Это был грандиозный обвал всего устройства русской жизни. Мы шли все вместе, не различая ни классов, ни сословий, ни языка, ни веры. Но каждый, кто чувствовал себя русским человеком, был с нами. За Россию, во имя России… Словно огонь и камни в катящейся лаве, в эти дни на русской земле смешались добро и зло, ложь и правда, жертвы и палачи. Ужас гнал людей в ледяную степь, словно в память о Великом переселении народов. И каждый мыслящий человек на нашей стороне разлома искал ответа на один вопрос: «Отче, за что наказуешь детей своих?» Мы еще надеялись, верили и молились. Но этот путь для лучших из нас стал последним. Его назовут Ледяным походом.
В первые же дни пути наши автомобили, попав в глубокий снег, застряли и никакие усилия не помогли их освободить. К тому же топливо было на исходе, и машины пришлось бросить. Шли пешком, пока не удалось отбить лошадей. Мы продвигались по мерзлой степи от станицы к станице, везде встречая красные банды. Была окончательно потеряна надежда взять контроль над железной дорогой. На станции Е-ской большевики захватили предназначенный нам груз снарядов.
Путь наш пролегал мертвой петлей, которую после вычертят на картах как знак бесконечности. К началу марта мы узнали, что казаками оставлен Екатеринодар. Известие о том, что большевики подписали позорный сепаратный мир, прибавило нам горечи, ожесточения и храбрости. Не было иного выхода, как идти на штурм Екатеринодара, где засели красные комиссары Автономов и Сорокин с армией в двадцать тысяч штыков. А наше пополнение составили только два небольших офицерских отряда, присоединившихся к нам у станицы Лебединая.
События тех недель частично стерлись из моей памяти, частично перемешались с поздними обстоятельствами службы в осажденном Крыму, но тот день Ледяного похода я помню довольно отчетливо. Возможно оттого, что фатальная предрешенность судьбы, в которую я верил и прежде, исполнилась на моих глазах. Тогда же я окончательно утвердился в мысли, что люди служат пешками в игре могущественных высших сил и постичь конечный замысел нам не дозволено, по крайней мере в этой жизни.
В день выступления, 15 марта, всю ночь лил дождь, но утром установилась ясная погода. Мы вышли из станицы, не зная, когда еще предстоит ночевать под крышами, в тепле – до Екатеринодара было два дня пути. Впереди шел авангард – дозорные текинцы на лошадях, пеший офицерский полк под командой генерала Маркова. За отрядом офицеров тянулся обоз – санитарные повозки с ранеными, телеги с гражданскими. Генерал Алексеев вез сундук с армейской казной, при нем состояла конная охрана. Рядом с телегами пешком шли юнкеры и студенты. В арьергарде – наш Партизанский полк под командой Богаевского. Две пожарные телеги тащили легкую пушку и ящики с боеприпасами.
С утра светило солнце, но часам к десяти погода неожиданно резко испортилась. С неба хлынули потоки холодной воды, которая пропитывала насквозь шинели, текла острыми струйками за воротник. Движение наше замедлилось. Усталые лошади скользили и вязли на глинистой дороге, люди тяжело волочили ноги в разбухших сапогах, облепленных грязью. К полудню задул степной ветер, посыпал снег, началась пурга. Затем ударил сильный, двадцатиградусный мороз. Промокшие шинели обледенели, мы стучали зубами от холода, помню, мои усы и волосы под башлыком покрылись ледяными сосульками. Раненые уже не стонали. Мы штыками освобождали их от ледяной корки, но многих уже нельзя было спасти. Было чувство, будто сама природа хотела помешать этой братоубийственной войне. Но выхода не было. Мы шли и шли по кубанской степи. По сплошному царству ледяной воды и жидкой грязи. Там, у переправы через небольшой приток реки Кубани, я встретил своего давнего товарища, штабс-ротмистра Андрея Петровича Долматова.
Купеческий возок покосился под грузом поклажи. Хозяин и двое добровольцев в студенческих тужурках пытались приподнять заднюю грядку и поставить на место отскочившее колесо. Мохнатый мерин, запряженный в жидовскую бричку, наткнулся боком на возок, присел, метнулся в сторону, натянув постромки. Долматов словно в медленном сне видел, как с брички падают заледеневшие узлы, лампа с абажуром, скрипичный футляр. Пешие добровольцы обходили затор, но телегам пришлось остановить движение. Звучали ругательства. Слепой юноша пронзительно кричал и ощупывал тонкими пальцами мерзлую глину. Долматов соскочил с коня, поднял и отдал скрипачу футляр. Тот прижал его к своей обвязанной дырявой шалью груди, словно нянчил ребенка.
Впереди виднелся уже поворот небольшой реки, окруженной зарослями орешника. Оттуда слышались винтовочные выстрелы, вызвавшие суету в обозе.
– Сестра, кто это стреляет? Почему обоз стал? Сестра! – окликал с телеги раненый.
– Красные впереди. Ничего, миленький, не бойся, – отвечал женский голос.
– Женя! Женя! Застрели меня! Женя, я прошу тебя, застрели меня! – кричали из другой санитарной повозки.
Выстрелы раздались совсем близко. Отупевшие от холода и страха юнкеры бросились бежать, натыкаясь друг на друга, на телеги и вещи. Из арьергарда прискакал закутанный в башлык офицер на белой в яблоках лошади. Он чуть не наехал на купца и помогающих ему добровольцев. Хрипло и грубо выругался.
– Не армия, погорелый театр! Чего застрял, ватнозадый? Проезжай!
– Колесо слетело, ваше благородие…
– А куда ты столько добра навалил?
– Так имущество… Годами наживали.
– Сбросить вещи! – коротко приказал офицер, и студенты с готовностью начали скидывать с возка узлы и сундуки. Толстый купец поймал офицера за стремя.
– Помилосердствуйте, ваше высокоблагородие! Имущество! От красных спасаемся!
Долматов вглядывался в знакомую фигуру офицера. Особая, надменная посадка в седле, хрипловатый резкий голос – он не мог ошибиться. Всадник развернул лошадь.
– На что тебе в аду сундуки? Там своего топлива хватает!
– Иван Карлович? – окликнул Долматов.
Офицер быстро взглянул в его сторону, натянул поводья, узнал. Соскочил с лошади и застыл, глядя в лицо Долматову. Из-под заиндевелого башлыка, из-под светлых бровей, покрытых инеем, смотрели растерянно голубые глаза, теперь казавшиеся теплыми от внезапной душевной боли. Андрей Петрович знал, что фон Ливену, как и ему, на мгновение пригрезился солнечный день, берег озера, пикник офицеров. Две девушки в летних кисейных платьях, взволнованная радость влюбленности. Как, для чего неведомая сила отняла у них обещание счастья и бросила на гибель в ледяную степь?
Офицеры крепко, по-братски, обнялись. Ливен сообщил, что идет с отрядом Богаевского, Долматов кратко рассказал о бое у станции Е-ской, о ранении и случайном спасении.
– Присоединился к частям три дня назад, в Лебединой.
Лошадей распрягли, застрявшую телегу оттащили в сторону, обоз медленно тронулся. Купец с женой остались хлопотать над своими узлами. От реки снова раздались выстрелы, по обозу прошла перекличка. Долматов и фон Ливен направили коней к головным частям.
Холод пронизывал до костей, пахло вечерней сыростью из лощины. Напитанная дождем и подтаявшим снегом речка быстро несла свои мутные воды. Передовой отряд офицеров стоял в раздумье у разрушенного моста.
– Ваше превосходительство, лазутчиков споймали! – крикнул, подъезжая, дозорный казак. – В кустах сидели, шаромыжники, с винтовками…
Подвели двух людей в обтрепанной, промокшей одежде. Один, с черной курчавой бородой, в кудлатой шапке, стоял с обреченным видом, глядя в землю. Другой, хромой, кривобокий, в полинялой солдатской шинели, поглядывал на офицеров с притворным испугом. Казак толкнул его в спину прикладом, он затараторил с лакейской угодливостью, проглатывая слова:
– Братцы, да какие ж мы лазутчики! Ваше благородие! Я инвалид, на австрийском фронте раненный, братцы! Я газами отравленный, ваше превосходительство!.. Сами от красных бежим!
– Откуда бежите? Кто вас распустил, дезертиры?! – оглянувшись на генерала, гаркнул казачий есаул. – Где ж вы, сиволапые, винтовки взяли?
Долматов смотрел в лицо мужичка, одутловатое и серое, как очищенная картофелина. Тот тревожно поводил округлыми, смышлеными глазами. Тьмы и тьмы таких же дезертиров теперь блуждали по улицам русских городов, лежали на папертях, плясали в кабаках. Быстро же они, солдаты из народной сказки, обратились в бесовских прислужников. Или им все одно, какой правде служить – лишь бы чуять за хозяином силу? Что она, кто она, эта новая сила?.. Андрей Петрович вспомнил, что уже однажды думал эту мысль и где-то видел уже это лицо-картофелину, всё составленное из окружностей.
Корнилов, поеживаясь от сырого ветра, проговорил негромко:
– Пусть зайдут в воду… Посмотрим, есть ли брод.
Лазутчиков подтолкнули к воде.
– Да как же, ваши благородия, – заныл, запричитал хромой. – Вода-то ледяная! Мы ж тут околеем! Разве креста на вас нет?..
Штабс-ротмистр вспомнил имя солдата – Ефим. Ефим Щепкин. «Тульские мы…» Где они встречались, отчего запомнились лицо и имя? Австрийский фронт? Госпиталь? Рига? Новочеркасск?
Мужик с курчавой бородой обреченно шагнул с глинистого берега в воду, ломая невидимую корку едва намерзшего льда. «Какие там, на другом берегу, густые заросли лозы и камышей, – мельком подумал Долматов. – Как просто спрятаться, даже большому отряду». Хромой все вертелся, скулил как ушибленный пес:
– Да что ж это, ваши благородия! Братья-казачки! Вместе же кровь проливали… За царя и отечество!
Фон Ливен соскочил с лошади, наставил на солдата револьвер.
– Сказано тебе, каналья, – в воду!
Долматов испытал странное чувство, будто с ним уже происходило все то, что повторялось в эту минуту. Как солнечный просвет в облаках, перед ним вдруг развернулась картина прошлого – ясный день, берег озера. Солдат, офицер, револьвер в протянутой руке. Нет, кажется, в тот раз был браунинг.
Что это за игла, которая насквозь прошила время, чтобы вновь поставить друг против друга двух ничем не связанных людей, судьба которых отчего-то вновь соединялась с жизнью ротмистра Долматова? Чью волю исполнял каждый из них? Притворно простодушное лицо Ефима внезапно покривилось, вытянулось в морду, заросшую сивым волосом. «Узнал, запомнил, – понял вдруг Долматов. – И не простил. И вот отсюда, из семян обиды и тысячи таких обид, которые мы совершили вольно и невольно, и родился весь этот хаос».