Он опустил тяжелые веки, однако ей и не нужно было видеть его взгляд: она кожей чувствовала, что он медленно рассматривает ее с головы до ног.
По телу побежали огненные мурашки, как в тот раз, когда она увидела его впервые, только сильнее, хотя прошло уже семь лет и она предостаточно навидалась светских повес. Вот только свои приемы они никогда не испытывали на ней.
– Если вы хотите знать, видно ли мне ваше нижнее белье, то я отвечу, что нет, – вкрадчивым голосом проговорил Рипли. – И поскольку я его не вижу, а вы полностью одеты – кстати, одежды на вас сейчас даже больше, чем раньше, – мог бы добавить…
– Не трудитесь! Не знаю, о чем я думала, когда надеялась, что вы поймете. Что ж, воспользуюсь случаем и скажу себе, что теперь стала куда интереснее, но для того, чтобы мыслить разумно, слишком хочу есть. Я ни разу в жизни не носила черные блонды!
Олимпия повернулась было к выходу – ей следовало уйти давным‑давно, – когда он заметил:
– Значит, пришло время начать. Вам очень идет.
Она обернулась.
– Вы серьезно? По‑моему, слишком смело для рациональной зануды.
– Кого вы хотите одурачить? Сбежали со свадьбы, перелезли через стену, упали за борт. Что бы о вас ни говорили – а я, если честно, даже не знаю, что тут еще сказать, – слово «зануда» к вам явно не относится.
Она махнула рукой:
– Это не я настоящая, это Олимпия, которая немножко сваляла дурака.
Он приподнял черную бровь.
– Немножко?
– Дело в том, что мое легкое опьянение прошло, и…
– Легкое? Это вы себе льстите. Нагрузились вы прилично. Не забывайте, я ведь эксперт в этих делах.
– В любом случае я поступила глупо. И теперь ломаю голову, но не могу придумать никакого разумного – или хотя бы вразумительного – оправдания.
Паника не может быть оправданием, хотя для нее имелись причины: между ухаживанием и принятым предложением и свадьбой прошло слишком мало времени, она поддалась восторженным уговорам матери и тетки. И вот сегодня утром, еще до того, как напилась бренди, что‑то в ней сломалось, иначе она вообще не притронулась бы к алкоголю.
Может, бренди и придал ей решимости, однако в обществе Рипли голова продолжала кружиться и после того, как он выветрился, и этот эффект даже усилился.
Олимпия опять посмотрела на платье, усилием воли возвращаясь с небес на землю.
– Нам лучше вернуться.
Последовало молчание, и она ожидала чего‑то вроде «я же вам говорил». Разве не спрашивал он, и не раз, действительно ли она намерена бежать, разве не твердил, что вернуться можно в любой момент?
– Черта с два теперь мы повернем назад! – заявил Рипли, и это не стало для нее неожиданностью.
Глава 5
Хотя на Рипли не было ничего, кроме полотенца, смутило его отнюдь не это. Скорее напротив он бы заплатил сотню фунтов, чтобы видеть ее лицо, когда она ворвалась к нему в номер. Ему ужасно хотелось обернуться, причем без полотенца, и он заплатил бы еще двести фунтов, чтобы увидеть ее реакцию.
К счастью, в последнюю минуту он вспомнил, что леди Олимпия невеста Эшмонта. Шутка ли, разгуливать без штанов перед будущей женой лучшего друга!
Но как бы то ни было, вид благоухающей дамы в соблазнительном платье, с распущенными волосами, раскрасневшейся от слов обвинения, которые выговаривала ему, – грудь ее тем временем вздымалась и опадала, как волна в бурном море, – и он в костюме Адама, чистенький, свеженький, даже блестит, – могли пробудить тщетные надежды у чувствительного паренька пониже пояса, а уж это осложнение в планы Рипли не входило.
Не менее важно, что в обычных обстоятельствах Эшмонт скорее всего посмеялся бы над этой сценой, но обстоятельства были далеки от обычных. У Рипли не было опыта по части двусмысленных сцен с избранницами своих друзей, но он предполагал, что даже Эшмонт мог обидеться, если бы кто‑то стоял перед его нареченной в чем мать родила.
– Ялик уплыл, – заметил Рипли, – так что вернуться мы не сможем.
– Не говорите ерунду! – парировала Олимпия. – Вы не раз спрашивали, не хочу ли я…
– То было раньше, – оборвал ее он. – Но вы перешли Тибр.
– Рубикон, несносный вы человек!
– Жребий брошен, – нисколько не смутился он. – Я отвезу вас к тетке, как мы и договаривались, и вы прекратите менять свои решения каждые пять минут!
– Ничего подобного! Я вообще не меняла решений… до сего момента.
– У нас план…
– Это у вас, не у меня, и всем хорошо известно, что от ваших планов добра не жди.
– Я уже обсох, – сказал Рипли. – Может пощадите мою стыдливость и подадите мне халат?
– А где слуги? Как же вы обходитесь без полудюжины слуг, которые должны суетиться вокруг вашей драгоценной особы?
– Всего за пару минут до того, как вы ворвались ко мне в номер, я отправил их узнать, что с нашим обедом и моей одеждой, насчет которых я распорядился вечность назад. Боже правый, Шардо, мой повар, даже в жестоком приступе меланхолии мог бы соорудить нам королевский обед, и куда быстрее, чем возятся они тут. Были и другие дела, которые требовали внимания. Кажется, надо было отослать их пораньше. От гостиничной прислуги нельзя ожидать, что будут держать язык за зубами: не поможет ни подкуп, ни угрозы. Сомневаюсь, что ваше семейство благосклонно примет новость об этой пикантной сцене, а мне до чертиков надоели дуэли, как я уже говорил.
Портниха и ее помощницы, конечно, болтушки, но не видели этой сцены, поэтому он может даже обернуть их сплетни к своей выгоде. Насчет леди Олимпии он тоже не особенно беспокоился. Вероятность, что она станет рассказывать каждому встречному‑поперечному, что имеет обыкновение врываться к мужчине, когда тот принимает ванну, тем более к герцогу Рипли с его дурной репутацией, ничтожна мала.
Олимпия покраснела.
– Вот еще одна причина, чтобы вернуться, и чем раньше, чем лучше.
– Нет! Так что насчет халата? Впрочем, не трудитесь: я возьму сам.
С гордо поднятой головой Олимпия прошествовала к кровати, схватила халат, который слуги так удачно разложили, вернулась и протянула ему на вытянутой руке, а когда он принял его, отвернулась.
– Теперь, когда в голове прояснилось, я понимаю, что доверить вам столь деликатное дело было с моей стороны чистым самоубийством.
Рипли изучал ее вид сзади.
Миссис Торн превзошла себя: черная кружевная накидка собиралась изящными складками, выгодно подчеркивая красивые линии плеч – не слишком широких и не узких, в аккуратной пропорции с прочими совершенными формами.
Леди Олимпия обладала красивой спиной. Рипли не раз замечал, с каким достоинством она несет себя, отмечал и некоторую порывистость шага, отчего возникало желание остановить ее, чтобы завладеть вниманием. Может, это и привлекло, в конце концов, Эшмонта: вызов, который она бросала своим поведением.
В данный момент спина была сердито напряжена: леди явно не собиралась уступать. Да, задаст она перцу герцогу Эшмонту… потом.
Сейчас он не мог вернуть ее даже лучшему другу… нет, конечно мог бы, но это было бы слишком просто. Его светлость с ангельским ликом должен постараться. Пресловутых ухаживаний мало. Ему выпал счастливый шанс найти идеальную герцогиню Эшмонт, но он ее не оценит так, как следовало бы, если не попытается завоевать девушку по‑настоящему.
– Вы режете меня без ножа, – сказал Рипли, набрасывая халат. – Я и прославился умением планировать.
– С тем, что прославились, не поспоришь, – усмехнулась Олимпия. – Газеты обожают живописать ваши подвиги. Во всех подробностях. Дайте‑ка вспомню. Однажды вы устроили званый обед и заменили все зеркала в гостиной и обеденном зале на кривые.
– Жаль, что вы пропустили это зрелище, – улыбнулся Рипли. – Было очень смешно смотреть, как мои гости вертятся так и этак, не успев даже толком напиться.
Под воздействием зеркал кое‑кого из пьяных гостей вырвало, но потеха стоила того, чтобы заменить ковер и несколько стульев. Рипли смеялся до колик. И оба его приятеля заодно.
– А в другой раз устроили званый обед для всех заик Лондона, – напомнила Олимпия.
– Не моя заслуга, – возразил Рипли. – Это придумал не я, а Блэквуд, а я только помогал ему найти и собрать их всех в одном месте. Нелегкая, между прочим, задача, но вы бы слышали, как они разговаривали!
– Это было жестоко.
– А вот гости сочли, что было весело, – возразил он. – От смеха заики падали со стульев, и чем больше они смеялись, тем труднее им было говорить. Концепция, которой вам не понять: молчание.
– Не сомневаюсь, что этому способствовало вино.
– Разумеется, и у меня оно, смею заметить, отличное.
– В любом случае я протрезвела и не собираюсь покорно делать то, что велит герцог Рипли, просто потому, что так угодно его светлости, – сказала Олимпия. – Знаете, мне кажется, что будет куда разумнее, если я стану поступать как раз наоборот.
– И после всего этого вы готовы вернуться с поникшей головой, поджав хвост, этакой кающейся беглянкой? – спросил он.
Это никуда не годится. Эшмонт желал видеть ее смелой и мятежной: в общем – трудной добычей.
– Это было очень плохо, и плохо по многим причинам – у меня разболелась голова, когда я пыталась их сосчитать! – воскликнула Олимпия.
– Как известно, головная боль – последствие избыточного употребления бренди, – заметил Рипли.
– Я скомпрометировала мою семью. И хоть понимаю, что от моего якобы бегства Эшмонту ни тепло, ни холодно, я все же унизила его публично. Его гордость будет уязвлена, и это жестоко, ведь он не сделал мне ничего такого, чтобы заслужить это!
Ах какой хороший был план, который придумал Рипли, прямо‑таки идеальный! Ради Эшмонта. Ради Олимпии. И все же…
«Она была очень добра», – сказал вчера ночью Эшмонт, и голос его замирал от удивления: никто не был добр к «их бесчестиям», все делали то, что им приказывали или за что платили. К ним подлизывались, их пытались обольщать. Можно было их игнорировать, или принимать как неизбежное зло, или критиковать, и никому не приходило в голову, что распутник герцог, возможно, жаждет доброты и способен ее оценить.