Жизнь в замке после бала началась поздно, но Анна Иоанновна чувствовала себя великолепно. То, что произошло вчера на бале, наполнило ее душу такой безумной радостью, что она не знала, за что приняться, что делать.
За завтраком, очень поздним, присутствовали Бестужев, Бирон и Джиолотти.
Петр Михайлович был угрюм, как никогда: он только что получил секретное сообщение из Петербурга, что над головой его дочери, княгини Аграфены Петровны Волконской, стоящей во главе политического заговора, собираются грозные тучи. Он отлично понимал, что это грозит и ему смертельной бедой.
Бирон, наоборот, был несказанно радостен, оживлен, а Анна Иоанновна – та просто ликовала. Разговор шел о чудесах синьора Джиолотти, который сидел, как и подобает великому чародею, с важным, сосредоточенным видом.
– Если бы я не видела всего этого собственными глазами, я подумала бы, что это – сказка, – произнесла герцогиня. – Не правда ли, Петр Михайлович?
Бестужев, оторвавшись от своих тяжелых дум, ответил:
– Вы правы, ваше высочество: я поражен не менее вас чудесами господина Джиолотти. Но…
– Ах, Петр Михайлович, ты все еще сомневаешься? – с досадой воскликнула Анна Иоанновна.
– Если вы, ваше превосходительство, желаете еще в большей степени и ясности увидеть вашу повелительницу в императорской короне, будьте любезны присутствовать сегодня на сеансе, – предложил Джиолотти.
– Ведь вы, ваше высочество, дали уже ваше милостивое согласие быть на нем? – склонился Бирон к герцогине.
– Да, да! Хоть это и страшно, но я желаю до конца убедиться в справедливости предсказания синьора Джиолотти.
Большая гостиная, прилегающая к тронному залу, тонула в полумраке. Всего только одна свеча, стоявшая на столе в высоком подсвечнике, освещала ее. Двери гостиной были настежь открыты в зал.
В гостиную вошли Анна Иоанновна, великий магистр, Бестужев и Бирон.
– У-у, как тут темно, как страшно. Жуть берет! – попробовала пошутить герцогиня.
– Я вас попросил бы, ваша светлость, настроить себя на несколько иной лад, – сурово произнес Джиолотти. – А теперь, прежде чем мы приступим к сеансу, будьте добры вымыть ваши руки. Умывальник вот здесь. Я приготовил его.
Все поочередно вымыли руки.
– Садитесь, господа, за стол! – предложил чародей. – Вы, ваша светлость, займите место в этом кресле. Вам ясно виден проход в зал?
– Да. Но там темно.
Суеверный страх уже начинал пробирать Анну Иоанновну.
– Об этом вы не беспокойтесь, ваша светлость. Если наш сеанс удастся, вы увидите там то, что очень заинтересует вас. А теперь я попрошу вас всех составить из рук цепь.
Джиолотти показал, как надо сделать и составить цепь, в которой сам он не принял участия.
Свеча в высоком шандале продолжала тускло гореть красноватым светом.
– Я, – начал Джиолотти, – как великий магистр, приказываю вам думать только об одном: о том существе, которое неисповедимыми путями Всемогущего должно сделаться порфироносным. Думайте! Сильнее! Сильнее! Пусть разорвутся в искрах и стуке страстное томление и сила вашего флюида…
Неведомый доселе страх объял души присутствующих.
Анна Иоанновна, за ней Бестужев и Бирон, явно почувствовали, как пальцы их рук стали вздрагивать. Что-то нестерпимо остро-колючее пронизало все их существо.
Великий магистр что-то бормотал. Была ли это жаркая молитва правоверного католика, магическое ли заклинание индийского брамина, торжествующий ли гимн самого Сатаны, – это не могли решить испуганные, смятенные участники каббалистического «действа».
Джиолотти, стоя позади Анны Иоанновны, крестообразно производил над ней пассы.
И вдруг словно сильный ветер ворвался в комнату. Испуганно заколебалось пламя свечи и сразу потухло. Полная тьма воцарилась кругом.
Но вот в этой тьме таинственно-трепетным зеленоватым огнем загорелось какое-то пятно. Оно стало расти, шириться, принимать определенные контуры, формы.
И все ясно увидели пред собою высокую, полную женщину, газообразную, как бы сотканную из пара.
– Трр… трр… стук-стук-стук… – ясно прозвучало в гостиной.
– Ободритесь! Смотрите!.. – прошептал Джиолотти Анне Иоанновне.
Та широко открытыми глазами глядела на страшное привидение.
Таинственная женщина выплыла медленной походкой из гостиной и подошла к ступеням трона… Вот она всходит по ступеням, вот садится… И сразу как бы сияние пошло от нее и осветило зал.
Заколебались колонны, кресло, верхушка трона… Казалось, что все это вот-вот разрушится… А на смену старому кетлеровскому трону выступило новое, иное: орел, скипетр и держава Российской империи. На голове газообразной женской фигуры горела императорская корона…
– Господи! Да ведь это – я, я!!. – дико вскрикнула Анна Иоанновна и навзничь, во весь рост грянулась на пол.
Герцогиня заболела серьезно и опасно. Ввиду того, что в ту минуту, когда ее в обморочном состоянии вносили в ее спальню, там находилась гофмейстерина Клюгенау, опрыскивавшая ее постель какими-то таинственными каплями, последнюю обвинили в покушении на драгоценное здоровье августейшей герцогини и через несколько дней удалили в ссылку. А «капли-яд» эти были – ловкая «шутка» Бирона, вернее – синьора Джиолотти.
Часть вторая
IРоссийская хмара
Шел конец декабря 1730 года.
Императрица Екатерина Первая, процарствовав всего два года, отошла уже в вечность, и царем сделался мальчик-отрок, Петр II Алексеевич, сын царевича Алексея.
Что-то тревожно-тоскливое уже давно черным пологом нависло над Россией… Все притихли, прижались и с испуганными лицами, на ушко передавали друг другу политические вести. Великая «хмара» колыхалась над несчастной империей.
И неудивительно: этот короткий период времени ознаменовался чуть не ежедневно неожиданными событиями, волновавшими умы. Никогда, быть может, дворцовая, придворная жизнь не приносила столь часто таких сюрпризов, как в те годы. Дворцовые интриги, козни, сплетни, опалы «сильнейших», возвеличивание «ничтожнейших», ссылки, – все это составило какой-то безобразный клубок, опутавший столицу Российской империи. Это был апофеоз «императорского временщичества» со всеми его темными сторонами.
«Священность особы» императриц и императоров, а, главное, их самодержавность являлись на деле лишь пустыми, громкими словами: благодаря тому, что была нарушена прямая линия престолонаследия, российские венценосцы оказывались в руках той или иной могущественной партии, которая способствовала их воцарению, которая «добыла им трон». А за эту услугу партии и временщики брали такие «награды», что являлись едва ли не полновластными руководителями и делателями судеб российских.
Иностранные историки и дипломаты писали:
«Что делается в России – не поддается описанию: все в разгроме. Правят всем фавориты и фаворитки».
«Остерман, этот блестящий основатель „русской дипломатии”, хотел дельно воспитать способного и доброго Петра II и покорить его своей воле; он привлек к своему плану сестру царя. Наталья Алексеевна была воспитана иностранцами, вместе с дочерьми Петра I, отлично говорила по-французски и по-немецки, любила серьезное чтение. Задумчивая, великодушная четырнадцатилетняя царевна проявляла волю и проницательность: она была „Минервой царя”, увещевая его учиться и слушаться Остермана. Но она вскоре умерла от чахотки, и Петр II подчинился совсем другому влиянию. Его друзьями стали Долгорукие – князь Алексей и его сын Иван. Это были грубые, невежественные люди; двадцатилетний Иван был образцом кутилы высшего круга того времени. Долгорукие задумали овладеть Петром, развивая в нем самоволие, леность и страсть к забавам. Они постоянно возили его на прогулки, особенно на охоту, и устраивали пирушки. Весь этот кружок не терпел Меншикова. Мальчик, восстановленный против временщика, начал делать ему сцены и кричать: „Я покажу, кто император: я или он!” Меншикова сослали в Березов, власть перешла к Долгоруким. Под предлогом коронации двор переехал в Москву, где Петр совсем предался забавам. Сестра князя Ивана: грубая, но разбитная Екатерина, была объявлена невестой царя, а Иван, уже обручившийся с богатой красавицей, дочерью Бориса Шереметьева, стал все позволять себе, рыская по Москве с отрядом драгун».[21]
Было около двенадцати часов ночи, когда в подъезд дворца вошел человек в меховой шинели и в такой же шапке, надвинутой глубоко на глаза.
– Кого вам? – грубо спросил один из дежурных, преграждая дорогу прибывшему.
Незнакомец спокойно вынул бумажку, приготовленную, очевидно, заранее, и протянул ее строгому церберу.
– Пойди и отдай! – властно приказал он.
– Кому? – захлопал тот глазами.
– Дурак! Кому, кому? Конечно, его превосходительству.
Через несколько минут прибывший, не снимая шинели, вошел в кабинет знаменитого «дипломата» Остермана.
Последний сидел за столом, заваленным бумагами.
– Вы? Вот, признаюсь, не ожидал вас видеть, Бирон! – удивленно и как будто чуть-чуть насмешливо воскликнул лукавейший из всех российских царедворцев, недаром прозванный «немецкой лисицей».
– Прошу извинить меня, ваше превосходительство, что я позволил себе войти к вам в шапке и шинели, – низко поклонился Бирон. – Но я полагаю, что иногда бывает лучше хранить инкогнито.
С этими словами Бирон быстро снял шапку и шинель и положил все это на широкий диван.
– Откуда вы, Бирон? – спросил Остерман.
– Прямо из Митавы.
Разговор шел по-немецки.
– Как же это вы решились оставить нашу Анну Ивановну одну? Она, бедняжка, рискует умереть со скуки или же вы, любезный Бирон, рискуете очутиться с головным украшением, от которого открещивается всякий добрый немец.
Остерман находился в отличнейшем настроении духа, а потому особенно сыпал излюбленными «вицами» (остротами).