуализмом. И что же здесь отрадного? Таково предостережение, что путь, который кому-то может показаться заманчивым, убедительно прорисован тупиковым. Сострадание, сочувствие герою только затачивает остроту потери. Человек рождается для лучшего!
Лермонтов оставил потомкам выразительнейший портрет героя своего времени. Злободневные вопросы остаются: жизнь-то продолжает свое движение. «Несмотря на то что роман написан более полутораста лет назад, при чтении его возникает глубоко личное отношение к лермонтовскому герою… Мы чувствуем, что его судьба каким-то непостижимым образом имеет отношение к каждому из нас»517. И нас слишком много, и мы разные, чтобы вдруг нашлось всех устраивающее решение. Так что сохраняются острыми, варьируясь, вечные вопросы; кто-то их старается обойти, кому-то приходится решать их для себя индивидуально. Универсального решения нет.
«Если я не за себя, то кто же за меня? Но если я только за себя, зачем я?» А если я еще и опасен для других? А если общество заслуживает презрения? А можно ли обустроить уголок для индивидуального счастья? А можно ли чувствовать себя индивидуально счастливым на фоне явно неблагополучного хода жизни? И что я, слабый одиночка, могу сделать с этим огромным, холодным и таким пестрым миром?
Лично мне крупно повезло: я обнаружил духовный кладезь в русской классической литературе… Есть на что опереться в духовных поисках.
«ЖИТЬ НЕ ДЛЯ СЕБЯ И НЕ ДЛЯ ДРУГИХ, А ЖИТЬ СО ВСЕМИ И ДЛЯ ВСЕХ» (Н. Федоров). Чудесно, завлекательно. Только ведь никогда не сбудется самая расчудесная мечта, равно завораживающая ВСЕХ. Неизбежно появятся, мягко говоря, оппоненты, а если резче — геростраты…