– Умоляю, доверьтесь мне, – попросил Рипли. – Совсем чуть‑чуть. Нам нужно обставить сцену.
– Я не позволю вам сделать мою тетю мишенью вашего гадкого розыгрыша!
– Это не розыгрыш, а сцена, вроде немой картины… нет, называется как‑то иначе.
– Понятия не имею.
– Типа шарады, только по‑другому.
– Живая картина?
– Да, именно. Подождите.
Олимпия наблюдала, как он открывает сверток: длинные пальцы действовали быстро и ловко, – и ей вспомнилось, как он трогал ее волосы. Она отвела взгляд, однако лукавый ум услужливо воскресил еще одну сцену, на балу у леди Монахи, года два‑три назад. По словам Стивена, сия дама, носившая ироническое прозвище Монашка, обожала опасные приключения. Потому и пригласила «их бесчестий», всю троицу. Во время танца хозяйка бала лезла из кожи вон, пытаясь соблазнить Рипли. Олимпия подозревала, что это не составило бы особого труда, но отвести глаз от происходящего просто не могла. Герцог двигался с грацией чистокровного жеребца, и она представляла себе, каково это – танцевать с ним. Мужчина, которого она случайно увидела обнаженным, был великолепен: прекрасно сложен, мускулист и явно очень опасен…
Голос Рипли вернул ее мысли к действительности из того зыбучего места, куда они забрели:
– Итак, вы появитесь у дверей своей тетушки в компании собаки и герцога‑повесы, у которого в руках будет ваше свадебное платье и фата.
– Как мертвое тело, – сказала Олимпия.
И тут пришло осознание, что она сама все погубила: надежды и мечты ее семьи, будущее братьев, – и ей понадобилась вся ее сила воли, чтобы не впасть в истерику.
– Именно. И как только увидите тетю, сразу же с рыданиями бросайтесь в ее объятия.
Проще и эффектнее, чем она полагала. Олимпия могла легко представить себе эту «живую картину». Увидев такое, тетя Делия вряд ли станет требовать подробных объяснений: сразу поймет, в каких сетях запуталась родная племянница.
– Но как я смогу заплакать ни с того ни с сего?
– Подумайте о чем‑нибудь до боли грустном: например, как вы прощаетесь со мной навеки.
Ей бы прыгать от восторга и облегчения, если бы ум сохранил хоть островок здравого смысла, но вместо этого Олимпию охватила печаль пополам со страхом. Она взглянула на спутника:
– Похоже, этот способ не годится.
Его черные брови сошлись на переносице.
– Очень странно: обычно в таких случаях проливаются реки слез, пока я не достаю из кармана бриллианты или что‑нибудь в этом духе.
– Я же говорила, что все дело в платье: вы, похоже, спутали меня с одной из ваших любовниц. Насколько мне известно, библиотекаршам не пристало выпрашивать драгоценности слезами.
– Хорошо. Тогда представим, что в библиотеке пожар, огонь пожирает ваши любимые книги! Страницы скручиваются и обращаются в черный пепел. Вспомните библиотеку в Александрии! Или ту, которая принадлежала… как там ее… Путане…
– Диане де Пуатье!1
– Или библиотека не загорелась, но поплыла через океан к американскому президенту Джефферсону, который скупил все книги до последнего тома.
– Он же умер, – заметила Олимпия.
– Какая разница. Представьте тогда, что корабль попал в шторм и ваши драгоценные тома тонут и опускаются на дно Атлантического океана.
– Теперь я понимаю, кто стоит за проделками вашей троицы, – заметила Олимпия. – У вас исключительно живое воображение.
– Должно быть, это все из‑за пьес Шекспира, – согласился Рипли. – Однако я на ваших глазах уничтожаю тысячи книг, а вам как будто все равно.
– В том‑то вся беда, что у меня аналитический ум.
– И преимущество, – заметил Рипли. – Тогда случается что‑то такое… муха укусила, вот вы и… зашли слишком далеко.
– Это вы про мой безрассудный поступок? Стоило мне вернуться в свое привычное состояние – когда я излагала свою систему, – так вы сразу уснули.
– Насколько я помню, спал не только я.
– Я устала.
– И я тоже. Эшмонт не дал поспать.
– Не понимаю, почему бы не признаться, что вам просто стало скучно, как бывает всегда и со всеми, когда я начинаю говорить.
– Наоборот, мне стало так интересно, что ваши книги даже приснились, – сказал Рипли. – Однако времени в обрез. Надо решить главную задачу: как заставить себя разрыдаться на тетушкиной груди. Как вам такое: представьте, будто все мало‑мальски ценные библиотеки в Англии были проданы за долги и скуплены американцами.
Герцог вытаращил свои зеленые глаза, изображая приступ отчаяния и ужаса, и Олимпия едва сдержалась, чтобы не рассмеяться. Это лишь раззадорило бы его и добавило привлекательности в ее глазах – ей же во вред.
– Ну, если американцы будут их беречь, то почему бы нет.
– Тогда вам лучше вспомнить трагическую сцену из какого‑нибудь романа, – предложил Рипли. – Вы ведь читаете художественную литературу, правда? Или только сортируете и составляете каталоги? Может, холите и лелеете их, как ценности?
– Отчасти согласна насчет того, что лелею, но это в основном книги, написанные до середины шестнадцатого века. А так – вообще да, читаю.
– Тогда вообразите грустную сцену. Если не поможет, придется нам возложить свои надежды на то, что вы все‑таки разрыдаетесь от счастья, если представите, как отделаетесь от меня.
Олимпия подозревала, что вряд ли будет счастлива, когда он уйдет. Эти два‑три часа – или сколько времени она с ним провела? – в тесном пространстве кареты и дилижанса представлялись ей самым лучшим временем всей жизни. Этот мужчина позволил ей заглянуть в тот опасный мир, который был для нее закрыт.
Нечего было и думать избавиться от него и тех чувств, которые он будил в ее сердце. Рипли занимал собой почти все пространство кареты, и она остро ощущала, когда их руки, ноги и прочие части тела соприкасались: в тесноте почтового дилижанса это было неизбежно, – но затронул он также и душу, особое, потаенное местечко, перевернув вверх дном все, что она так любовно выстраивала.
Ведь сегодняшние поступки совсем не в ее духе.
С другой стороны, и день сегодняшний был особенным, не в ее духе.
Рипли наказал негодяя, который ее оскорбил. Такого никогда не случалось в жизни Олимпии, потому что ее никто даже не замечал, не говоря уж о том, чтобы оскорбить, и она так обрадовалась, пришла в такой восторг, что даже поцеловала своего защитника.
Она не ждала, что он ответит на поцелуй, да вообще ничего не ждала, но он поцеловал ее, причем весьма охотно: в губы.
Одними только губами он произвел не нее такой эффект, что голова пошла кругом, и вызвал в ней такие чувства, о существовании которых она даже не подозревала. Например, этот поцелуй ощущался почему‑то в двадцати разных частях тела, но особенно внизу живота.
Эшмонт ее тоже целовал, но лишь тогда, когда она разрешала, и она полагала, что это очень мило. Теперь же Олимпия поняла, что те поцелуи были скорее дружескими. И жила бы себе дальше в неведении, не случись с ней сегодняшнего приключения. Рипли целовал ее отнюдь не дружески. Это было что‑то совершенно другое: более яркое, выразительное и, конечно же, неприличное.
Плохо, что это случилось, потому что теперь она узнала нечто такое, о чем не догадывалась раньше. Плохо также, что длилось это совсем недолго, потому что она едва успела понять, на что это похоже и как ей следует себя вести, прежде чем все закончилось.
Ясно одно: самое присутствие Рипли сказалось на ее рассудке. Или виной всему затянувшееся девичество? Какова бы ни была причина, Олимпия с трудом могла узнать себя в той особе, в которую превратилась за эти несколько часов.
Олимпия смотрела прямо перед собой. Карета тем временем подъезжала к сторожке привратника.
Трусливая часть натуры понуждала ее выскочить из кареты и бежать к дому. Если оказаться от него как можно дальше, то у ее, возможно, прояснится, но ведь это малодушие и глупость. Нельзя же вечно куда‑то бежать, не говоря уж о том, что так она испортит «живую картину»… которую опять же придумал он.
Она, занудная леди Олимпия Хайтауэр, позволила «его бесчестию» герцогу Рипли состряпать один из своих очередных розыгрышей, но теперь с ней в главной роли.
Олимпия сломала себе голову, пытаясь придумать вразумительное объяснение, но за то время, что у нее было, чтобы подготовиться к встрече с тетей, ничего хотя бы маловразумительного так и не нашлось.
– Ага, вот и привратник! – воскликнул Рипли. – Идет сюда посмотреть, кого принесла нелегкая. Надеюсь, он вас знает?
– Да‑да, конечно, – ответила Олимпия, наблюдая за шагавшим к карете Фосеттом.
Рипли опустил окно и сообщил:
– Леди Олимпия Хайтауэр с визитом к леди Панкридж.
– Леди Панкридж? – переспросил привратник.
– Разве это не ее дом?
Олимпия перегнулась через плечо Рипли и высунулась в окно.
– Вы же меня знаете, Фосетт. Я приехала повидать тетю.
– Да, миледи, разумеется, я вас знаю, но мы не предполагали видеть вашу светлость сегодня.
Фосетт присмотрелся к джентльмену, и на лице его отразилось полное недоумение.
Не нужно быть ясновидящим, чтобы догадаться, о чем подумал привратник. Как и весь свет, он знал, что в этот день должна состояться свадьба леди Хайтауэр, но вот она, собственной персоной, и с ней джентльмен, только совершенно точно не герцог Эшмонт. Это знал не только Фосетт: наверняка даже крестьяне на Мадагаскаре знали, как выглядят «их бесчестья», на тот случай если придется уносить ноги при их появлении.
– Понимаю, вы не ожидали моего приезда, – сказала Олимпия.
– Ее светлость была бы счастлива видеть вашу светлость в любое время, – ответил Фосетт, – но дело в том, что ее светлости нет дома!
– Но она же нездорова, – удивилась Олимпия.
– Я так не думаю, миледи, – но точно знаю, что ее нет.
«Без паники», – приказала себе Олимпия, а вслух произнесла:
– Неважно. Раз уж я приехала, подожду, пока она не вернется.
– Прошу прощения, миледи, но сегодня ее светлость не вернется, и завтра, и послезавтра. Мне казалось, ее светлость писала вам, почему не сможет присутствовать на вашей свадьбе. – Он замолчал, глядя то на Рипли, то на леди Олимпию, густо краснея. – Все было обговорено месяц назад, и мы их ждали: лорда Клендауэра и его сестру леди Элспет. Они приехали вчера и увезли леди Панкридж с собой в Шотландию. На все лето.