Как идет – так песни удалы поет,
Бородой косматою лихо так трясет.
«Кто ты будешь, дедко? Как тебя зовут?» —
Вопрошают люди. Сами бледны… ждут.
«Я – сам бог Ярило, Хмелем звать меня,
Много показать вам я могу дивья,
Тайной заповедною лишь один силен,
В радостях, в весельях я один волен».
Подивились люди. – «Полно, дедко, врать!
Неужель людей всех в плен ты можешь взять?»
«Ой, могу, людишки, чары напустить,
Одному мне будут люди все служить!»
Выдвинулся парень. Был он лих и смел
И в глаза Яриле гордо поглядел.
«Ты зовешься Хмелем? Хорошо, старик!
Я побью тебя сейчас же, в этот самый миг.
Ежели всесильны чары все твои,
Ты развей мне горе, муки все мои.
Полюбил давно, слышь, я цареву дочь,
И не сплю, не ем я, – прямо мне невмочь.
Ах, хочу лебедку я к груди прижать
И уста царевны пылко целовать!
Только та царевна за замком живет,
Свора псов иноземных ее стережет».
Отвечает Хмель тут: – «Гусли ты возьми
И к царевне-Зорьке смело ты иди!
Грянь по струнам звонким, песенку ей спой,
И она ответит: „Ах, желанный мой!”»
И пробрался парень, хоть и труден путь.
Ну, как вдруг увидят, на дыбу возьмут?
Вот уж и царевна. Вспыхнула, дрожит
И на красна-молодца сурово глядит.
«Ой ты, тать ночная! Ой ты, вор лихой!..
Как ты смел пожаловать в царский терем мой?»
Не ответил молодец… лишь в очи поглядел,
И на гуслях-гусельках он песню ей запел.
«Ах, зови, царевна, палачей своих,
Пусть уж снимут голову со плечушек моих!
Но на пытке лютой буду умирать
И „люблю царевну!” стану все кричать!»
Что же тут царевна молвила в ответ?
Оглянулась… Горенка… Никого-то нет…
Перед ней молодчик статный, удалой…
И шепнула только: «Ах, желанный мой!..»
Окончил Иван Долгорукий… Замер последний звук… И вдруг Анна Иоанновна почувствовала, как сильная рука сжала ее в объятии.
– Опомнись! – крикнула она. – Как ты смеешь?… Князь Иван, пусти… Ой, что ты делаешь?…
– Анна, счастье мое, лебедушка ты моя!.. – хрипло вырывалось у Ивана Долгорукого.
Вино ли сказалось, или зверь проснулся в этом необузданном молодчике княжей крови, неизвестно, но только он запрокинул Анну Иоанновну и покрывал ее лицо исступленными поцелуями, пылко шепча в то же время:
– Брось, слышь, говорю, брось ты этого проклятого немца! Ну, что ты в нем нашла хорошего?… Ты меня полюби, я трон твой буду на плечах своих держать, царица моя, Аннушка моя!.. Ты – русская; к чему тебе возиться с немцем? Ты не гляди, что я молод. Молод да удал, а удали во мне – что в океане воды. Никому тебя в обиду не дам, ножки твои державные целовать буду, водой той умываться стану…
Альков царицы не выдал своей заповедной тайны, и неизвестно, что ответила на это несчастная, затравленная политическими интригами, бывшая митавская затворница…
XVI«Страшная» ночь московских затворов
Остерман только что отпустил из своего кабинета какого-то таинственного незнакомца в маске и, опрокинувшись на спинку кресла, мечтал об отдыхе, хотя бы минут на двадцать, как в кабинет ворвался Бирон.
Он поистине был страшен. Его лицо было бледно как полотно, глаза вытаращены, волосы стояли дыбом.
– А-а, вы этого добивались, Остерман? – бешено завопил он.
Вздремнувший было маститый российский дипломат вскочил в испуге.
– Что такое? Что с вами, Бирон? В своем ли вы уме? – воскликнул он.
– Я-то в своем, а вот вы-то, Остерман, не знаю!.. – продолжал неистовствовать Бирон.
Остерман улыбнулся.
– Теперь я все понимаю… – спокойно произнес он.
– Вы? И понимаете? А откуда вы можете понимать весь ужас того, что произошло? – безбожно коверкая русскую речь, крикнул Бирон.
– Я вам поясню. Вы из дворца?
– Да. Я… я должен был ее видеть… Я боюсь оставлять ее одну так долго без себя. С величайшим усилием я проник во дворец… Оказывается, князья Долгорукие отдали строжайший приказ никого не пускать. Но я сумел заставить все двери распахнуть передо мною. Да кто же я, черт меня возьми? Муж ее или тряпка?
– Муж? Ну, знаете, Бирон, это немного чересчур! – расхохотался Остерман. – Эк вы хватили!..
– Да, да! Я покажу этим варварам, что тот, кто держал в своих объятиях царевну, имеет право быть первым у трона императрицы.
Бирон выпрямился. Что-то бесконечно алчное, хищное засветилось в его глазах.
– Продолжайте лучше, Бирон, свое повествование!.. – осадил его великий дипломат.
– У дверей покоев Анны я увидел князя Алексея Долгорукого. Перед ним стояли бутылки вина, – взволнованно заговорил Бирон. – Он спал, как убитый… Чтобы удостовериться в том, спит ли он, или притворяется, я схватил его за конец бороды. Он что-то пробормотал и опять захрапел. Тогда я взялся за ручку двери. Та была заперта. Я обошел секретным ходом кругом и проник в спальню. И там я… Черт меня возьми!..
– Ну?… – привстал Остерман.
– В красной комнате, на софе, сидели Анна и этот проклятый Иван… Он играл ей что-то на гуслях и… держал ее в объятиях левой рукой. Я хотел ворваться и убить Долгорукого на месте, но…
– Испугались?… О, еще бы!.. Этот Иван ударом кулака кладет медведя, – похлопал по плечу Бирона Остерман. – Все, что вы мне поведали, совсем неинтересно. Успокойтесь и помните, что Анна никуда не уйдет из наших рук, а если она теперь «забавляется» – Бог с ней.
– А если эти забавы перейдут в серьезное чувство? – с тревогой спросил Бирон.
– Пустяки! – махнул рукой Остерман. – А трон-то держать будем мы, а не они. Их песенка спета. Послезавтра в России будет царствовать самодержавная императрица. Послезавтра Верховного тайного совета не будет.
В небольшой комнате, в которой колыхались клубы табачного дыма и чувствовался сильный запах вина, находилось более чем разношерстное общество. Рядом с нарядным залом придворного щеголя сидели в расстегнутых мундирах офицеры; бок о бок с ними сидели рясоносцы, примыкая непосредственно к двум лицам в простых суконных кафтанах; около тех были – фраки и жабо.
Это была та знаменитая «конспиративная квартира», которая спасла России самодержавие.
Ее хозяева – Волынский и Черкасский – были сильно взволнованы. Первым держал речь Волынский:
– Господа! Послезавтра мы должны окончательно решить вопрос: идти ли нам в полон, или вырваться на волю… Вы желаете?
И он произнес горячую, страстную речь, в которой мрачными красками нарисовал их тягостное положение.
За ним говорил князь Черкасский. Он еще более подлил масла в огонь: собрание совсем зашумело.
И вдруг в разгаре их споров появилась фигура Остермана.
– Остерман!! – пронеслось по собранию заговорщиков.
– Да, это – я, господа! – послышался его металлический голос.
Все умолкли. Все собирались слушать, что скажет этот знаменитый «оракул».
– В вашем собрании, – произнес он, – я, господа, вижу представителей всех сословий Российской империи. Я рад этому, так как каждому из вас я должен вручить, по повелению ее величества, ее послание.
– Как? Сама пишет? – послышались голоса заговорщиков.
– Сама подписала. Позвольте мне прочитать вам их все.
И Остерман начал с воззвания к войску.
Гвардейские офицеры, слегка пошатываясь от чрезмерного возлияния богу Бахусу, встали и торжественно отдали честь.
– Да здравствует наша самодержица! – заорали они хриплыми, сиплыми голосами.
– Господа, не кричите: за нами следят, – засуетился князь Черкасский.
– Кто следит?! Да мы их, таких-сяких, в куски изрубим!!
Остерман вручил офицеру воззвание, подписанное Анной Иоанновной, и спросил торжественным голосом:
– Итак, вы клянетесь, что это станет достоянием вашего полка?
– Клянусь!
– Вы прочтете его тем, кого поведете завтра во дворец?
– Прочту. У нас все решено, ваше высокопревосходительство, – ответил офицер.
– А знаете ли вы, кто находится теперь в казармах? – пристально смотря в глаза офицеру, спросил Остерман.
– Нет, не знаю.
– Там Миних.
И, лишь только Остерман произнес имя великого полководца, восторженный гул голосов прокатился по комнате.
– Он? Сам?…
– Да. Имейте в виду, господа, что мы играем в крупную игру и что нам надо выиграть сражение! – внушительно произнес Остерман и обратился к попу: – Вы, батюшка, священник. Прошу, глядите на меня не как на лютеранина-еретика, а как на сына единой христианской веры. Довольны ли вы тем, что творится ныне на Руси православной? Разве бояре-князья Долгорукие и иные православные не колеблют в царях духа благопристойной религиозности? Кто, как не князь Иван Долгорукий, приводил в опочивальню юного императора в канун великих праздников блудниц и потешниц? – Голос Остермана все усиливался. Этот «старик» вдруг сразу помолодел на много-много лет. – Они нас зовут «басурманами», эти пьяные, дикие князья. Вы, господа, не обессудьте, что я сказал это, – обратился великий дипломат к князю Черкасскому и титулованному офицеру Масальскому. – Вы на них не похожи; вы – доблестные люди… Нет, я о них говорю, об этих палачах. Видит Бог, я хотел воспитать императора Петра в духе и правде христианских начал и правил, я – немец!.. Правда?
Рясоносцы молчаливо кивнули головой.
– Правда! Правда!
Остерман не мог удержаться от доброй понюшки табака, а затем продолжал:
– А коли правда – не угодно ли вам вот эту бумажку с подписью государыни? – И он отдал второе воззвание.
Общее недоумение читалось на всех лицах… Что это говорит и делает великий «оракул»?