насчет смекалки – дурак дураком! – укоризненно произнес князь Алексей. – Знаешь ли ты, кто должна быть императрицей? Наша Екатерина! Вот тебе записка… Поезжай немедля за указанным тут человеком и привози его сюда. Сам можешь не входить сюда, потому – не ровен час – взаправду заразиться можешь… Я встречу его… Ступай!
Иван поспешно покинул спальню императора.
Долгорукий-отец подошел к доктору, рассматривавшему багрово-черные пятна на лице юного страдальца, и спросил:
– Итак, никакой надежды?
– Никакой.
– Когда он может скончаться?
– Он может протянуть еще два-три дня. Вы, ваше сиятельство, – сухо спросил доктор, – останетесь здесь?
– Да, да… Моя священная обязанность не покидать покоев опасно больного императора, – торжественно произнес временщик.
– Хорошо!.. Я сейчас должен ехать, чтобы в моем присутствии изготовили лекарство для его величества. Это лекарство – последнее средство, на которое я возлагаю крошечную надежду. Я вернусь часа через два, а вы тем временем следите, чтобы лед не спадал с головы больного.
– Хорошо, хорошо, дорогой доктор! – более чем любезно и ласково произнес лукавый Алексей Долгорукий.
Доктор удалился.
Князь Долгорукий подошел к венценосному страдальцу. Тот хрипло дышал, поводя широко раскрытыми глазами, в которых светилось бредовое безумие, и лепетал:
– Пустите меня, крамольники! Кто смеет держать за грудь самого цезаря?! Я – бог! Я вас всех велю казнить! Зачем вы льете смолу мне на голову?… А-ах!..
Лицо Долгорукого было бесстрастно. Ни один луч сострадания к умиравшему царю не светился в его глазах.
– Велишь казнить? – произнес он. – Опоздал, мальчуган: смотри, вместо короны на твоей голове торчит смешной колпак… Не забывай, что ты не властен убить смерть… И она идет к тебе верными шагами… Прощай, Петр Алексеевич! Если ты нам не сделал ничего худого, так это только потому, что не успел. А явись бы кто-нибудь посильнее меня – и ты без жалости вышвырнул бы меня и все мое семейство.
Он был наедине с царем. Никто из оставшихся придворных не решался войти в спальню.
Тогда, воровским взглядом оглянувшись по сторонам, Алексей Долгорукий стал быстро снимать перстень с руки императора-отрока.
– Оставьте! Оставьте! Ой, что вы делаете? Зачем вы рубите мне руку? – закричал в бреду Петр.
Палец, на котором был надет перстень, распух так, что князю Долгорукому стоило огромных усилий стащить кольцо.
Вдруг в дверь спальни раздался стук. «Друг» царя, могущественный временщик вздрогнул, отскочил от кровати Петра Алексеевича, подошел к двери и, раскрыв ее, впустил маленького человека с лицом старой обезьяны.
– Скорей, скорей, Лукич, за работу!.. – шепнул князь. – Принес? Все?…
– Все, ваше сиятельство, – тихо проговорил человечек.
– Ну, так вот, иди сюда, за мной, в эту дверь! – Долгорукий провел обезьянообразное существо в маленькую комнату, примыкающую к спальне императора, и спросил: – Понял, что надо?
– Написано ясно!.. – ухмыльнулся полугном.
– Бумага подходящая? – быстро задал вопрос Долгорукий.
– Осмелюсь доложить, что ничего более чудесного для тестамента и придумать невозможно. Извольте поглядеть!
– А воск захватил?
– Хе-хе-хе! – отвратительно рассмеялся тайный слуга русского царедворца. – Ах, ваше сиятельство, неужто Прокофий Лукич может что-либо упустить из вида?
– Ну, так вот, ставь скорее сюда восковую печать!..
«Мастер» принялся за работу. Он растопил воск о масляный фонарь, после чего спросил:
– А чем же припечатаем?
– На, держи, вот этим! – И Долгорукий подал иностранному клеврету-мастеру перстень несчастного мальчика-императора, сказав: – Прикладывай, скорей, скорей! Каждая секунда дорога…
– Чудесно! Ах, хорошо! – захлебывался беззвучным смехом подделыватель.
– Ну а текст-то правильно составишь? Не проврешься?
– Помилуйте!..
– Помни: «Поелику чувствуя себя хворым, недужным и случай – оборони, спаси и сохрани, Господи, от сей напасти! – прекращения дней живота моего, то я, император всея Руси, Петр Второй, назначаю преемницей царского престола российского, любезную нареченную мою невесту княжну Екатерину Долгорукую…»
Шум, послышавшийся из спальни Петра Алексеевича, прервал работу по составлению подложного царского тестамента.
Алексей Долгорукий побледнел и, шепнув «мастеру»: «Работай!» – бросился в опочивальню императора.
Тот стоял в рубашке посредине спальни и кричал:
– На колени, злодеи! Император-цезарь приказывает вам повиноваться его воле!..
А страшные печати зловещей «черной смерти» все победнее и победнее разгорались на лице венценосного страдальца.
V«Действуйте, Остерман»
Остерман «был болен».
Этот поразительно ловкий, блестящий дипломат всегда ухитрялся заболеть «вовремя». Благодаря этому ему удавалось при той непрерывной «игре» всевозможных партий, какая велась вокруг трона, – всегда сохранять строжайший нейтралитет.
Пуская в ход на деле все тайные пружины своего дипломатического таланта, он по праву был безупречен в глазах той или иной враждебной политической партии. Никто из верховодителей ее не мог прямо заподозрить Остермана в измене.
Так было и на этот раз. Предчувствуя возможность переворота правительства (coup d'état), Остерман притворился больным, но держал нос по ветру.
– Ну? – торжествующе глядя на Остермана, спросил Бирон. – Разве я был неправ? Он умирает, Остерман, умирает наш юный император!
Остерман печально улыбнулся и произнес:
– Честное слово, дорогой мой, мне жаль бедного мальчика! Я все, все делал для того, чтобы вырвать его из рук этих пьяных злодеев Долгоруких; я хотел образовать его, сделать его человеком в европейском смысле слова, но… один в поле – не воин. Они захватили его и погубили. О, Россия, Россия! Когда невежественные люди становятся тебе на пути, угрожая мысли кнутом и арестантским халатом, приходится уступать, утешаясь латинской поговоркой: feci, quod potui; faciant meliora potentes.[24]
Искренняя, неподдельная скорбь зазвучала в голосе воспитателя юного императора. «Честному немцу» претили дикие оргии, устраиваемые вельможами-рабами для потехи своего повелителя.
– Да, да, это ужасно! – продолжал он. – Вы знаете, Бирон, как воспитывали отрока Иоанна Четвертого?
– Знаю, – ответил Бирон, в голосе которого слышалось нетерпение.
– Эти изуверы-бояре, ставившие превыше всего усиление собственной власти, придумывали разные потехи бедному мальчику. Они окружили его стаей кровожадных, голодных волков и заставляли его бросать с башен и колоколен собак, кошек и других животных. Они приучили его к виду и запаху крови – понимаете ли вы, Бирон? – и… приучили. С такой же легкостью, с какой он бросал с колокольни щенка, он позже стал сбрасывать бояр. Цель его «воспитателей» была ясна: пусть царь «забавляется», а они… они будут править царством. О, не то ли самое сделали эти родовитые хамы и с моим бедным учеником Петром?… Они – о, варвары! – познакомили мальчика со всеми грязными утехами жизни. Он стал пить, он ознакомился с любовными наслаждениями… Да падет стыд и позор на их головы!
Бирон, спокойно выслушав всю эту длинную тираду Остермана, пожал плечами и насмешливо спросил:
– А нам-то до всего этого какое дело? Пусть они грызутся – нам будет легче жить в чужой стране.
– «Чужой», сказали вы, Бирон? Почему вы так назвали Россию? Я считаю Россию теперь своей второй родиной.
– Вам, ваше превосходительство, сразу повезло… Вы еще никогда не получали в лицо оскорблений от этих дикарей. Легко вам говорить! Но мне…
– Бирон! Вы с ума сошли! Ведь вы – интимный друг русской царевны! Неужели вы станете утверждать, что вам не повезло тоже сразу? Не забывайте одного: ведь и я – человек образованный – и то не сразу завоевал себе то положение, которое занимаю. А вы?… Мы говорим с вами с глазу на глаз… Кто вы? Имеете ли вы право… претендовать на положение еще более блестящее, чем то, которое вы занимаете?
Бирона передернуло.
– Не будем об этом говорить, ваше превосходительство! – произнес он. – Недалеко то время, когда вы будете величать меня не Бироном, а «ваша светлость». Итак, император умирает. Теперь вы верите в это?
Остерман встал и в волнении прошелся по кабинету.
А Бирон, не встречая его возражений, продолжал:
– И я вам говорю: действуйте, действуйте, Остерман!
Глубокая складка прорезала лоб дипломата.
– Вы верите в Анну Иоанновну, Бирон? – спросил он.
– Это насчет чего?
– Насчет того, что она будет верна нашей партии? Я хочу сказать, что, если мы изберем ее императрицей, не забудет ли она наших услуг?
Бирон расхохотался.
– Будет ли она верна – спрашиваете вы? Ха-ха-ха!
Хохот Бирона был неожиданно прерван стуком распахнувшейся двери. На пороге стоял доктор-немец. Он был сильно взволнован.
– Я… я к вам… Надо переговорить! – произнес он запыхавшимся голосом и вынул стеклянную банку с трубкой.
Остерман вскочил и пошел навстречу прибывшему.
– Мой дорогой Оскар, – начал было он, но вдруг сразу отшатнулся: распыленная струя какой-то едкой, отвратительно пахнущей жидкости ударила прямо в лицо ему. – Что вы делаете? – закричал великий дипломат.
– Так нужно… Это – легкое противодействие против той заразной болезни, от которой послезавтра должен скончаться русский император!
Запах дезинфекционного средства распространился по кабинету Остермана.
– А он? Он умирает? – быстро спросил Бирон.
Доктор выразительно посмотрел на Остермана и вместо ответа спросил:
– Могу я говорить?
– Да, да, говорите все, любезный Оскар Карлович! Это – свой, наш человек. Это – господин Бирон, который, быть может, очень скоро будет полновластным хозяином России.
Немец-доктор отвесил Бирону поклон и сказал:
– Виноват, я не знал… В таком случае я могу сказать то, что видел и слышал, а так как вы – немец, то я буду говорить на нашем языке.