– Да, – растерянно ответила императрица.
– Уверяю вас, ваше величество, что это – самый лучший, удобный и выгодный образ правления, – продолжал великий дипломат. – Вы – императрица, но не можете же вы одна управлять такой махиной, как Российская империя? Я правду говорю, князь Алексей? – обернулся Остерман к Долгорукому.
– Это – святая правда, ваше величество, – поклонился тот государыне.
– Завтра или послезавтра я буду иметь высокое счастье снова явиться к вам, ваше величество, на урок. Вы дозволите? – сказал Остерман.
– Я буду ждать вас с нетерпением, господин Остерман! – улыбнулась Анна Иоанновна, протягивая ему руку.
«Великий оракул» прижался долгим поцелуем к «державной» руке и быстро вышел из покоев императрицы.
– Ну, что, как она? – перехватил его на дороге Иван Долгорукий.
– Чудесно! Все идет, как нельзя лучше!.. А вот вы поразвлекли бы ее!.. – улыбнулся Остерман. – Скучает ее величество…
– Можно! – осклабился отвратительно-цинично князь Иван.
По уходе Остермана князь Алексей Долгорукий обратился к Анне Иоанновне:
– Вот, ваше величество, человек! Ума – палата!
– Да, – усмехнулась императрица, – малость поумнее нас с тобой будет. А ты вот лучше скажи, что это за скучища у нас тут в Москве? – В ее голосе задрожала злоба к этому главному тюремщику. – У меня в Митаве и то было веселее… – продолжала она. – Хоть поговоришь с кем-нибудь, а тут сиди одна, как заключенная.
– Что делать, ваше величество, надо обождать малость. Вот через два дня состоится официальное провозглашение вас императрицей, тогда дело иное будет, – ответил Долгорукий. – Вы, ваше величество, игру на гуслях любите?
– А что? – оживилась Анна Иоанновна. – Я часто слыхала игру на гуслях, еще до замужества моего, когда девицей была и у матушки жила. А ты почему про это спросил, князь?
– К тому, ваше величество, что Иван мой – большой по этой части затейник. Играет он страх хорошо, да и поет, что соловей залетный. Если угодно вам, может, он позабавит вас. Но только надо это аккуратно сделать, чтобы никто не видел, не слышал, а то пойдет слух, что вот, дескать, государь император только что помер, а та, которая царицей нашей будет, в веселие ударяется. Сами изволите знать Москву: город смирный, богобоязненный, не то что Петербург, где машкерные и иные бесовские действа и лицезрения творятся, – проговорил Алексей Долгорукий.
Анна Иоанновна смутилась. Она уже видела Ивана Долгорукого, этого разудалого, лихого молодца, с его грубо-красивым, наглым лицом, молодца, который «не щадит ни бабьей, ни девичьей чести».
– А будет ли взаправду хорошо это? Не выйдет ли зазорно? – дрогнувшим голосом спросила она.
– Что ж, ничего!.. Только осторожно, говорю, поступить надо. Ужо вечерком, как поулягутся все во дворце, Иван и придет с гуслями. Присылать, стало быть?
«Ох, искушение!» – растерянно подумала Анна Иоанновна, но вдруг решилась.
– Что ж, пусть приходит… Очень уж скушно!.. – отрывисто сказала она и почему-то отвернулась от Алексея Долгорукого.
XVМолодой гусляр и царица
В течение всего конца дня и начала вечера «скушливой» тридцатисемилетней Анне Иоанновне было что-то не по себе. Какое-то безотчетное, неясно-смутное волнение охватило все ее существо. Она не находила себе места, но больше ходила, чем сидела, и ни разу не «повалялась» на софе.
То чувство, которое овладело ею, было знакомо ей. С такой силой, как сегодня, она испытала его всего несколько раз в жизни: в последний раз – при встрече с рыцарски-великолепным Морицем Саксонским. То же ноюще-сладкое томление в груди, то же замирание сердца, та же истома во всем пышном, грузном теле.
«Ох, дурость во мне бабья поднимается» – так определяла она сама подобное состояние.
Как у всех крупных, дородных, праздно-ленивых женщин того времени, украдкой изрядно попивавших и целыми днями валявшихся на пышных перинах, у Анны Иоанновны наблюдалась излишняя повышенность чувственности. Томясь, волнуясь, поджидая красавца Ивана Долгорукого, она старалась думать о своем верном друге Эрнесте, но – странное дело! – образ Бирона совсем не появлялся. А думать она хотела о последнем для того, чтобы отогнать от себя «искушение».
И, словно подсмеиваясь, издеваясь над ней, какой-то таинственно-чудный голос нашептывал ей:
«Ты ведь молода еще. Эка невидаль – тридцать семь лет!.. Старше тебя многие, а грешат мыслями… Что твой Бирон? Немец, конюх, лошадник… И как тебе, бедной, жить-то до сих пор приходилось? Маета одна… А он, взять бы хоть ту же Екатерину Долгорукую, вон как тут веселились, какие попойки да забавы устраивали».
А другой голос тоже шептал:
«Ты не забудь, кто – ты… Ты ведь послезавтра – императрица всероссийская… Разве можешь ты забываться, хотя бы по-женски?»
Тихо, бесшумно отворилась дверь покоев Анны Иоанновны, и послышался звучный, красивый, молодой голос:
– Дозволишь ли войти, пресветлая царица?
Вздрогнула Анна Иоанновна, вскочила с кресла и приложила правую руку к сильно заколотившемуся сердцу. Взглянула она – и ахнула.
«Экий красавец! Экий молодец!» – так и ожгло ее всю.
Перед ней стоял князь Иван Долгорукий в костюме гусляра. На нем были высокие сафьяновые сапоги, шаровары темно-алого бархата, голубая шелковая рубаха-косоворотка. Грудь – что наковальня кузнечная: бей молотом – не дрогнет. А эти сильные руки? А эти плечи в косую сажень? А эти кудри? А главное – глаза: жгут они, нутро все поворачивают.
– Ах, это – ты, князь Иван? – вспыхнула Анна Иоанновна.
Улыбнулся хищной улыбкой Долгорукий-младший, обнажил белые, словно кипень, зубы и пылко произнес:
– Какой я, пресветлая царица, князь? Разве не видишь, что простой я гусляр. Князь Долгорукий там, позади дворца, остался, а видишь ты здесь только гусляра-сказочника Ивана.
Анну Иоанновну словно волна какая-то подхватила. Простая русская женщина властно проснулась в полуонемеченной, бывшей герцогине Курляндской, а ныне – полуимператрице.
– А коли ты – не князь, так какая же я царица? – вырвалось у нее, и она помимо своей воли оглядела затуманенным взором статную фигуру «Баяна».
– Царица – всегда царица, а мы-то вот – иное дело: людишки мы подневольные, слабые, маленькие, – продолжал ломать роль гусляра князь Иван, держа в правой руке гусли.
– Что же ты стоишь, князь Иван?… Садись!.. – указала Анна Иоанновна на место на софе рядом с собой.
Лихо, ухарски тряхнул кудрями тот и послушно сел близ царицы.
А она промолвила:
– Сказывали мне, что играешь ты хорошо на гуслях, князь Иван… Вот и захотелось мне игру твою послушать…
– Ничего, иные одобряют!.. – сверкнул большими зубами князь Иван.
– Поди, сколько сердец девичьих иссушил?… – все более и более начинала впадать в его тон Анна Иоанновна.
Иван Долгорукий тихо рассмеялся:
– Не считал! Про меня мало ль чего не говорят… Всю Москву, вишь, женскую да девичью попортил я.
– А неправда, что ли? Отпираться будешь? – волнуясь все сильнее и сильнее, спросила Анна Иоанновна.
– Буду, пресветлая царица. Какой я озорник? Я – монах, что ни на есть схимник самый строгий. Много ль мне надо? Чару-другую зелена вина, а на закуску – уста румяные, сахарные, грудь белую, лебяжью… Эх! Найди такого еще скромника, царица!
И вдруг он сразу, быстро впился в Анну Иоанновну своим пылким, воровским, удалым взором.
Ту всю словно варом обдало.
– Вот ты какой!.. – вырвалось у нее.
– Не осуди, царица!.. Каков есть. А только одно знаю: в одном крепок я: хоть на дыбе пытай меня, – не стану победами своими бахвалиться, тайны ночек хмелевых раскрывать.
Князь Иван, положив гусли на колени, провел руками по струнам. Тихие, вздрагивающие звуки вдруг зазвенели и пронеслись как-то робко-несмело по покоям государыни.
– О чем сказку сказать тебе, пресветлая государыня? – ближе придвинулся к Анне Иоанновне Иван.
– Пой… про что хочешь… – не отодвинувшись, произнесла она.
– Жалостливое что аль веселое? – спросил князь Иван, а сам глазами так и впился, словно вот душу хочет съесть.
– Что ж с веселого начинать?… Веселое напоследок!.. – перехваченным голосом прошептала Анна Иоанновна.
– Хорошо! А есть обычай такой, царица, что перед сказыванием подносят гусляру чару меда стоялого аль вина какого заморского. Обычай этот не нами заведен, от дедов наших ведется. Не рушь же его, царица!.. – все тем же в душу льющимся голосом произнес Иван.
«Царица», словно завороженная, быстро встала и вскоре принесла два кубка с каким-то вином; один из них она подала князю Долгорукому, другой поднесла к своим губам.
– Ну, пей, раскрасавец-гусляр, молодец удалой, и я с тобой вина пригублю, – сказала она.
Глаза Анны Иоанновны горели лихорадочным блеском, грудь высоко подымалась.
– Спасибо на ласке, царица!.. – низко поклонился князь Иван. – А только коли пить, так пить уж до дна. А то гусляру скушно будет сказки тебе играть.
Анна Иоанновна до дна осушила большую чару крепкого вина. Огненная влага разлилась по ее жилам. Еще сильнее забурлила, заиграла кровь и к сердцу прилила, и в голову бросилась.
– Хорошо, царица? – тихо спросил Иван.
– Хорошо! – бурно вырвалось у Анны Иоанновны.
Теперь она села еще ближе к Долгорукому, так что его горячее дыхание она почувствовала на своей щеке.
Сильно, смело коснулся Иван до струн гуслей. Зарокотали те, застонали, заплакали. И начал он «сказание».
Ой, вы гусли-гусельки, веселые мои,
Вы поведайте нам, гусли, сказочки свои!
Распотешьте девицу, красна молодца,
Чтоб взыграла кровь их, удалы сердца.
Начинают гусли: с давних, слышь ты, пор
На Руси пресветлой появился вор,
Он – старик высокий, с белой бородой,
Ходит он все больше, все ночной порой.