Мориц заскрежетал зубами.
«О, это уж слишком! Quelle mouche à piqué cette vache russe?»[6] – подумал он, после чего резко спросил:
– А разве, кроме политических тем, нам не о чем говорить, ваша светлость?
– Не о чем.
– А почему же на днях там, в вашем будуаре и в вашей гостиной, вы более чем любезно беседовали со мной о предметах, совсем не относящихся до политики? – злобно вырвалось у «царственного авантюриста».
– Наглец! – довольно явственно прошептал Бирон.
Он побледнел и сделал резкое движение по направлению к своему врагу, сопернику.
Однако Анна Иоанновна властным взглядом остановила своего тайного фаворита, после чего твердо произнесла:
– Вы ошибаетесь: с вами я не говорила там, граф!
Злобный, сардонический хохот Морица прокатился под мрачными сводами тронного зала замка Кетлеров.
– Как? Вы станете это отрицать, ваша светлость? – нахально взглянув в лицо русской царевны, воскликнул иностранный «прынц».
– Стану. Безусловно.
– А-а! – весь дрожа от бешенства, продолжал Мориц. – Так, так!.. Вы правы: вы говорили не со мной, а с каким-то таинственным доктором? Ха-ха-ха!
– Вы и тут ошибаетесь, ваше сиятельство, я говорила не с доктором, а…
Анна Иоанновна приподнялась и выпрямилась во весь рост. Та царственная осанка, которой впоследствии любовались в ней чужеземцы, сказалась и теперь.
Жуткое молчание, точно грозный предвестник бури, готовой налететь, воцарилось в зале. И только свечи бесстрастно горели в своих диковинных, чудных люстрах. И этот трепетный, красновато-желтоватый свет накладывал какие-то таинственные блики на лица присутствующих.
Наконец Анна Иоанновна громко, резко бросила прямо в лицо своему «жениху»:
– Я говорила тогда не с доктором, а с лукавым искателем приключений, скрывшим от меня свое истинное происхождение![7]
Мориц отшатнулся.
– Что?! – воскликнул он, бросаясь к ступеням герцогского трона с рукой на эфесе шпаги.
– Осторожнее! – крикнул Бирон, тоже хватаясь за шпагу. – Не всякий может подходить столь близко к священным ступеням трона, хотя бы и не королевского. Назад!
– Встаньте на ваше место, обер-камер-юнкер! – крикнула на Бирона Анна Иоанновна и обратилась снова к Морицу: – Да, ваше сиятельство, там, у себя в будуаре, я полагала, что говорю с человеком, чье происхождение безупречно. Там русская царевна и герцогиня видела в своем госте принца чистой крови, с которым она может связать себя узами брака. Но вот сегодня я узнала, что не имею права вступить с этим человеком в брак потому, что он, этот брак, может покрыть несмываемым бесчестием и меня, и все российское государство.
Мориц зашатался на месте.
– Кто, кто осмелился сказать это и почему? – хрипло вырвалось у него.
– Вы любопытствуете узнать: кто? Извольте, я скажу: его светлость князь Меншиков. А почему… вам и это угодно слышать?
Мориц стоял как окаменелый.
– Потому что этот человек… что вы, ваше сиятельство, изволите быть рождены от незаконной матери, от метрессы вашего отца, – продолжала герцогиня, причем спустилась со ступеней «трона». – Вы обманули меня, Мориц, скрыв тайну вашего происхождения… и поэтому я… я возвращаю вам данную мною клятву быть вашей супругой. Советую вам в дальнейших поисках знатных невест быть более откровенным с ними. Прощайте!
И, гордо кивнув головой вконец ошеломленному претенденту на курляндский престол и на свою руку, Анна Иоанновна, сопровождаемая смертельно бледной гофмейстериной, баронессой фон Клюгенау, величественно вышла из зала.
Секунда, другая… Мориц провел дрожащей рукой по пылающей голове и тихо-тихо, колеблющейся походкой, пошел к выходу.
Бирон торжествующе глядел ему вслед.
VI«Нашествие» Меншикова на Митаву. два соперника
Свидание Бестужева с Меншиковым состоялось в час ночи в Риге, в тот же самый день, в который у светлейшего была и Анна.
Тут же присутствовал и князь Василий Лукич Долгорукий.
– Вы что же это, любезнейший Петр Михайлович, изволили заварить в Митаве? – резко напустился на резидента всесильный вельможа. – Как вы могли допустить избрание Морица герцогом, раз вам было ведомо, что это неугодно государыне и вредно русским интересам?
Бестужев не растерялся. Старый дипломат проснулся в нем.
– Ваша светлость, вам должно быть известно, что я не имею права руководить волей и желанием сейма, – спокойно ответил он.
– Сейм! Что вы мне толкуете об этих пустоголовых баранах! Выбирают не они, а те, кто ими руководит… – гневно продолжал Меншиков. – А ваше дело, как дипломата, заключалось в том, чтобы склонить и маршала и канцлера в нашу пользу.
Бестужев повернулся к Долгорукому:
– Благоволите, ваше сиятельство, передать его светлости суть вашей сегодняшней беседы с депутатами.
Долгорукий обратился к светлейшему:
– Ваша светлость! В силу данной мне инструкции, я представлял ваше имя и имя герцога Голштейнского, а о гессен-гамбургских князьях еще не упоминал. Когда я беседовал сегодня с курляндцами, они мне прямо заявили, что ни вас, ни герцога Голштейнского избрать они не могли по нескольким причинам. Во-первых, вы – неведомый для них кандидат, а герцог слишком еще молод, ему всего тринадцать лет. Во-вторых, – и это главное – об имени вашей светлости по киршпилям нигде упомянуто не было. Стояло только одно имя Морица, – вот почему они его и выбрали. Теперь депутаты изменять свой выбор не намерены. Они считают, что поступили весьма благоразумно, избрав Морица, так как в противном случае Речь Посполитая разделила бы Курляндию на воеводства. Я, ваша светлость, объявил им, что если они не учинят новых выборов и не отвергнут Морица, то с ними будет поступлено иным образом, весьма для них суровым.
– И, клянусь, я поступлю так!! – бешено вырвалось у одураченного Меншикова. Жилы напряглись на его лбу и висках, лицо побагровело. Он затопал ногами. – Да, да! Я, я, Меншиков, смирю эту курляндскую сволочь.
И глубокой ночью он вступил с большим отрядом в Митаву, окруженный конвоем.
Это курьезное вступление походило на нашествие какого-нибудь хищного и алчного завоевателя на мирный, отнюдь не воинственный городок.
Митава, жившая все это время чутко-напряженной, нервной жизнью, проснулась от топота и грохота входивших «войск».
– Что это такое? Was ist das? Diese Soldaten… Aber was soil das bedeuten?[8] – в недоумении и испуге высовывались из готических окон буколических домов головы достопочтенных бюргеров, в ночных колпаках, и бюргерш, в спальных чепцах.
А «светлейший» Данилыч, по-видимому, не на шутку мнил себя ликующим триумфатором, Ганнибалом, Юлием Цезарем.
– Я покажу вам, как не повиноваться российской державе, раз я, Меншиков, желаю быть вашим герцогом! – шептал он, упоенный своей властью.
Утром к нему явился Мориц Саксонский.
Меншиков принял его надменно, почти грубо. Этот «пирожник» совсем закусил удила и плохо отдавал себе отчет в том, что делает.
Мориц, после нанесенного ему герцогиней оскорбления, был тоже взвинчен до последней степени.
Эта встреча двух соперников по претендентству на курляндскую корону не предвещала ничего доброго.
– Узнав, что вы избраны герцогом, ваше сиятельство, я нарочно прибыл в Митаву, чтобы опротестовать такое избрание сейма, – начал Меншиков.
Мориц, выпрямившись, воскликнул:
– Вот как?
– Да, это – воля и желание государыни императрицы.
– Теперь – увы! – это поздно, ваша светлость! Вы опоздали: сейм кончился, чины разъехались. Сейм выбрал меня, и никого иного теперь выбрать он не может, – насмешливо проговорил Мориц.
– Это мы увидим! – гневно воскликнул Меншиков. – Герцогом Курляндским желаю быть я!
– Ну, одного вашего желания еще недостаточно, чтобы так и случилось, – звонко расхохотался Мориц. Злоба к человеку, который так оскорбил его перед Анной Иоанновной и так опозорил его, заклокотала в побочном сыне короля Августа, и он резко продолжал: – Я явился к вам, милостивый государь, только как к представителю ее величества государыни императрицы, с целью оповестить вас о моем избрании, дабы это, через вас также, стало ведомо ее величеству. Избавьте же меня от удовольствия слушать ваши гневные, смешные запугивания! Потрудитесь не забывать, что вы говорите с сыном короля и избранным герцогом Курляндским.
Голова Морица гордо откинулась назад, в глазах засветилось глубокое презрение к стоявшему перед ним худородному выскочке.
Меншиков побагровел от бешенства.
– Я… я не знаю… официального сына короля Августа Второго; я знаю только графа Морица Саксонского, вступать с которым в брак я вчера именем императрицы запретил ее высочеству и светлости Анне Ивановне, – хрипло произнес он. – Кха, кха! И понимаете… понимаете, вы никогда не получите руки ее высочества!
Мориц презрительно усмехнулся:
– Вы, по-видимому, любезнейший, полагали удивить, поразить меня этим сообщением? Но вы жестоко ошиблись: я сам раздумал брать себе в супруги особу, забавляющуюся во вдовстве с полутайными, полуявными фаворитами. И если я вчера не бросил этого в лицо «русской царевне», то единственно потому, что воспитал в себе слишком рыцарский взгляд на женщину, тот взгляд, о котором вы, конечно, вследствие вашего низкого происхождения не имеете и представления. А вот за те фразы, которые вы изволили произнести о моем царственном, – Мориц ударил себя в грудь, – происхождении, я от вас потребую сатисфакции.
– Что?! – вскочил Меншиков. – Вы мне грозите? – Он распахнул окно, ведущее во двор. – Вы видите этих солдат, мой конвой, отряды войск?
– Вижу.
– Так я… так я сию же минуту велю схватить вас, как дерзкого безумца-авантюриста! – крикнул светлейший.
Мориц огляделся.
Они были одни.
Он высоко взмахнул правой рукой и нанес удар по лицу Меншикова.