рет совсем человек, то прямо и перейдет в другой мир».
Сумасшествие Раскольникова, таким образом, – не что иное, как инициационная «священная болезнь», подобная ритуальному безумию инициируемых юношей в архаическом обществе, «шаманской болезни», знаковому безумию средневековых поэтов и представителей европейского романтизма. Описание «священной болезни» вполне традиционно для подобных практик: Раскольников «не то чтоб уж был совсем в беспамятстве во все время болезни: это было лихорадочное состояние, с бредом и полусознанием. Многое он потом припомнил. То казалось ему, что около него собирается много народу и хотят его взять и куда-то вынести, очень о нем спорят и ссорятся. То вдруг он один в комнате, все ушли и боятся его, и только изредка чуть-чуть отворяют дверь посмотреть на него, грозят ему и сговариваются об чем-то промеж себя, смеются и дразнят его». Окружающие Раскольникова люди приносят ему неисчислимые страдания. «Оставьте меня, оставьте меня все! – в исступлении вскричал Раскольников. – Да оставите ли вы меня наконец, мучители! Я вас не боюсь! Я никого, никого теперь не боюсь! Прочь от меня! Я один хочу быть, один, один, один!» Весьма характерны и описания болезненных переживаний Раскольникова: «Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его…» или «Какая-то особенная тоска начала сказываться ему в последнее время. В ней не было чего-нибудь особенно едкого, жгучего; но от нее веяло чем-то постоянным, вечным, предчувствовались безысходные годы этой холодной, мертвящей тоски, предчувствовалась какая-то вечность на «аршине пространства».
Черновик «Преступления и наказания».
Мифопоэтический характер имеет и само преступление Раскольникова. Владимир Набоков в свое время задавался вопросом: «Почему Раскольников убивает? Причина чрезвычайно запутана». Как и многие другие читатели «Преступления и наказания» он пытался рационально объяснить убийство старухи-процентщицы и ее сестры, но в итоге приходил к неутешительному выводу об «умышленности», неадекватности поведения Раскольникова: «Чувствуя слабость своей позиции, Достоевский притягивает всевозможные мотивы, чтобы подтолкнуть Раскольникова к пропасти преступных искушений… Унизительная бедность, не только его собственная, но и горячо любимой сестры и матери, готовность сестры к самопожертвованию, низость и убожество намеченной жертвы – такое обилие попутных причин показывает, что Достоевский и сам чувствовал шаткость своих позиций. Кропоткин очень точно заметил: «За изображением Раскольникова я чувствую самого Достоевского, который пытается разрешить вопрос: мог ли бы он сам или человек вроде него быть доведен до совершения преступления, как Раскольников, и какие сдерживающие мотивы могли бы помешать ему, Достоевскому, стать убийцей. Но дело в том, что такие люди не убивают».
Такие люди не убивают, но Раскольников совершает убийство, которое, по сути, нельзя объяснить рационально. Можно уйти от понимания его преступления, сославшись на безумие героя Достоевского, как это делает Набоков. Но истинная сущность поведения Раскольникова лежит не в сфере психопатологии, а в сфере мифа – того самого «идеализма», о котором Достоевский писал в связи с преступлением Данилова, произошедшим в действительности и напомнившим многим о преступлении Раскольникова: «Их реализмом сотой доли реальных, действительно случившихся фактов не объяснишь. А мы нашим идеализмом пророчили даже факты». Сравните это высказывание со словами Новалиса о том, что «истинный сказочный поэт есть провидец будущего». Интересно, что в таком же мифопоэтическом ключе творчество Достоевского воспринималось и художниками ХХ века. Так, Стефан Цвейг писал: «Процесс художественного наблюдения у Достоевского неотделим от сферы сверхъестественного. Если для иных искусство – наука (как тут не вспомнить Набокова и Шкловского?! – Д. С.), то для него оно – черная магия. Он занимается не экспериментальной химией, а алхимией действительности… Он не собирает, но у него есть все. Он не вычисляет, и все же его измерения безошибочны. Его диагнозы, плод ясновидения, без ощупывания пульса в лихорадке явлений схватывают тайну их происхождения. Есть в его знании нечто от ясновидческого толкования снов, и нечто от магии в его искусстве. Как чародей, он проникает сквозь кору жизни и высасывает ее обильные, сладкие соки. Всегда его взгляд исходит из глубины его собственного всеведущего бытия, из мозга и нерва его демонической натуры, и все же в правдивости, в реальности превосходит всех реалистов. Все он мистически познает изнутри. Ему достаточно намека, чтобы крепко зажать в руке весь мир. Достаточно взгляда, чтобы этот мир стал образом. Ему не приходится много рисовать, тянуть обоз подробностей. Он рисует волшебством».
С точки зрения мифа поведение Раскольникова закономерно – он совершает преступление, чтобы оказаться в аду. Конечно, корректнее было бы сказать: Достоевский заставляет своего героя совершить убийство, чтобы бросить его в преисподнюю. Сам характер преступления вполне мифопоэтичен – он соответствует архаической мифологеме отречения от материнского начала, присущего комплексу представлений, связанных с ритуалами посвящения: Раскольников убивает хтоническую старуху (он нисколько не лукавит, когда говорит: «Разве я старушонку убил? Я себя убил…») и отказывается от общения с матерью и сестрой («сумасшедший» Раскольников говорит ошеломленной матери: «Я хотел сказать… я хотел сказать вам, маменька… и тебе Дуня, что нам лучше бы на некоторое время разойтись. Я себя нехорошо чувствую, я не спокоен… я после приду, сам приду, когда… можно будет. Я вас помню и люблю… Оставьте меня! Оставьте меня одного! Я так решил, еще прежде… Чтобы со мною ни было, погибну я или нет, я хочу быть один. Забудьте меня совсем. Это лучше… Не справляйтесь обо мне. Когда надо, я сам приду или… вас позову. Может быть, все воскреснет!.. А теперь, когда любите меня, откажитесь…»).
Погрузившись в мир смерти, Раскольников размышляет о жизни и смерти. «Где это, – подумал Раскольников, идя далее, – где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, – а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, – и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, – то лучше так жить, чем сейчас умирать! Только бы жить, жить и жить! Как бы ни жить – только жить!»
В напряженных размышлениях Раскольникова о смерти отразились собственные переживания Достоевского, связанные со смертью. Современники писателя, близко знавшие его, не раз отмечали тяжелые реакции Достоевского на все, что так или иначе было связано со смертью. Так, Дмитрий Григорович, сокурсник Достоевского по Главному инженерному училищу, вспоминал о нем: «Раз, проходя вместе с ним по Троицкому переулку, мы встретили похоронную процессию. Достоевский быстро отвернулся, хотел вернуться назад, но прежде чем успели мы отойти несколько шагов, с ним сделался припадок настолько сильный, что я с помощью прохожих принужден был перенести его в ближайшую мелочную лавку, насилу могли привести его в чувство».
Такая болезненная реакция Достоевского была связана с тем, что встреченная друзьями похоронная процессия пробудила в нем воспоминания о других похоронах и о другой смерти – смерти маленькой девочки из его детства. Характерно признание Достоевского, отнесенное им к Раскольникову: «В сознании о смерти и в ощущении присутствия смерти всегда для него было что-то тяжелое и мистически ужасное, с самого детства… Да и было еще тут что-то другое, слишком ужасное и беспокойное». Я полагаю, очевидно, что скрывается за этим туманным определением «что-то другое, слишком ужасное и беспокойное».
В «преисподней» – характерно для картины инфернального Петербурга то, что почти на каждой странице романа поминается черт – Раскольников встречает «чудесную деву» – Софью Мармеладову – девушку, которую он попытается вывести из «ада», чтобы через ее спасение спастись самому. Выше отмечалось, что в каждой значимой героине Достоевского живет истерзанная девочка из его детства. Соня – одна из таких героинь. Отнюдь не случайно Достоевский подчеркивает следующую черту в ее внешности: «В лице ее, да и во всей ее фигуре, была сверх того одна особенная характерная черта: несмотря на свои восемнадцать лет, она казалась почти еще девочкой, гораздо моложе своих лет. Совсем почти ребенок, и это иногда даже смешно проявлялось в некоторых ее движениях». Совершенно очевидно, что герой Достоевского пытается спасти – в мифопоэтическом контексте «возродить» – ребенка – маленькую девочку из детства Достоевского.
«Какая она тоненькая в гробу, как заострился носик!..» Иллюстрация Н. Алексеева к повести «Кроткая».
Мотив изнасилованной девочки звучит на всем протяжении романа. История начинается с того, что Раскольников встречает на улице странную девушку в изодранном платье. «Он сошелся с девушкой у самой скамейки, но, дойдя до скамьи, она так и повалилась на нее, в угол, закинула на спинку скамейки голову и закрыла глаза, по-видимому от чрезвычайного утомления. Вглядевшись в нее, он тотчас же догадался, что она чрезвычайно пьяна. Странно и дико было смотреть на такое явление… Пред ним было чрезвычайно молоденькое личико, лет шестнадцати, даже, может быть, только пятнадцати, – маленькое, белокуренькое, хорошенькое, но все разгоревшееся и как будто припухшее. Девушка, кажется, очень мало уже понимала».
В стороне Раскольников увидел некоего господина, наблюдавшего за девочкой «с какими-то целями». «Раскольников ужасно разозлился; ему вдруг захотелось как-нибудь оскорбить этого жирного франта… Раскольников бросился на него с кулаками, не рассчитав даже и того, что плотный господин мог управиться и с двумя такими, как он… между ними стал городовой… И, схватив городового за руку, он потащил его с скамейке: