Славянофильство как течение общественно-политической мысли России середины XIX века не было однородным. Иван Киреевский не скрывает это: "Во-первых, мы называем себя Славянами, и каждый понимает под этим словом различный смысл. Иной видит в славянизме только язык и единоплеменность, другой понимает в нем противоположность Европеизму, третий — стремление к православию. Каждый выдает свое понятие за единственно законное и исключает все выходящее из другого начала…" Славянофилы корнями своих идей и взглядов уходят в ту же эяоху, из которой выросли и идеи декабристов. Славянофилов так же можно назвать "детьми 1812 года". И так же, как и декабристы, славянофилы по своей социальной принадлежности были дворянами. Но славянофилы в отличие от декабристов и Герцена не принадлежали к дворянским революционерам. Их правильнее всего отнести к "дворянской оппозиции". Николай, III отделение с подозрением относились к "московскому направлению", внимательно следили за деятельностью главных его представителей, считая их взгляды опасными для самодержавия. Власти даже арестовывали и допрашивали некоторых из виднейших славянофилов, таких, как Юрий Самарин, Иван Аксаков. Другим же — Константину Аксакову, Киреевским долго не разрешалось возглавлять журналы, публично высказывать свои идеи. Славяне развивали свои теории в основном в письмах к друзьям, круг которых был достаточно узким, да и перешска велась от случая к случаю, когда была под рукой оказия, — отправлять письма обычным порядком, через почту, они справедливо опасались. П.В. Анненков писал: "В печати, на скромном поприще тогдашней публицистики (имеется в виду именно начало 40-х годов. — В.П.), все это (программы, споры. — В. П.), разумеется, являлось в смягченном виде, высказывалось не так ярко и откровенно. На сцену люди выходили, за очень малыми, всем известными исключениями, несколько принаряженные. На страницах журналов лишь отражались "следы домашних бурь". Письма единомышленников-славянофилов выходили за рамки только личного интимного общения. В доме Аксакова, например, их читали и обсуждали вслух все домочадцы, их друзья и знакомые. Дом Аксаковых был всегда открыт для Герцена. Ему особенно импонировал Константин Аксаков: "Мужающий юноша, он рвался к делу…" "В его убеждениях не неуверенное пытанье почвы, не печальное сознание проповедника в пустыне, но темное придыхание, не дальние надежды, а фанатическая вера, нетерпимая, втесняющая, односторонняя, та, которая предваряет торжество". "Он за свою веру пошел бы на площадь, пошел бы на плаху". И Герцен заключает: Аксаков до конца жизни оставался "чист сердцем". Герцен написал проникновенные слова и в некрологе Аксакову, напечатал в "Колоколе" и включил часть его в "Былое и думы". Когда в 1844 году между славянами и западниками произошел окончательный разрыв, Герцен и Аксаков однажды столкнулись на улице. Аксаков ехал в санях, Герцен поздоровался, Аксаков остановил сани:
"— Мне было слишком больно, — сказал он, — проехать мимо вас и не проститься с вами. Вы понимаете, что после всего, что было между вашими друзьями и моими, я не буду к вам ездить: жаль, жаль, но делать нечего. Я хотел пожать вам руку и проститься. — Он быстро пошел к саням, — рассказывает Герцен, — но вдруг воротился, я стоял на том же месте, мне было грустно; он бросился ко мне, обнял меня и крепко поцеловал. У меня были слезы на глазах. Как я любил его в эту минуту ссоры".
Эта сцена свидетельствует о глубоком уважении Герцена к людям, преданным идее.
Письма, которыми обменивались славяне, обретали значение произведений публицистических. Писались я открытые послания, нечасто, но печатавшиеся журналами. Такая замкнутость в обмене идеями и программами в кругу славянофилов приводила к тому, что споры с ними подчас не имели гласной точки опоры. Даже в 1847 году Белинский в "Ответе "Москвитянину" жаловался: "До сих пор ни один из них ("столпов" славянофильства. — В. П.) не потрудился изложить основных начал славянофильского учения, показать, чем оно рознится от известных воззрений". Славянофилы в большинстве своем прошли ту же философскую школу, что ж их противники — западники. Хомяков был знаком с Рылеевым и другими декабристами, сотрудничал в декабристской "Полярной звезде", мало этого, он знал о заговоре, но не сочувствовал ему. Хомяков получил блестящее домашнее образование, овладел несколькими иностранными языками, превосходно разбирался в современных философских системах и с особым пиететом относился к отечественной истории, особенно к царствованию Алексея Михайловича — знатока соколиной охоты, автора единственного в своем роде пособия по этому виду охоты. А ведь сокольничим при дворе Алексея Михайловича был предок Хомяковых.
Если Хомяков, по словам Герцена стал Ильей Муромцем славянофильства и как былинный герой стоял на страже "Земли Русской", возлагая надежды на возрождение Древней Руси, то Иван Киреевский к истории носился более с позиций религиозно-нравственных. Он был не только слушателем лекций по философии профессора Павлова, но в Берлине учился и стал близок Гегелю, Окену, Шеллингу. Но даже и тогда, когда Герцен и Киреевский расходились в идеях и сталкивались в спорах, Герцен не скрывал своей симпатии к человеку, которого он называл "твердым и чистым как стань".
Оттенки славянофильских идей Герцен, конечно, уловил не сразу. А когда уловил, писал Кетчеру (в 1844 году): "…я вовсе не шутя говорю и прежде говорил, что я со многими очень сочувствую и сердцем и умом, в очень многих сторонах (славянским идеям. — В. П.) и во имя этих сторон, а равно и во имя благородства убеждений, я не отворачиваюсь (от славянофилов. — В. П.)",
Пройдет много лет после первых стычек со славянофилами, и Герцен по зрелом размышлении скажет, что со славян "начинается перелом русской мысли". "Киреевские, Хомяков и Аксаков сделали свое дело; долго ли, коротко ли они жили, но, закрывая глаза, они могли сказать себе с полным сознанием, что они сделали то, что хотели сделать, и если они не могли остановить фельдъегерской тройки, посланной Петром и в которой сидит Бирон и колотит ямщика, чтоб тот скакал по нивам и давил людей, то они остановили увлеченное общественное мнение и заставили призадуматься всех серьезных людей". А Белинский и в пылу схваток, в 1847 году, признавался, что "явление славянофильства — есть факт замечательный до известной степени". И они действительно внесли перелом, они протестовали "против безусловной подражательности", их выступление было свидетельством "потребности русского общества в самостоятельном развитии".
Герцен точно сформулировал то, что сближало его со славянами. Он писал, что у них и у нас была "одна любовь, но неодинакая". "У них и у нас запало с ранних лет одно сильное, безотчетное, физиологическое, страстное чувство, которое они принимали за воспоминание, а мы — за пророчество: чувство безграничной, обхватывающей все существование любви к русскому народу, русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно". Этим и объясняется то, что Герцен называет славянофилов "друзьями-врагами", что он долго не мог порвать с ними личных отношений, как это сделал Белинский.
Славянофильство, если оставить в стороне отдельные оттенки его, прежде всего отличала вера в исключительное предназначение России в будущем в противовес Западу, который, по мнению славян, этого будущего не имел. Причем будущее России, ее мессианская роль в жизни народов основана, по мысли славян, на торжестве "единственно верных" идеалов православия. Запад же следует не истинным догмам католичества, за которыми нет будущего. Славянофилы вообще рассматривали все явления русской и западной жизни через призму догм православной веры. Не случайно Юрий Самарин говорил о Хомякове, что "Хомяков жил в церкви".
И славянофильская социология пронизана тем же религиозным духом. Религия и ничто иное — движущая сила всех явлений общественных и бытовых, она определяет государственное устройство и мораль, характер народа и склад его ума. Будущее за Россией и потому, что она в отличие от Запада обладает издревле одной общиной, в которой нет никакой социальной вражды, царит мирское согласие, непричастность и даже равнодушие к политике. Поиски самобытности России неизбежно толкали славянофилов на размышления исторические. Исторические экскурсы в прошлое России занимают большое место и в письмах и в публицистике славян.
И на поприще истории России славянофилами сделано много, очень много. Они обратились к русскому фольклору, они ввели в научный оборот памятники, которыми до них пренебрегали историки. Заслугой славян было то, что они провозгласили народ "постоянным действователем истории". Ив соответствии с этим отвергали пристрастие современных им ученых к исследованию царствований, законодательных деяний правителей. Повседневная жизнь народа — вот главный объект исследования, на который, по мнению славян, должны быть устремлены помыслы и усилия ученых. В России народ — это прежде всего крестьянство. Значит, формы земледельческого труда, формы организации поземельной общины, ее Устойчивость на этапах закрепощения, ее эволюция — от проблемы, которые обсуждались славянами, и не только обсуждались, но подчас и глубоко исследовались.
Славяне не были поборниками крепостного права, в чем в пылу полемики зачастую их упрекали "друзья-враги". Славянофилы были его противниками, пожалуй, большими, нежели некоторые из западников. Они считали, что любые преобразования сверху, идущие вразрез с нравами и обычаями народа, исторического смысла не имеют. Крепостное право сложилось помимо воли народа, значит, оно — зло. Но как от этого зла избавиться? О революции крестьянской они не помышляли, поскольку рассчитывали на отмену крепостничества сверху, революционная борьба ими напрочь отвергалась.
По-разному смотрели славянофилы на государство, истоки его возникновения и роль, которую оно играет в жизни народа. Иван Киреевский считал, что в Европе государственность появилась как результат завоеваний и чреды насилий. Именно государство создало "враждебную разграниченность сословий". А вот в России государство только естественное порождение народного быта. На Западе борются партии, происходят насильственные перемены, сопровождаемые "волнениями духа", а в России все идет при "глубокой тишине", "стройным естественным возрастанием". Но так было до Петра I. Начавшаяся при нем европеизация свернула Россию с