Шерлок Холмс. Иллюстрация Сидни Пэджета.
Холмс – все тот же романтический поэт-провидец, вопреки всем усилиям Конан Дойла доказать обратное. Логические операции сыщика выдают желание автора рационализировать романтический образ, сделать его более реальным и соответствующим действительности, но отнюдь не заслоняют его изначальную суть. Шерлок Холмс – приверженец разума и твердокаменной логики. Ему якобы чужды человеческие эмоции, мешающие делать логические умозаключения. Он отрекается от любви, мотивируя это следующим образом: «Любовь – вещь эмоциональная, и, будучи таковой, она противоположна чистому и холодному разуму. А разум я, как известно, ставлю превыше всего. Что касается меня, то я никогда не женюсь, чтобы не потерять ясности рассудка». При этом Уотсон свидетельствует, что натура у Холмса «беспокойная и страстная»; он настолько чувствителен, что при похвале «розовеет, как девушка, красоте которой сделали комплимент» (все это – черты романтического героя).
Очевидно, что холодность и одиночество Холмса, призванные рационализировать его образ, в действительности стали формой выражения все той же мифопоэтической чуждости героя миру людей и приобщенности его надмирному, таинственной сфере мирозданья. Присутствие Уотсона рядом с героем нисколько не смягчает одиночества Холмса. Простодушный доктор нужен Конан Дойлу не только для того, чтобы рассказать историю Холмса (этой цели служит рассказчик Эдгара По в новеллах о Дюпене), но и затем, чтобы своей человечностью подчеркнуть сверхчеловечность Холмса. Неслучайно, что внутренний мир Холмса остается закрытым и для Уотсона: «Одним из недостатков Шерлока Холмса – если только это можно назвать недостатком – было то, что он никогда и ни с кем не делился своими планами вплоть до их свершения. Такая скрытность объяснялась отчасти властной натурой этого человека, любившего повелевать окружающими и поражать их воображение, отчасти профессиональной осторожностью, не позволявшей ему рисковать без нужды. Как бы то ни было, эта черта характера Шерлока Холмса доставляла много неприятностей тем, кто работал с ним в качестве его агентов или помощников. Я сам часто страдал от нее, но то, что мне пришлось вытерпеть за это долгое путешествие в темноте, превзошло все мои прошлые муки. Нам предстояло нелегкое испытание, мы были готовы нанести последний, решающий удар, а Холмс упорно молчал, и я мог только догадываться о его планах».
Как романтический герой Холмс находит окружающий его мир мрачным тусклым и чуждым своей натуре. Он бесконечно отчужден от него, его привлекает другой мир – мир тайн и загадок, преступный мир Лондона. Холмс поясняет Уотсону: «Мой мозг бунтует против безделья. Дайте мне дело! Дайте мне сложнейшую проблему, неразрешимую задачу, запутаннейший случай – и я забуду про искусственные стимуляторы. Я ненавижу унылое, однообразное течение жизни… Я не могу жить без напряженной умственной работы. Исчезает цель жизни. Посмотрите в окно. Как уныл, отвратителен и безнадежен мир! Посмотрите, как желтый туман клубится по улице, обволакивая грязно-коричневые дома. Что может быть более прозаично и грубо материально? Какая польза от исключительных способностей, доктор, если нет возможности применять их? Преступление скучно, существование скучно, ничего не осталось на земле, кроме скуки».
Альтернативой детективной деятельности для Холмса является мир грез, даруемый наркотическими веществами. И в этом он тоже следует романтической традиции, представленной произведениями таких романтиков, как Теофиль Готье и Томас де Квинси. Впрочем, в одном из поздних рассказов Конан Дойла Холмс находит себе занятие по душе, вновь-таки изобличающее в нем романтического героя: «Это была земля холмистых вересковых пустошей, окрашенная в однообразные серо-коричневые цвета, с редкими колокольнями, отмечавшими расположение деревушек, где жизнь текла так же, как в старину. Повсюду на этих пустошах встречались следы исчезнувшей расы, сгинувшей в далеком прошлом и оставившей в память о себе лишь странные каменные монументы, неправильной формы могильные курганы над пеплом погребальных костров и своеобразные земляные укрепления – свидетельств битв доисторических времен. Таинственное очарование этих мест, их атмосфера, пронизанная воспоминаниями о давно забытых народах, будоражили воображение моего друга, и он проводил много времени в долгих уединенных прогулках и размышлениях среди вересковых пустошей. Древний корнуэльский диалект также завладел его вниманием; помню, как Холмс увлекся идеей, что он сродни халдейскому языку и был во многом заимствован у финикийских торговцев оловом. Он выписал несколько книг по филологии и уже собирался развить это тезис, как вдруг – к моему глубокому сожалению и его нескрываемой радости – в этой стране древних преданий мы столкнулись с проблемой, которая оказалось более значительной, увлекательной и куда более загадочной, чем любая из тех, что заставили нас покинуть Лондон».
Какой бы ни была романтическая любовь Холмса к «отверженным селеньям», он страстно предан лишь одному городу – сакральному месту своих странствий – Лондону. И речь здесь идет не о реальном городе, каким его знал Артур Конан Дойл, а о «страшном мире» Лондона, о котором сами лондонцы узнали из рассказов Конан Дойла. Многие исследователи «холмсиана» убеждены, что в творчестве Конан Дойла отразилась чрезвычайная криминогенная ситуация, которая якобы была характерна для Лондона того времени. В действительности, Лондон Конан Дойла столь же мифопоэтичен, как и Петербург Достоевского. Это призрачные города, «страшные миры», полные чудовищ. Интуитивное восприятие художника позволило Гилберту Честертону уловить эту мифопоэтическую сущность холмсианского Лондона предельно точно: Конан Дойл, по его словам, «окружил своего детектива поэтической атмосферой Лондона. В своем воображении он создал прежде неведомый, призрачный город, каждая аллея, каждый подвал которого таят в себе не меньше опасностей, чем книга про Родерика Ду (герой романа В. Скотта „Дева озер“ – Д. С.) – скал и поросших вереском пустошей».
Вергилий и Данте как далекие предшественники Холмса и Уотсона.
Разумеется, картины Лондона в рассказах и романах Конан Дойла вполне реалистичны, мифопоэтическое проявляется в них скорее бессознательно, помимо воли их автора, пытающегося быть предельно рациональным и в создании образа мира. Однако эта рациональность Конан Дойла не помешала ему воссоздать видения, достойные дантова «Ада»: «Был сентябрьский вечер, около семи часов. С самого утра стояла отвратительная погода. И сейчас огромный город окутывала плотная пелена тумана, то и дело переходящего в дождь. Мрачные, грязного цвета тучи низко нависли над грязными улицами… В бесконечной процессии лиц, проплывающих сквозь узкие коридоры света, – лиц печальных и радостных, угрюмых и веселых, – мне почудилось что-то жуткое, будто двигалась толпа привидений. Как весь род человеческий, они возникали из мрака и снова погружались во мрак. Я человек не впечатлительный, но этот унылый, тягостный вечер и наше странное путешествие подействовали мне на нервы, и мне стало не по себе. Я видел, что и мисс Морстен испытывает то же. Один Холмс, казалось, не замечал ничего. Он держал на коленях открытую записную книжку и время от времени заносил туда какие-то цифры и заметки при свете карманного фонарика».
Восприятие образа Шерлока Холмса британцами имеет свои особенности, отличающие его от восприятия Холмса читателями, не причастными британской культуре. На эти особенности указывал в свое время Хескет Пирсон: «Любой разносчик угля, докер, корчмарь, любая уборщица поймут, что имеется ввиду, когда про кого-то скажут, что он „настоящий Ромео“, „вылитый Шейлок“, „чертов Робинзон Крузо“ или „проклятый Шерлок Холмс“… Причина этого – в том, что каждый из них – символическая фигура, олицетворяющая вечную страсть человеческого характера. Ромео означает любовь, Шейлок – скупость, Крузо – любовь к приключениям, Холмс – спорт. Мало кто из читателей видит в Холмсе спортсмена, но именно это место он занимает в народном воображении; он следопыт, охотник, сочетание ищейки, пойнтера и бульдога, который так же гоняется за людьми, как гончая – за лисой; короче, он сыщик. Он современный Галахад, не разыскивающий больше священный Грааль, а идущий по кровавому следу, фигура из фольклора, но с характерными чертами реальной жизни».
Восприятие Холмса как рыцаря без страха и упрека характерно для всех читателей рассказов Конан Дойла; последний сам дал повод к тому в «Знаке четырех» назвав Холмса и Уотсона двумя странствующими рыцарями, спасающими попавшую в беду девушку («Как в романе, – воскликнула миссис Форрестер. – Принцесса – жертва несправедливости, клад с драгоценностями, чернокожий каннибал, разбойник на деревянной ноге. Это вместо традиционного дракона или какого-нибудь коварного графа. – И два странствующих рыцаря-спасителя, – прибавила мисс Морстен…») Но вот восприятие Холмса как гончего пса, преследующего хищника, характерно в большей мере именно для британцев (так, в лучшей экранизации рассказов Конан Дойла – советском сериале «Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона» эта метафора отсутствует; здесь сам Холмс с пренебрежительным оттенком говорит о Лестрейде, как о фокстерьере, который необходим для того, чтобы тащить лису из норы). Такое восприятие Холмса заставляет вспомнить о другом сторожевом псе – Псе Кулана, эпическом герое кельтских племен.
Шерлок Холмс. Иллюстрация Сидни Пэджета.
Удивительно, но факт: в образе Шерлока Холмса проявились некоторые мифологические черты кельтского героя. Обусловлено это было, я полагаю, не сознательным желанием Конан Дойла придать своему герою какие-то черты Кухулина, а все тем же бессознательным мифотворчеством. Чувствительный и восприимчивый ирландский мальчик был хорошо знаком с преданиями своих далеких предков. От матери он унаследовал не только страсть к сочинительству, но и любовь к чудесным историям. «Яркие образы историй, которые рассказывала мне мама в раннем детстве, полностью заменили в моей памяти воспоминания о конкретных событиях в моей жизни тех лет», – писал Артур Конан Дойл в своей автобиографии. Впоследствии эти истории и оказали свой – вполне чудесный – вклад в создание образа Шерлока Холмса и его мира.