Рипли приказал конюхам не болтать и только отвечать на вопросы, если таковые будут заданы, так что, если повезет, новость из конюшни до главного дома дойдет не скоро и пройдет время, прежде чем начнутся расспросы. Если повезет, все будут думать, что они с Олимпией – вместе ли, порознь – просто спрятались где‑то переждать грозу: небо‑то еще не прояснилось.
Чтобы не полагаться слепо на удачу, Рипли велел слугам в конюшне не слишком спешить, если лорд Фредерик велит запрягать.
Удача оказалась на их стороне – по крайней мере, во время путешествия. Время от времени дождь шел, зато гроза, по‑видимому, отступила. В Лондон въехали еще до наступления темноты и первым делом отправились к Гонерби, где их обступила толпа домочадцев, в том числе Ньюлендов, которые набросились на Рипли и Олимпию, стоило им появиться в дверях.
После того как стихли первые крики и возгласы, толпа увлекла путников в гостиную, где пахло свежей краской, а двери перегораживали несколько лестниц‑стремянок, – ремонт был в полном разгаре.
Пытаясь перекрыть гул взволнованных голосов, Рипли воскликнул:
– Достаточно! Благодарю за жаркий прием, но делу не поможет, если вы будете говорить все разом. Мы с удовольствие выслушаем советы лорда Гонерби и лорда Ньюленда. Нельзя ли нам втроем удалиться в другую комнату для чисто делового разговора?
Народ замер в замешательстве на целую долгую минуту, затем в головах двух старших леди, похоже, начала складываться некая картинка, которая, судя по выражению лиц, здорово их смутила.
– В ваш кабинет, лорд Гонерби? – предложил Рипли. – Или в библиотеку? Куда угодно. Это деловой разговор только для джентльменов, и чем скорее, тем лучше.
– Да‑да, – закивал лорд Гонерби, – однако…
– Папа, герцог умирает с голоду, – вмешалась Олимпия. – За долгие часы пути мы делали исключительно короткие остановки. Более того, как я уже упоминала в письме, он повредил ногу, и будет лучше, если он сможет держать ее в приподнятом положении. Может, ваши «однако» подождут до тех пор, когда его светлость утолит голод и устроит ногу с удобством.
Странное дело, но ее голос произвел на окружающих замечательный эффект: все сразу успокоились и дело пошло на лад.
Рипли вырос в маленькой семье, почти всю юность провел в школе, вдали от родных и мирного уголка Кемберли‑плейс, поэтому не привык к такому избытку родичей, шуму‑гаму: каждый что‑то хотел сказать, даже младшие братья Олимпии.
Ей, похоже, всю жизнь приходилось создавать порядок там, где царил хаос. Неудивительна поэтому ее страсть к классификации: с книгами легче справиться, чем с людьми, – но все‑таки ей удавалось и это, хотя до некоторых пределов, что она сейчас и продемонстрировала.
И если это лорд Фредерик сумел убедить Эшмонта сделать предложение Олимпии, то Рипли теперь понимал, что им двигало. Скажите на милость, какой другой леди по силам держать в узде такого разгильдяя?
Лорду Фредерику точно не понравятся столь кардинальные перемены, поэтому брак должен совершиться прежде, чем слухи достигнут ушей старика.
К счастью, Ньюленд забрал бразды правления у своего нерешительного родственника, и очень скоро – учитывая состояние дома, который стоял наполовину разрушенным и наполовину возведенным заново, – трое мужчин оказались в кабинете Гонерби.
Рипли проигнорировал предложенный ему стул и, облокотившись о каминную полку, сразу же приступил прямо к делу.
– Мы с леди Олимпией желаем сочетаться браком.
– Друг с другом? – не понял Гонерби.
– Да, сэр, именно так.
– Гм… но ведь она уже помолвлена с герцогом Эшмонтом, и предполагалось, что они должны пожениться несколько дней назад.
– Да, но сегодня все изменилось: ее светлость передумала – такова привилегия дамы – и согласилась выйти за меня.
– А герцог Эшмонт осведомлен об изменениях в планах? – уточнил Ньюленд.
– Он узнает.
– В таком случае нам, вероятно, следует подождать, пока…
– Нет‑нет: леди Олимпия не желает за него выходить, – и поскольку мы, знаете ли, торопимся, наилучшим выходом будет скорейшее заключение брачного договора, – перебил его Рипли. – Завтра я пришлю к вам своих поверенных.
После того как внесет некоторые изменения в собственное завещание.
– И завтра же состоится свадьба, – безапелляционно заявил герцог.
– Завтра… – повторил лорд Гонерби. – Что же, все это весьма неожиданно, но приятно: два претендента на руку Олимпии. Не то чтобы я так уж сильно удивлен: она…
– Она несравненная, и мужчины толпами могли бы падать к ее ногам, – опять перебил его Рипли, не желая затягивать беседу. – Однако что касается мнения леди Олимпии, то претендент может быть только один, и это я. Она убежала от Эшмонта. Я ее догнал. И она не возражала. Замуж она очень хочет, но за меня, не за Эшмонта. Полагаю, это ясно.
Судя по выражению лица лорда Гонерби, он так ничего и не понял. Другое дело его свояк. Мрачная гримаса дала знать Рипли, что маркиз сложил два и два – например, так: Эшмонт плюс нрав Эшмонта равно дуэль – и понял, отчего такая спешка.
– И все‑таки я не совсем уверен, что нам следует… – еще раз попытался урезонить его Гонерби.
– Мне все совершенно ясно, герцог! – твердо отрезал Ньюленд. – Олимпии полагалось выйти замуж еще несколько дней назад, и чем быстрее мы решим дело, тем скорее улягутся скандальные слухи. – И, не давая возможности Гонерби ответить, добавил: – Поскольку вопрос времени в данном случае весьма насущен, можно, следовательно, предположить, что с нас достаточно условий, уже оговоренных с герцогом Эшмонтом.
– Из этого и будем исходить, – согласился Рипли, поскольку достаточно платил своим поверенным, чтобы те разбирались с подробностями, – но позволю себе добавить кое‑какие новые условия касательно библиотеки Гонерби. Не думаю, что вы сочтете их обременительными. А теперь, джентльмены, позвольте откланяться.
В гостиную вошел слуга с подносом, нагруженным едой и напитками, но герцог не пожелал терять ни минуты и вышел, оставив джентльменов подкрепляться.
Олимпия расхаживала по коридору и ждала его.
– Я думал, что вы с матушкой обсуждаете, что надеть на свадьбу.
– Мне совершено все равно, – сказала Олимпия. – Да и вам, полагаю, тоже.
– Желательно что‑нибудь такое, что легко снимается, и без жуткого количества пуговиц. – Воображение тотчас явило ему, как Олимпия расстегивает бесконечный ряд пуговиц… и как смотрит в его сторону. – Нет, пусть будут пуговицы, да побольше: сотни… – О нет! Сейчас ему нельзя думать о пуговицах. Голова должна быть ясной. – Вы правы: мне все равно, что вы наденете, за исключением обручального кольца.
– Но я хочу, чтобы свадьба была!
– Она и будет.
– И супружеская жизнь!
– Всенепременно.
Как хорошо было знакомо Олимпии это выражение лица. Время от времени оно появлялось у каждого мужчины ее семьи: упрямство, твердость характера, желание самоутвердиться…
Олимпия напомнила себе правило: «командуй или подчиняйся», – и твердо сказала:
– Понимаю, бесполезно просить вас не поступать безрассудно: тем более что это качество как раз в вашем духе, – но все же прошу – нет, требую! – чтобы вы передали Эшмонту вот это письмо.
Она протянула ему конверт с чуть смятыми уголками – слишком волновалась, ожидая, пока Рипли выйдет из отцовского кабинета: подозревала, что тот попытается ускользнуть, не попрощавшись.
Он смотрел на письмо, но брать не торопился.
– Рипли!
Он покачал головой.
– Я увижусь с ним вечером и сам все ему скажу, лицом к лицу, и прятаться за вашей юбкой не стану.
Олимпия не стала закатывать глаза, не стала хватать за грудки и трясти, но руку с письмом не опустила: просто смотрела на него так, как смотрела на кого‑нибудь из братьев, когда тот не желал поступать правильно.
Рипли понял, что она не отступит, и со вздохом взял письмо.
– Надеюсь, вы не бросите его в огонь?
– Даже не думал.
– И не уничтожите каким‑либо иным образом, а передадите Эшмонту.
– Олимпия, мы уже это обсуждали.
Скорее спорили: почти всю дорогу до Лондона, – потом ему надоело, и он начал ее целовать, и с этого момента все стало ясно.
– Ничего мы не обсуждали! Вы сказали, что писать объяснительные письма не моя обязанность, что вы мужчина и что разберетесь со своим другом сами, как мужчина с мужчиной, но вы ошибались. И не используй вы нечестный прием…
– В любви, как и на войне, все средства хороши.
Любовь!
Ни он, ни она не произносили этого слова: «любовь». Олимпия предпочитала называть происходящее между ними наваждением, страстью. Да и вряд ли и Рипли вообще способен испытывать это чувство.
– Какая удобная фраза! – заметила она. – Полезная, но не вполне честная. Ведь я же нарушила обещание, которое дала Эшмонту. Помолвка, в конце концов, это священный обет. В былые времена…
– Как вам известно, мне некогда вдаваться в исторические и юридические тонкости, – не дал он ей пуститься в разглагольствования. – Предстоит переделать кучу дел, а времени ужасающе мало.
– Эшмонт заслуживает, чтобы перед ним извинились! – воскликнула Олимпия. – Чтобы я извинилась. С моей стороны было нечестно просить его освободить меня от данного слова, вместо того чтобы сказать, что я за него не выйду. Было нечестно убегать, вместо того чтобы проявить хоть некоторую смелость – или свой истинный характер – и сказать правду: не лежит сердце, не могу и не хочу.
– Все, что произошло, только на пользу: а то так бы и сидели в «хороших девочках», – заметил Рипли.
Олимпия еще не вполне свыклась с мыслью, что теперь она «плохая девочка». Сначала это стало для нее ужасным откровением, зато теперь многое из того, чего не понимала в собственной жизни, начало самым чудесным образом проясняться.
– Если совершил дурной поступок, а потом – достойный: например принес извинения, – разве это плохо? По крайней мере честно. В этом письме именно так я и сделала. И вы отдадите его Эшмонту.