– После фальстарта они понеслись вперед, отличный бег! – весело воскликнул герцог. – Рипли впереди, жокей леди О. держится в седле как влитая. Стол в опасной близости, создавая препятствие, но Рипли по‑прежнему возглавляет гонку. Скорость рысака ошеломляет!
Вращая обе рукояти кресла, он продолжал выкрикивать, точно комментатор на скачках, который обращается к охваченной азартом публике. Кресло‑каталка на всех парах понеслось к южной стене библиотеки, едва не налетев на скамеечку для ног.
Не обращая внимания на ее возгласы, он шутовской манере продолжал выкрикивать:
– Врежется ли Рипли в комод, который король Яков Первый подарил кому‑то из его предков, что покоится в могиле не одну сотню лет? Но нет, ловкий Рипли успел разъехаться с комодом всего на дюйм и теперь сломя голову несется к письменному столу короля Карла Второго…
– Влево, безумец вы этакий! – закричала Олимпия. – Ну же!
Рипли резко повернул в одну сторону, в другую, вперед, назад, кругом, зигзагом – и все это не умолкая ни на мгновение. В какой‑то момент он осознал, что спина ее дрожит, а следом за этим услышал взрыв смеха.
Мир изменился и наполнился красками и звуками, сердце его подпрыгнуло.
– Вот опасный поворот! – тоже рассмеялся герцог и крикнул: – Справится ли Рипли, не собьется ли с ноги – пардон, с колеса – и не опрокинет ли своего наездника на дерн?
– Налево! – сквозь смех приказала Олимпия. – Резче! Теперь направо. Шевелись, Рипли! Нас догоняет Красная Скамейка. Берегись! Ваза хочет броситься под копыта. Не сбавляй хода! Быстрее, Рипли!
Она изобразила взмах хлыста по его колену, и он расхохотался так, что едва не выпал из кресла вместе с ней.
Так они и катались, вдоль одной стены библиотеки и назад, по счастливой случайности избегая столкновения со старинной мебелью. Они не видели, как отворилась дверь и в библиотеку заглянуло любопытное лицо, – не заметили, и как дверь закрыли быстро, но тихо.
Безумная гонка продолжалась до тех пор, пока Рипли и его наездница не выбились из сил от хохота. Тогда он наконец остановил кресло среди сбитых в кучу ковров, в непосредственной близости от книг, которые Олимпия намеревалась разбирать.
– И здесь, на финишной линии, победитель получает трофей: огромную кучу заплесневевших от старости книг! – воскликнул Рипли.
Олимпия взглянула сначала на книги, сваленные грудой на огромном столе, потом на него. Ее лицо пылало, волосы растрепались.
– Тормоз! – выдохнула она. – Заблокируйте колеса! Мне бы очень не хотелось свалиться со своего скакуна перед самым финишем.
Рипли возился с тормозным рычагом, не в силах сосредоточиться, и Олимпия, схватив его за руку, воскликнула:
– Ну что вы, право, это не так уж сложно!
Он задержал ее руку в своей, потом их пальцы сплелись… и Рипли привлек девушку к себе.
У него перехватило дыхание, грудь судорожно вздымалась, а у нее по телу прошла сладостная дрожь. В глазах, теперь синих и сверкавших, как звезды, дрожали смешинки, но улыбка погасла, хотя смех ее небесной музыкой звучал у него в голове.
– Вы победили! – констатировал Рипли, склоняясь к ее губам.
Глава 12
Олимпия знала, что произойдет, как только он взял ее руку, и легко могла ускользнуть, но даже не попыталась. Когда он начал ее целовать, она, напротив, еще крепче вцепилась в его руку, которую он прижимал к груди, и чувствовала, как сильно и часто бьются их сердца.
Потом он обхватил ладонью ее лицо, а она без раздумий обвила руками его шею, не чувствуя угрызений совести, подчиняясь лишь инстинкту и желанию. На его поцелуй она ответила со всей страстью: как учил ее он и как подсказывало ей сердце. Рипли крепче сжал ее в объятиях, и ее гулко стучавшее сердце легко воспарило в небеса, точно птица, трепеща крыльями.
Олимпия понимала, что не должна была этого допускать, но в то же время знала, что ничего подобного ей никогда больше не испытать. Да, она знала, что сошла с ума, проявила слабость, но знала также, что первая безрассудная страсть случается раз в жизни, и не собиралась упускать свой шанс.
Поцелуй вмиг обрел глубину, и, едва почувствовав вкус его губ, она поняла, что разум и сила воли покинули ее, тело словно плавилось… Она чувствовала греховность его губ и языка, и грех был для нее как крепкий бренди, гораздо крепче того, который толкнул ее на эту дорожку. Весь мир сузился до тех ощущений, что она испытывала: тепло его тела, обнимающие ее сильные руки и жар, так непохожий на телесное тепло, – желание получить больше, чем бы это ни обернулось.
И Рипли предоставил ей такую возможность: его ладони гладили ее плечи, спину, руки, – словно открывал ее и хотел запомнить. Его язык, скользнув по щеке и подбородку, проложил дорожку жарких и сладких поцелуев по шее. Она тихо застонала от удовольствия и повторила то, что делает он, вызвав из глубин его естества низкий звук, какой‑то животный рык, который заставил ее вздрогнуть. Потом его руки оказались везде: на груди, талии, бедрах, – трогали, гладили, указывали, – и Олимпия поняла, что сгорает от нетерпения.
Никаких раздумий, ни малейших. Уму было не под силу сопротивляться бурному потоку страсти. Мысли исчезли, зато тело, сама сущность, словно обрело собственную жизнь. Олимпия инстинктивно реагировала на его прикосновения, как кошка или собака, когда хотят, чтобы их погладили. И не было никаких угрызений совести, потому что бал правили наслаждение, желание и подобные этим чувства.
Олимпия ощутила, как рука Рипли скользнула вверх по ее ноге, услышала шорох муслина, почувствовала дуновение на чулке там, где его только что закрывала нижняя юбка. Мужская рука подняла подол платья, замерла на колене и двинулась вверх, к обнаженной коже бедра выше того места, где заканчивались чулок и подвязка. По телу прошла дрожь – настолько интимным было это прикосновение. Она знала, что это неправильно, недопустимо, но ей было все равно. Она не могла насытиться ни этими ласками, ни этой близостью, ей хотелось еще и еще, хотя и неясно было, чего именно. Она лишь знала, что безумно хочет этого мужчину, что умирает от желания, как умирала бы от жажды.
Его рука, такая теплая, нежная и в то же время властная, гладила обнаженную кожу ее бедра. Олимпия так сильно прижалась к нему, как будто могла забраться внутрь, ощутить то, что знал он и чего пока не ведала она.
Его рука вдруг замерла, губы отстранились от ее шеи, и Рипли что‑то пробормотал. Олимпия не разобрала что – таким низким, каким‑то придушенным был этот голос, – затем вполне отчетливо потребовал:
– Слезайте же, черт возьми! Я же говорил, что мне нельзя доверять.
И Олимпия наконец сползла с его колен, хотя и не самым грациозным манером. Кресло было покатилось, однако колеса застряли в складках ковра, но вовсе не поэтому она оказалась такой неуклюжей. Рипли воспользовался ее неопытностью и так взволновал девичьи чувства, что внес сумятицу в ее любознательный ум, где – он нисколько в этом не сомневался – все было аккуратно разложено по полочкам в соответствии с темой.
Олимпия оправила дрожащими руками платье, натянула на грудь съехавший корсаж, поправила очки и рассеянно провела по волосам тыльной стороной ладони.
Пока она приводила себя в порядок, он боролся с желанием этот порядок расстроить.
«Ненавижу себя», – подумал Рипли, сосредоточившись на том, чтобы вызволить колеса из складок сбившегося ковра, и тем самым пытаясь успокоиться.
– Мне безразлично, кто что скажет, но чем скорее вернетесь в Лондон вы или я – другими словами, чем скорее мы расстанемся, – тем лучше. Я не привык ни в чем себе отказывать: терпеть этого не могу, – а вы не та леди, с которой возможно удовлетворить все свои желания.
С самоограничением Рипли покончил после смерти отца, поскольку слишком во многом приходилось себя ограничивать, пока тот был жив: он, потерявший рассудок, дергал за финансовые и прочие ниточки, тем самым устанавливая для сына жесткие рамки.
Сложив руки на талии, Олимпия смотрела на Рипли так, как могла бы разглядывать книгу, определить ее категорию, потом уточнила:
– Вы имеете в виду самоконтроль?
– Я имею в виду, что всегда получаю то, что хочу, а это сейчас дьявольски некстати, ведь вы будущая супруга моего лучшего друга!
Олимпия растерянно захлопала ресницами.
– Да уж, действительно неудобно.
– И если Эшмонт и уполномочил меня кое‑что для него сделать, то уж точно не отрепетировать первую брачную ночь.
– Вероятно, нет.
– Решительно нет! – отрезал Рипли.
– Очень хорошо! – Ее лицо порозовело. – Вы, кажется, намекаете, что хотите меня.
– Намекаю? Разве это не очевидно?
Олимпия помолчала, потом медленно проговорила:
– В таком случае, возможно, это вам следует на мне жениться…
На минуту ум Рипли уподобился часовому механизму с вылетевшей пружиной.
– Мне же нужно выйти за герцога, – продолжила Олимпия, – то есть за джентльмена высокого положения и с хорошим доходом. Это был бы идеальный вариант.
Собравшись с духом, она принялась объяснять, почему ей это необходимо. Ее родители транжирили деньги направо и налево и никогда не задумывались о будущем своих детей, как и о том, что оставят старшего сына и наследника почти ни с чем. Тем не менее отец продолжал выбрасывать безумные деньги на лондонские сезоны дочери в непоколебимой уверенности, что она выйдет замуж. Естественно, когда ей сделал предложение Эшмонт, девушка сочла, что вот оно, неожиданное спасение.
Рипли тем временем, почти не слушая ее покаянной речи, пытался осмыслить предложение жениться на ней. Расстроенные дела ее семейства не стали для него новостью: он уже слышал об этом, – а после того как провел в обществе Олимпии некоторое время, окончательно убедился, что она приняла предложение Эшмонта вовсе не из‑за романтических чувств или честолюбивых побуждений. Тем не менее суровая оценка собственного положения вкупе с предложением, смахивающим на брачное, его немало обескуражила.