Бирон снова низко склонился перед императором, и еле заметная судорога передернула его лицо. Упоминание о его «лошадиных способностях» было для него хуже ножа острого: слишком уж много «съел» он «конюхов».
– Да, ваше величество, я знаю толк в лошадях; я очень люблю этих благородных животных, – вкрадчиво ответил он.
– Так что же вы торчите в должности обер-камергера в Митаве? – воскликнул Петр II. – Хотите, я вас назначу моим обер-шталмейстером?
– Почтительнейше благодарю вас, ваше величество, за столь высокую милость!.. – ответил Бирон.
– Так хотите? Ну и отлично! Ты распорядись об этом, князь Иван! – повернулся император-отрок к Долгорукому. – А теперь, не теряя времени, в путь-дорогу, господа! Вот сейчас, кстати, мы и проверим ваши познания, господин Бирон.
В густом бору за Преображенским, который тянулся на много верст, находился охотничий дом-замок, куда частенько наведывался со своей свитой, во главе с беспутным Иваном Долгоруким, юный Петр Алексеевич.
Тут проживал целый штат егерей, всегда готовых к приему высокого гостя, а для того, чтобы охота выходила веселее, в этом лесном «парадизе» хранились огромные запасы вина; очень часто появлялись и женщины, только не из числа придворных дам. Об этом чрезвычайно рьяно старался наперсник молодого царя. Эти веселые «охотничьи дамы» – как величали их в кружке императора – были по большей части иностранки, которых уже и тогда стало появляться немало в древней столице русской империи.
Бирон ехал вместе с Петром Алексеевичем. Всю дорогу император, болтая без умолка, засыпал того расспросами о статях, мастях и породах лошадей, и великолепное знакомство Бирона со всем этим приводило отрока-царя в восхищение.
– Вот это, Иван, – знание! – то и дело повертывался он к своему любимцу Долгорукому.
– Это у господина Бирона, очевидно, наследственное, – надменно улыбнулся Долгорукий.
Бирон вспыхнул и зло поглядел на «нахального мальчишку», наперсника императора.
– Почему наследственное? – наивно спросил Петр Алексеевич.
– Кажется, отец господина Бирона был конюхом у герцогов Кетлеров… – насмешливо бросил Долгорукий.
Бирон заскрипел зубами. Вся кровь бросилась ему в голову.
– Прошу простить меня, ваше величество, но я не полагал, что в вашем высоком присутствии мне придется выслушивать дерзости, – дрожащим от бешенства голосом проговорил он.
Петр Алексеевич укоризненно поглядел на своего фаворита и спросил:
– Что это тебе, Иван, пришло на мысль обижать милого господина Бирона?
– С каких пор, ваше величество, правда почитается за дерзость? Отец господина Бирона был, действительно, низшим придворным служащим в кетлеровском митавском замке. Разве я лгу, господин Бирон?
Что мог ответить на это Бирон? Но в его голове пронеслась угроза:
«О, погодите, погодите! Скоро я вам покажу, что значит оскорблять такого человека, как я!»
Необычайное оживление воцарилось в лесном охотничьем замке. Отовсюду сбегались егеря, послышались звуки охотничьих труб.
Бирон стоял около Петра Алексеевича и восхищался лошадьми и собаками:
– О, ваше величество, какая у вас великолепная охота!
Это восхищение страшно нравилось царственному отроку.
Перед отправлением на охоту состоялся завтрак. Весь стол был уставлен бутылками и графинами. Иван Долгорукий подошел к юному императору и что-то тихо шепнул ему.
– Удобно ли? – донесся до чуткого слуха Бирона ответ императора.
– А почему нет? У нас всегда так было заведено.
– Ну, хорошо… Пусть идут…
Распахнулись двери – и в комнату впорхнули женские фигуры. Одна из них, одетая танцовщицей гарема (баядеркой), подбежала к императору и вскочила к нему на колени.
– Наконец-то вы прибыли, повелитель Немврод! – воскликнула она по-французски и совершенно фамильярно обвила шею императора своими пышными розовыми руками.
Это было до такой степени смело-неожиданно, что у Бирона вырвался подавленный возглас удивления.
Юный император сам смутился. Он резким движением столкнул с ног француженку и крикнул:
– Убирайтесь!
Завтрак начался, но никакого веселья не было. Князь Иван Долгорукий, сидевший рядом с Петром Алексеевичем, усиленно подливал ему в кубок вино.
На охоту все отправились уже в состоянии изрядного опьянения. «Баядерка», «гречанка» и «немвродка» присоединились к свите «юного цезаря», около которого находился и Бирон.
Преследуя с борзыми лисицу, Петр Алексеевич упал с лошади и по горло провалился в большой сугроб снега.
Бирон первый помог императору вылезти из снега.
– Что это со мной? Как мне худо!.. – произнес Петр Алексеевич слабым голосом.
– Вы озябли, ваше величество!.. Вы дрожите, как в сильнейшей лихорадке.
– Да, да… мне холодно… Ах, как болит голова! И круги все красные перед глазами…
Императора отвезли в охотничий замок. Там он выпил насильно еще вина и ему стало совсем скверно. Его колотил ужаснейший озноб, глаза покраснели, на лице появились ярко-багровые пятна.
– Скорее, скорее во дворец!.. Доктора!.. Я, кажется, умираю… – пролепетал он в полубредовом состоянии.
Лицо Ивана Долгорукого выражало сильное беспокойство.
– Как вы думаете, что это с ним? – растерянно обратился он к Бирону.
– Signum mortis, – резко ответил «конюх».
– Что? – удивленно воскликнул полупьяный князь Иван.
– Ну, этого вам не понять! – нахально ответил Бирон.
IIIПоследние дни митавского заточения
Анна Иоанновна сильно подалась за эти годы.
Бирон не солгал, сказавши Остерману, что на нее опять напала злейшая хандра, что она чувствует себя отвратительно. И, действительно, слишком уж много разнородных чувств пришлось переиспытать несчастной герцогине Курляндской в это короткое время.
Суровая опала, постигшая Петра Михайловича Бестужева, если и не особенно больно, то все же поразила ее.
«Проклятая Аграфенка, доплясалась! – думала она о дочери своего старого «друга». – И отца за собой потащила».
И вдруг неожиданное для нее воцарение юного Петра II. Это явилось для Анны Иоанновны жестоким ударом. Загипнотизированная «вещим» предсказанием великого Джиолотти и уверениями Бирона, она днем и ночью видела перед собою в мечтах императорскую корону. Екатерина умирала. О, с каким трепетом ожидала Анна Иоанновна чуда с собою!
«Придут за мной… Скажут: „Вы – наша императрица. Да здравствует ваше величество!”», – преследовали ее ночью кошмарные мысли.
И вдруг после всего этого воцарение императора Петра II, мальчишки, под регентством презренного раба Меншикова.
– Надули! Обманули меня! – яростно вырвалось у Анны Иоанновны. – Этот кудесник налгал, одурачил!..
Падение Меншикова ошеломило герцогиню своей неожиданностью.
Это известие принес ей Бирон.
– Что?!. – воскликнула она, вскакивая. – Эрнст, повтори!
И Эрнст повторил ей:
– Да, Анна, в ту минуту, когда я говорю с вами, тот человек, перед взглядом которого трепетала вся Россия, в жалкой кибитке едет по снеговым равнинам полярной Сибири к месту своей ссылки – в город Березов.
Жгучая радость совсем тогда захватила дыхание Анны Иоанновны. С поразительной ясностью вспоминались ей картина ее «постыдного» свидания с этим «пирожником» в Риге, ее унижение и его торжество, ее слезы и его надменная улыбка. Откуда-то выплыло и лицо Морица Саксонского, единственного человека, которого она полюбила так мучительно-страстно и которого, по повелению Меншикова, так жестоко оскорбила.
И она, вся дрожа от волнения, бросилась тогда к столу и написала письмо «Данилычу»:
«Помнишь ли ты, презренный раб, как к тебе на вынужденное свидание являлась русская царевна и герцогиня Курляндская, как она плакала пред тобой, какому унижению ты предал ее? Помнишь ли ты, Александр Данилович, слова племянницы твоего благодетеля об отмщении? Ну, вот теперь и я тебя спрошу: сладко ли тебе, проклятый, в холодных снегах Сибири?…
Да, все, все это вспоминалось Анне Иоанновне в декабрьский вечер 1730 года.
Бирон уехал в Москву. С момента его отъезда герцогиня до сих пор не получала от него письма, и это особенно злило и волновало ее.
Как и прежде, уныло-зловеще завывал ветер в старых печах Кетлеровского замка. На дворе выла и крутила метель, навевая огромные сугробы снега. Темно, тоскливо было на душе многолетней митавской затворницы.
– Ваша светлость! – послышался сзади нее голос фрейлины фон Менгден.
Анна Иоанновна, оторвавшись от дум, испуганно повернулась в зеленом кресле и воскликнула:
– Ах, вы испугали меня, милая Менгден! Что вам?
– Какая-то женщина домогается свидания с вами, ваша светлость!
– Кто она?
– Она не называет своего имени, но умоляет, чтобы вы приняли ее. Она говорит, что вы хорошо знаете ее, что она имеет право на ваше милосердие.
Анна Иоанновна колебалась с минуту, но потом решительно произнесла:
– Хорошо!.. Впустите ее!
Вскоре вошла женщина высокого роста. Была ли она стройна или полна – разобрать было нельзя, так как одета она была в какой-то безобразный бурнус мешком, местами порванный. Голова и лицо были закутаны простым черным шерстяным платком. Женщина, по-видимому, от холода сильно дрожала.
– Кто вы, милая, и что вам надо от меня? – ласково спросила Анна Иоанновна.
– Умоляю вас, ваше высочество и ваша светлость, разрешить мне ответить на этот вопрос без свидетелей, наедине, – хриплым, больным голосом ответила незнакомка.
Анна Иоанновна вздрогнула. Что-то знакомое послышалось ей в этом голосе. Она, по натуре трусливая, почувствовала вдруг страх перед этой женщиной и дрожа спросила:
– К чему эта таинственность? Почему вы не можете говорить при моей фрейлине?
– Вы сами поймете, ваше высочество, почему мне неудобно говорить при других, – тихо и все так же умоляюще прошептала незнакомка.