Олимпия не сомневалась, что умудренная жизненным опытом дама плохого не посоветует. Нет, мать и тетки любили ее, но у них не было столь рационального ума и знаний, которыми обладала леди Джулия. Всего в нескольких словах она дала Олимпии ценнейший совет и позволила ее совести кричать чуточку тише.
– Благодарю вас, – сказала девушка. – Мне действительно необходимо остаться, подумать и, пожалуй, написать несколько писем – пока не стало поздно. Герцогу давно пора получить от меня весточку. Полагаю, что, в конце концов, будет лучше, если мы обсудим наше положение непосредственно друг с другом.
Некоторое время пожилая дама молча смотрела на нее, потом кивнула:
– Да, думаю, вы приняли верное решение.
Дом Эшмонта, Лондон, тем же вечером
Герцог Эшмонт как раз одевался к выходу, когда с нарочным прибыло два письма – из Суррея.
Послание от Рипли, как всегда немногословное, состояло из единственного предложения: «Ради бога, приезжай и забери ее».
Второе письмо было от самой леди Олимпии, достаточно толстое, поскольку состояло из нескольких исписанных убористым почерком страниц. Чтобы уловить смысл написанного, Эшмонту пришлось прочесть его дважды. Усевшись за туалетный столик, он погрузил пятерню в нарочито взлохмаченные локоны, тем самым погубив прическу, которую так искусно соорудил на его голове камердинер, пытаясь решить, самому ли сделать третью попытку одолеть письмо до конца или послать за помощью к Блэквуду. Его муки прервал лакей, торопливо возвестив:
– К вам лорд Фредерик, ваша светлость!
Эшмонт вскочил со стула: может, сбежать через окно?
– Скажи ему, что меня нет дома.
– Поздно, Люциус, я уже здесь, а ты дома, – раздался веселый голос.
Лакей поспешно посторонился, пропуская обладателя этого голоса. Лорд Фредерик небрежно махнул рукой, и лакей вышел, притворив за собой дверь.
– Я услышал, что ты вернулся, вот и решил заглянуть.
Эшмонт с вожделением взглянул на графин на столике возле камина. Если он нальет выпить себе, придется предложить и дядюшке, и тогда он, пожалуй, задержится подольше, вот в чем беда.
– Всего несколько часов назад. У вас потрясающий слух.
– Но ты, похоже, не привез будущую герцогиню Эшмонт, – заметил дядя Фредерик.
– Гм… ну да. – Эшмонт бросил взгляд на письмо. – Дело несколько запуталось. Комедия ошибок, как сказала леди Энкастер.
На миг лорд Фредерик лишился привычной маски холодной сдержанности, взгляд голубых глаз сделался заинтересованным, но всего лишь на мгновение, и тут же обрел прежнюю невозмутимость.
– Итак, ты побывал в Кемберли‑плейс, – констатировал джентльмен и смахнул невидимую пылинку с рукава сюртука.
Характерной особенностью лорда Фредерика было являться с визитом без предупреждения, и отделаться от него было невозможно никакими средствами до тех пор, пока сам не решит, что ему пора. И поскольку было ясно, что дядюшка не уйдет, не вытряхнув из племянника всю душу, Эшмонту пришлось обстоятельно описать события вчерашнего дня, который прошел в поисках Рипли и леди Олимпии, а потом и дня сегодняшнего, включая визит в дом леди Энкастер.
Закончив эту часть повествования, Эшмонт заметил, что дядя то и дело бросает взгляды на туалетный столик, где лежало письмо. Страницы рассыпались, выставив написанное на обозрение целого света, точнее, всевидящего и всезнающего дядюшки, который обожает совать нос в чужие дела.
Герцог попытался будто бы невзначай прикрыть страницы, чтобы не бросались в глаза родственнику, но поздно.
– Кажется, почерк леди Олимпии? – сказал всевидящий дядя.
– Разве?
– Мне ли не знать! Ее руку узнаешь сразу. Мы вели переписку относительно какого‑то античного труда. Вроде бы это был Боэций, «Утешение философское»3. Если она сама написала тебе, я считаю, это многообещающий знак.
– Гм… да, но дело в том, что она все еще в Кемберли‑плейс.
– Так я и предположил, когда узнал, что ты получил два письма нарочным из Суррея, – сказал лорд Фредерик.
Эшмонт не стал выяснять, как и откуда дядюшка узнал про письма. Очевидно, у него везде соглядатаи, и, более чем вероятно, несколько таковых угнездились под крышей дома Эшмонта. Дядя был его опекуном. Более того, слуги трепетали перед ним. Со стороны это могло показаться странным, потому что более учтивого пожилого джентльмена – сама доброта и простодушие – было трудно сыскать во всем Лондоне или даже во всей Британии.
– Да, все довольно запутанно, – повторил Эшмонт. – Видите ли… То есть, насколько я уловил смысл… благослови господь эту женщину, но нельзя же использовать такую чертову прорву слов.
– И, если письмо не слишком уж личное, в чем же состоит главный смысл?
– Она пишет, что была пьяна, – сказал Эшмонт. – Выпила бренди: для успокоения нервов на свадьбе, что ли…
Лорд Фредерик скривил губы.
– Вот как?…
– Рипли попытался вернуть ее, но она не пожелала, вот и пришлось ему взять на себя роль охранника. В конце концов он благополучно доставил ее в дом своей тетки, но с ним приключился несчастный случай, и она решила, что… – Эшмонт взял письмо, перевернул страницу и прочел, проводя по строчкам пальцем: – «… вынуждена задержаться в Кемберли‑плейс, дабы помешать ему усугубить свою рану, поскольку мужчины зачастую испытывают нездоровое отвращение к здравому смыслу». Однако знаете что, сэр? Леди Энкастер не упоминала ни о каком несчастном случае. Странно, не правда ли?
На миг лицо лорда Фредерика приняло несчастное выражение, но оно тут же исчезло.
– Вовсе нет. Ее светлость умеет хранить секреты, что весьма ценно, если управлять супругом, между прочим.
– Ну, по мне, так это совсем бесполезно, – возразил Эшмонт. – Но к дьяволу! Она – то есть Олимпия – разрешает мне соскочить с крючка.
– Гм…
– Она пишет: «Ни один разумный человек не станет ожидать, что вы на мне теперь женитесь». Но я‑то к разумным не отношусь, черт возьми!
И, как неразумный, Эшмонт был слишком озадачен и расстроен, чтобы беспокоиться, как бы дядюшка Фредерик не вздумал проторчать у него до второго пришествия.
Эшмонт прошествовал к камину, взял со столика графин, наполнил два стакана и протянул один дяде.
– Я не хочу ничего от вас утаивать. Я просто не понимаю. Подумать только! Если бы мы приехали попозже или задержались подольше, хоть нас и окатили холодом, мы с Олимпией бы уже договорились, и она была бы здесь. – Он сделал жадный глоток. – А теперь мне снова придется ехать в Кемберли‑плейс, потому что она решила, будто меня волнует, что скажут люди. Я же сказал, что женюсь на ней, правда? Неужели она думает, что я заберу свое слово назад лишь потому, что она дала деру в припадке белой горячки, мигрени или чего там еще?
– Насколько я понял, это не было очередной выходкой Рипли, – задумчиво проговорил лорд Фредерик.
– Нет, он просто хотел сбыть ее на руки особе женского пола из числа своих родных и дать мне знать, откуда я могу ее забрать. Но все пошло наперекосяк. Куда‑то он поехал и сломал то ли руку, то ли еще что. – Эшмонт взглянул на письмо. – Нет, скорее всего, у него что‑то с ногой, но она пытается это объяснить с помощью двадцатисложных слов. «Обездвиженный», пишет она. А он пишет…
– Неважно, что пишет Рипли, – поморщился лорд Фредерик. – Ты не поедешь в Кемберли‑плейс. Положение более деликатное, чем ты можешь себе вообразить, что меня совершенно не удивляет, учитывая, с дамами какого сорта ты привык иметь дело. Не вижу ничего удивительного в том, что ты, к сожалению, так и не научился обращаться с порядочными девушками.
– Вы меня уверяли, что она не согласится, но она сказала «да».
– А тебе не хватило ума ее удержать.
– Я ее не отпускал.
– Понимаешь ли ты, что натворил? Или считаешь, что такие девушки, как она, встречаются на каждом шагу и терпеливо ждут, пока ты образумишься? Эта молодая леди наделена умом и силой характера в достаточной мере, чтобы благотворно повлиять на тебя, – а ты в этом отчаянно нуждаешься.
– Да, знаю я, знаю…
– Это тебе только кажется! – жестко оборвал его лорд Фредерик. – Ты бросаешь на ветер свой единственный шанс стать хоть кем‑то. Твой отец был не в силах воспрепятствовать тому, что сталось с твоей матерью, но все‑таки прожил с ней несколько лет. У тебя же не будет ничего. Годы спустя ты оглянешься назад и станешь горько сожалеть.
Но если это и был глас судьбы, Эшмонт пропустил его мимо ушей. Мимо прошло и то, каким необычайно взволнованным сделался этот голос, когда он воскликнул:
– Почему все кругом винят меня? Я ведь за ней ухаживал! Вы говорили, что я даром трачу время: она никогда за меня не пойдет, слишком умна, – но…
– Ты не смог добиться, чтобы она сказала «согласна», не так ли? – сказал дядя. – И если ты воображаешь, что не виноват, я предлагаю тебе посмотреть на себя со стороны. Ты выглядишь отвратительно: даже приняв ванну, побрившись и переодевшись в свежее, – хуже, чем матрос после трехдневного увольнения на берег. Нет, это я даже несправедлив к матросам.
– Я подрался!
– Удивил! За доказательствами далеко ходить не надо. Ты думал, что просто набросишься на девушку, которая – не сомневаюсь – и без того смущена и взволнованна.
– Да не собирался я на нее набрасываться!
– Взгляни на себя в зеркало, Люциус, да повнимательнее! Если она и раньше питала сомнения насчет твоего характера или тревожилась из‑за поведения, то неужели ты думаешь, что она бросится в твои объятия теперь?
Эшмонт стиснул кулаки.
– Собираешься и меня ударить? – усмехнулся лорд Фредерик.
– Это невыносимо! – воскликнул Эшмонт. – По‑твоему, я должен сидеть сложа руки и ничего не делать?
– Научись терпению. Я полагаю, что тебе следует оставаться в Лондоне до тех пор, пока не приведешь себя в божеский вид и вменяемое состояние ума, а к ней поеду я.
Разжав кулаки, Эшмонт добрел до окна и выглянул на улицу.
– И пока я буду торчать здесь, все, кому не лень, станут потешаться надо мной, а сатирические листки представят меня с рогами на голове.