– Я никогда и не претендовал на звание ученого, – пожал плечами Рипли. – Вот Мендз – это да, это умище! – «Высокочтимый надутый осел!» – Значит, я безмозглый, если отказываюсь беспрекословно делать то, что, по‑вашему, должен.
Ах, с каким удовольствием он выполнял бы все ее желания! Тьфу ты, господи!
Дал бы ему кто по голове, что ли: может, исчезнут эти нечестивые мысли.
– И к тому же упрямец. Идите же, обопритесь о лошадь или прислонитесь к дереву. Господи, вам же нельзя стоять! Но вы ведь что‑то хотите мне доказать, правда?
Он с удовольствием прислонился бы к ней.
– Ничего не собираюсь я доказывать, – возразил Рипли. – Я решил ехать в Лондон и не вижу причин менять свои планы.
– Не видите причин, – повторила Олимпия, качая головой. – Очень жаль, что я не дала вам снотворного. С вами невозможно разговаривать.
Она тяжело вздохнула, отчего ее грудь волнительным образом поднялась под корсажем, но Рипли даже не пытался запретить себе смотреть, воспользовавшись тем, что она отвлеклась на собаку.
– Знаю, что зря сотрясаю воздух, но совесть и разум требуют, чтобы я напомнила вам несколько простых правил, – опять заговорила Олимпия. – Нельзя наступать на поврежденную ногу, ее необходимо держать на весу, и на восстановление уходит некоторое время.
– Слишком долгое, – заметил Рипли.
– Десять часов – это долго? А неделю не хотите, болван вы этакий! – Она взмахнула руками, стиснув кулаки, отчего платье съехало с груди вниз. Глаза ее метали молнии, лицо раскраснелось. – А часы, проведенные в седле, вообще не в счет, баранья вы голова!
Ах как хороша была Олимпия. Рипли ненавидел и Эшмонта, и весь мир, и себя заодно.
Надо бежать, и чем скорее, тем лучше.
– Если вы закончили свою проповедь, то позвольте мне продолжить путь. – Рипли повернулся взять поводья, и Олимпия добавила:
– Уезжайте, поступайте по‑своему. Должно быть, у меня временное помрачение рассудка, если я решила, что ничто человеческое вам не чуждо. Вы, все трое, делаете все, чтобы себя угробить. Мне следовало бы это предвидеть, но нет: я во что бы то ни стало решила в этот злосчастный день спасти вас от вашей собственной глупости, потому что вы сделали что могли, чтобы спасти меня от моей. Спасти любого из вас! Можно умереть со смеху! Что же, я опять ошиблась. Простите, что попыталась воззвать к вашему здравому смыслу.
Рипли услышал гневный шорох ее юбок. Ему следовало бы, не обращая на ее тираду внимания, вскочить на коня и убраться подобру‑поздорову, но часто ли он поступал так, как следовало? Рипли обернулся, и как раз вовремя, чтобы увидеть, как она уходит: с высоко поднятой головой и прямой спиной. Ах, эта спина! Порывистая походка! В данный момент она явно хотела продемонстрировать ему свое презрение, и на долю секунды он устыдился.
Олимпия ухаживала за ним. Сделала все, что могла, чтобы облегчить боль, а он… Ну что тут поделаешь – так уж он устроен. Не в его власти изменить собственный характер или привычки. Нет чтобы ему оказаться в тот день возле отеля «Кларендон» вместо Эшмонта.
Она шла не оглядываясь, и Рипли поковылял следом, чертыхнувшись.
– Мне безразлично, что с вами будет: останетесь хромым, никогда больше не сможете танцевать, – поступайте как хотите.
– Я не могу там оставаться, у тетушки! – крикнул он ей в спину. – Вы не понимаете и никогда не поймете, да я и не хочу, чтобы поняли.
Он нес полную ахинею. Ну и пусть.
– Вы правы, – согласилась с ним Олимпия. – Я и не желаю понимать, да мне это и безразлично, но за урок благодарю. – Она порывисто обернулась к нему в вихре взметнувшихся юбок. – Если мне будет предоставлен второй шанс, постараюсь не обращать внимания, что бы Эшмонт ни творил, – это гораздо спокойнее и бережет кучу нервов, нежели пытаться достучаться как до него, так и до вас.
Он схватил ее за руку. Пес глухо зарычал, но Рипли предпочел не обращать на него внимания: просто еще один звук в задних рядах оркестра, какофонией звучавшего в его голове.
– Я должен ехать, потому что…
– Мне неинтересно, – оборвала его Олимпия.
– Потому что… – повторил он.
Потому что она стояла перед ним, разгневанная и пахнущая дождем, лесом и свежестью. Он до сих пор ощущал прикосновение ее теплых рук. Из‑за нее Рипли не спал всю ночь и все еще чувствовал вкус мимолетно сорванного поцелуя. Да, он ведет себя как последний идиот, но ничего не может с собой поделать. И вот она стоит перед ним, и они одни…
Ничего другого Рипли не знал и знать не хотел, привлекая Олимпию в свои объятия.
– Вот поэтому…
Рипли завладел ее губами как мужчина, который хочет того, что ему не принадлежит, но готов заполучить это любой ценой; как мужчина, который знает, что добился желаемого, а все прочее ему безразлично. Все, что казалось неправильным: вкус и прикосновение ее губ, ощущение ее тела, которое льнуло к нему, все те чувства, что мучили его – вмиг стало единственно правильным.
А когда она закинула руки ему на плечи, в его душе что‑то сдвинулось с места – некая часть, подобная туго натянутой струне, которая пребывала в состоянии готовности целую вечность.
Он обхватил ладонями ее голову, поцелуй его резко изменился: стал настойчивее, убедительнее. С тихим вздохом она уступила его напору, и мир покачнулся. Она расслабила губы, ее тело обмякло в его руках. От волны сокрушительного наслаждения он пошатнулся, больная ступня опасно подвернулась, но он забыл про все другие ощущения, включая боль, – существовала только она, и чувства, которые дарили ее объятия. Он упивался вкусом ее губ, прикосновением ее тела, пока не повалился назад, ударившись спиной обо что‑то твердое и неровное.
Но и это ничего не изменило, потому что имело значение только тело, словно созданное для того, чтобы его обнимали, вызывая головокружительный водоворот чувств, и поцелуи, которые обретали страсть, потому что она подчинялась ему.
Олимпия оказалась прекрасной ученицей и скоро уже требовала продолжения с неменьшим пылом, чем он, и вот уже первая волна удовольствия взвилась жарким огнем, выжигая последний островок разума, что еще оставался в его мозгу.
Теперь чувства и ощущения переполняли его, заставив умолкнуть внутренний голос, который пытался урезонить его, напомнить, кто эта девушка и что ни в коем случае нельзя себе позволять. Его руки гладили ее прекрасные плечи, прямую спину и плавные округлости бедер. Ах как она хороша: само совершенство, – словно над ее формами потрудился античный мастер.
Он прижался к ней бедрами, но она вдруг вскрикнула, оторвалась от его губ и отпрянула. Чары рассеялись, и Рипли ничего не оставалось, кроме как разжать объятия. Она отодвинулась – совсем чуть‑чуть, – но и этого было достаточно. Мир вернулся на круги своя, ум прояснился и потребовал ответа, что, собственно, происходит? Неужели он, в конце концов, потерял рассудок? Или мертвецки пьян? Или кто‑то ударил его по голове?
Неважно, как сильно он ее желал, неважно, что она приходила к нему в мечтах и не давала сомкнуть глаз. И какое имело значение… он ненавидел Эшмонта – за то, что тот его опередил.
Если бы она попыталась его оттолкнуть, стала сопротивляться, он бы ее отпустил – по крайней мере, думал, что способен на это, – но Олимпия даже не попыталась: просто стояла в кольце его рук, глядя на него снизу вверх, только очки съехали набок.
– Все хорошо, – произнесла она напряженным голосом, но тут же добавила, покачав головой: – Ах нет! Вы не должны были… – Она толкнула его в грудь, и теперь у него не было предлога ее удерживать. Чуть отступив назад, она подняла голову, оправила платье и посадила на место очки. – Впрочем, это было… познавательно.
Познавательно. Разумеется.
Целомудренная девушка. Нареченная его лучшего друга.
Рипли отделился от дерева, которое служило ему опорой, выругался, сорвал с головы шляпу и хватил ею о ствол. Ругательства полетели как из рога изобилия: удивительно, что дерево не съежилось от стыда и вокруг не сгустились тучи, – только птицы вспорхнули с ветвей, белки возмущенно заверещали, и какие‑то мелкие лесные обитатели в страхе бросились врассыпную.
– Бога ради, Рипли!
Он услышал ее, но внутренний голос кричал громче. Эшмонт был его лучшим другом! С самого детства, с тех грустных дней в Итоне. Они всегда стояли друг за друга, все трое.
А он…
Рипли пнул дерево – к счастью, здоровой ногой, – однако равновесие все равно не удержал и рухнул в траву.
Тем временем в Кемберли‑плейс
– Лондон? – повторил Эшмонт.
Они с Блэквудом стояли посреди гостиной леди Энкастер. Вид у обоих был далеко не изысканный, а Эшмонт и вовсе щеголял подбитым глазом. Создавалось впечатление, что по ним проехались рыночные телеги и, возможно, прошлось стадо коров.
– По‑видимому, да, – сказала ее светлость и протянула записку, которую оставил ей племянник.
Эшмонт прочел вслух:
– «Уехал в Лондон. Рипли». – Он перевернул листок, но обратная сторона была пуста. – Это все?
– Он решил, что этого достаточно.
Блэквуд и Эшмонт кивнули, поскольку тоже крайне редко снисходили до объяснений. Им и в голову не пришло, что тетушка Рипли, возможно, чего‑то недоговаривает, утаивает сведения, имеющие прямое отношение к делу.
– Лондон, – повторил Эшмонт. – Как мы и думали. Но с другой стороны…
– Так ведь он сюда заезжал, мы не ошиблись, – возразил Блэквуд. – Не поехал прямо в Лондон.
– Не дождавшись вас вчера вечером, мы решили, что вы остались в Лондоне, – заметила леди Джулия. – Прямо комедия ошибок!
– К черту! Неужели он думал, что мы не бросимся по следу? – воскликнул Эшмонт. – Разве не этого он от нас хотел?
– Напротив, мы вас ждали, – спокойно произнесла пожилая дама, не обращая внимания на грубость. – Если угодно, я думала, что вы появитесь раньше, чем мой племянник успеет уехать, или вскорости после того. Путешествие далось ему труднее, чем предполагалось.
– Нам тоже, – буркнул Блэквуд, взглянув на Эшмонта. – Мы попали в… неприятности в Патни, за что получили строгое предупреждение и все такое.