Было слышно, как дождь молотил по крыше и бился в окна. Где‑то далеко за стенами дома гремела и вспыхивала молниями гроза, но все это было так далеко, точно во сне.
А центр мироздания находился здесь, в греховном и недопустимом желании, которое она была бессильна побороть. Ведь именно этого она хотела, вероятно, с той самой минуты, когда Рипли вместе с друзьями ворвался в библиотеку. Тогда ли это началось, или после, или задолго до того, но сейчас именно этого мужчину она хотела, безумно желала, чтобы он сокрушил ее своим большим телом, чтобы его руки обнимали ее, сильная мускулистая грудь прижимала к ее груди. Ей хотелось сгореть от наслаждения, которое не приличествует испытывать добродетельной девице. Только в эту минуту она поняла, чего ждала все это время: почувствовать, как ее охватывает огонь, а потом свивается в жгут внутри ее. Подобно расплавленной лаве этот огонь обволакивал ее и проникал под кожу и в мозг. Лава плавилась и выжигала все на своем пути, и первым делом разумные и практические соображения. Мир терял очертания, расплывался и вертелся вокруг нее. Она пропала и была очень этому рада.
Могла ли она подумать, что будет сходить с ума по одному их «их бесчестий», в то время как приняла предложение другого… Но что случилось – то случилось. Пусть это неправильно и погубит ее, но она не хотела останавливаться. Даже если она испытает страсть всего раз в жизни, это произойдет с Рипли – мужчиной, которого она желает каждой клеточкой своего тела.
Рипли целовал ее с такой нежностью: всего лишь легкое прикосновение губ, – но сколько в этом было страсти! Она же хотела забыть себя, забыть, что хорошо, а что дурно, не думать о репутации и мнении света. Все, что прежде казалось ей надежным и непогрешимым – разум и воля практичной и разумной Олимпии, – уступило натиску этого мужчины, власти его губ, прикосновений, аромата кожи, тепла и силы могучего тела.
А еще его руки! Они были везде, гладили ее тело, пока губы ласкали шею, потом коснулись напрягшихся затвердевших сосков, и с губ ее сорвался тихий стон.
Олимпия почувствовала, как он ловко ослабил узы корсета: казалось, в одно мгновение шнуровка была распущена, и некогда тугой предмет туалета соскользнул с нее. Она инстинктивно попыталась было ухватить его, но ей помешали мужские руки – мягко и в то же время властно. За корсетом последовала сорочка – ленты он развязывал с той же сноровкой.
Его руки легли ей на грудь, погладили, сжали, чуть ущипнули соски. На нее нахлынула сладкая, шедшая из самой глубины боль, по телу будто прошла судорога и затаилась где‑то внизу живота. Совершенно новые ощущения застали ее врасплох и потрясли с такой силой, что Олимпия едва устояла на ногах. Она чего‑то очень хотела, и в ожидании ее тело напряглось. Она не могла даже представить, чего, хотя необузданное воображение рисовало одну картину за другой.
Теперь ее грудь оказалась во власти его губ – нежных, но требовательных, – и языка. Жаркая волна разлилась по животу, она больше не чувствовала собственных коленей. Если бы Рипли не держал ее, она соскользнула бы на пол.
Из ее горла вырывались только стоны и хриплые вздохи, тело перестало ей подчиняться, и тогда крепкие мужские руки подняли ее, куда‑то понесли, усадили на что‑то мягкое. Потом он склонился над ней, снял очки и опять принялся ее целовать: лоб, брови, глаза, нос, щеки, подбородок… Теперь это были совсем другие поцелуи: требовательные, властные, обещающие. Олимпии казалось, что они обжигают кожу, прожигают насквозь. Окружающий мир погрузился в жаркий туман.
Он быстро прокладывал себе дорогу вниз, и она, содрогаясь в конвульсиях удовольствия и других, более острых ощущений, изнывала от желания тоже погладить его, прикоснуться к обнаженному телу. Ей безумно хотелось целовать его так, как целовал ее он, чтобы не только она принадлежала ему, но и он – ей.
Долгие‑долгие годы она таила свои мечты и желания, теряя мало‑помалу частицы самой себя. Но с той минуты, как начала расстегивать платье, Олимпия – или та, что была на ее месте, – вышла из своего тайного убежища, выпорхнула из мирка, который старалась сделать безопасным и лишенным страданий, но добилась лишь одного: он стал маленьким и скучным. Но разве может такой мирок вместить их обоих? С Рипли она больше не могла – да и не хотела – играть по правилам.
Все, чего ей хотелось, – чувствовать его тело и наслаждаться тем, что он проделывал с ней. Она ухватилась за его рубашку и дернула вверх, чтобы погладить его грудь, теплую и твердую. И, услышав его стон, она едва не задохнулась от восторга, чувствуя себя победительницей. Она ликовала и сознавала свою власть над ним, хотя не могла сдержать стонов и вздохов, извиваясь под ним, сгорая в нетерпеливом ожидании.
Он произнес ее имя, хриплым голосом, обдавая дыханием шею, и на невысказанный вопрос она ответила:
– Да.
«Да», – сказала она.
Ее «да» грянуло в его мозгу точно оглушительный гром за окнами. Или, быть может, это простое слово вызвало бурю? Он еще не знал, что скажет ей, но не то, что собирался делать, не сейчас. Но как она смотрела на него, когда расстегивала пуговицы! И какой предстала перед ним – роскошные изгибы тела, белое нижнее белье и дразнящие розовые ленты, полная упругая грудь, бархатистая сливочная кожа.
Он весьма далек от добродетели, и поэтому, когда следовало сказать: «Нет‑нет, не сейчас», а потом добавить что‑нибудь разумное и отрезвляющее, – ничего не сказал, а напротив, бросился навстречу неприятностям, как всегда. Несколько неправильных шажков, и Олимпия оказалась в его объятиях: нежная, отзывчивая, страстная – и стала очень быстро постигать науку – как довести его до неистовства.
Здесь и сейчас.
«Да», – сказала она.
Разумеется, да! Разве у нее был выбор?…
Рипли взглянул на лежавшее на походной кровати нежное великолепие с затуманенным взором, припухшими губами, в белом и розовом, и единственной мыслью, промелькнувшей в мозгу, была: «Моя!» Он испытывал сейчас страстное, но древнее как мир чувство охотника, завоевателя. Да ведь и не могло быть иначе: он ведь герцог, в конце концов. В его жилах бежали века власти и вельможной жажды обладания.
«Да», – сказала она, и он провел ладонью вверх по ее ноге, прихватив край нижней юбки, обхватил ладонью колено, просунул пальцы под подвязку и двинулся дальше по гладкой коже бедра туда, где панталончики скрывали пушистый холмик между ног.
Пора было приказать себе остановиться: в темном дальнем уголке сознания он это знал, – но стоило ей тихо изумленно вскрикнуть, почувствовать, как она дрожит в его руках, и он тут же вспомнил ее «да». Она была вся ожидание, горячая, влажная…
Нет, он не думал: у него вообще не было такой привычки в подобных ситуациях.
Пробравшись пальцами к ее тайному местечку, он чуть раздвинул скользкие нежные складки и принялся ласкать средоточие ее страсти и скоро почувствовал, как плоть ее конвульсивно смыкается вокруг его пальцев. Так и должно быть, именно этого он ожидал, на это надеялся.
Ее наслаждение потрясло его, как гроза посреди зимы, когда небо пронзают сполохи молнии, как тьма и свет, восторг и опасность – а еще сладость. Только эту женщину он видел и чувствовал: вот она в его объятиях, под его ладонями, страстная, искренняя, доверчивая и необузданная. Он услышал тихий вскрик, затем удивленный смешок, и это было так неожиданно, так забавно, что он тоже рассмеялся.
Чувства. Да какие сильные!
Он убрал руку и немного отодвинулся, но тут же услышал возмущенный голос:
– Ну уж нет!
Ее ручка проворно пробралась туда, где ее очень ждали, но не смели надеяться… Он был готов в напряженном ожидании, и когда она дотронулась до него, даже в полутьме Рипли увидел, как расширились ее глаза. Но вместо того, чтобы испуганно отдернуть руку, она с интересом ощупала то, что оказалось под ладонью, подняла голову и, лукаво улыбнувшись, вопросительно посмотрела на него. Эту улыбку, открытый вызов, он уже видел.
– Да, – проговорила она медленно, а он услышал: «Чего же ты ждешь?» – и пропал. А может, пропал он с самого начала, с той минуты, когда увидел ее в библиотеке у Ньюлендов, в белом облаке и кружевных чулках, или даже задолго до того, много лет назад. Сколько времени упущено!
Через мгновение его брюки были расстегнуты, он расположился у нее между ног и вошел в нее без предисловий – резко, глубоко – и замер. Она сдавленно вскрикнула, и сердце его пропустило удар, прежде чем яростно пуститься вскачь, когда она расслабилась, предоставляя ему свободу действий, и в очередной раз удивила его:
– О‑о, Рипли! Боже мой, и это все? Не разочаровывайте меня!
Он умирал от нетерпения, но начал двигаться очень осторожно. Олимпию это не устраивало: она так быстро училась и отдавалась с такой сердечной охотой, что от восторга у него закружилась голова.
Он вонзался все глубже, туда, где таился источник наслаждения. Рипли был знающим и опытным любовником, но Олимпия, при всей своей невинности и неосведомленности, так жаждала новых знаний и ощущений, что увлекла его туда, где ему еще не доводилось бывать. Он смотрел на нее и восхищался, ощущая, как она смыкается вокруг него и держит, не отпуская, а уже в следующий миг он опять был главным – или ему так казалось – и вел в любовном танце, который был ему так хорошо знаком.
Но с Олимпией танец приобрел множество новых фигур, совершенно непохожих на прежние. Рипли не находил слов, в мыслях был полный сумбур, зато чувства так переполняли его, что хотелось кричать от счастья.
Это новое чувство не отпускало, пока она билась в последних содроганиях страсти, не отпускало до тех пор, пока и он не взлетел на вершину блаженства, издав гортанный крик, и было с ним, когда его выбросило назад, в действительность, когда их тела медленно успокаивались и к нему возвращалась способность мыслить здраво. Первое, что он осознал, – она принадлежит ему; второе – назад дороги нет, а третье – он вляпался в худшую в своей жизни историю и за это придется нести ответственность.