«Чувство, порожденное телесной природой, мы не способны себе представить, как же мы можем его воплотить?» Ложное умозаключение. Маленькое «я» г-на Бройера прячется за большим «МЫ». Разумеется, эгоцентрик не может представить себе чувства, порожденного телесной природой. Он и телесное не в состоянии изобразить. Потому что копирование природы — не творчество. Телесное является лишь скелетом, весь остальной организм формируется с помощью силы искусства. Г-н Бройер должен сам знать, является ли он человеком-скелетом или нет. Неспособность видения — упрек не к видению, а скорее к неспособности.
«Также с большим трудом можно изобразить движение без объекта, по отношению к которому или с помощью которого это движение совершается». Только дело не в объекте, а в движении. Поскольку именно движение есть жизнь. Подражание природе плодит на картинах лишь трупы, падаль или имитации фотографии. Средства природы иные, чем средства искусства. Почему именно рационалисты с таким злобным постоянством калечат понятия? Тот, кто нуждается в свежем воздухе, должен пойти проветриться. Тот, кто хочет помыться, должен идти не на выставку, а куда-то по соседству. Тот, у кого есть потребности, не должен удовлетворять их за счет других. А тот, кто ищет телесное, порожденное чувственным, пусть идет в анатомический театр или паноптикум.
Только такого эффекта добиваются художники, которые в процессе написания картины руководствуются материей, а не чувством. Жизнь — вот главное. Жизнь — движение. Художник придает объекту движение. Художник не может перевоспитать г-на Бройера (воспитание — сфера деятельности буржуазии), но при некоторых обстоятельствах он может сделать из г-на Бройера произведение искусства. Даже мертвое можно и должно оживить с помощью искусства.
Г-н Карл Шеффлер тоже высказался по поводу футуристов. Чтобы составить лучшее представление об этом лучшем критике, следует знать, что г-н Шеффлер находит, что «Оскар Кокошка подражает Климту». Далее г-н Шеффлер считает поэзию «искусством разума». Г-н Шеффлер склонил голову в позе мыслителя, и вот уж пред ним вновь выстраиваются произведения живописи рассудка. Доказательство тому, как он считает, — названия картин. «Названия „Прощание“, „Власть улицы“, „Воспоминания о ночи“, — очевидно, это названия рассказов». Г-н Шеффлер, кажется, посвятил много времени изучению каталога, поскольку за всеми толкованиями не видит самой живописи. Объяснения рассчитаны, естественно, на самого образованного человека, который сам ничего «распознать» не может. Можно предположить, что критики оценивают каталог, а не живопись. Почему бы г-ну Шеффлеру не придраться к названиям «Завтрак на траве», «Суд Париса», «Расцвет наук при дворе в Урбино», «Завоевание Туниса императором Карлом V», «Фонтан молодости»? Но он этого не делает, поскольку эти названия «придуманы» уже ушедшими художниками. Г-н Шеффлер считает футуристов абсолютно бездарными и утверждает, что наши современные художники давным-давно уже достигли тех целей, что ставят футуристы, и в пример приводит Карла Штратмана{2} и Мартина Бранденбурга{3}. Если г-н Шеффлер считает их талантливыми — пусть остается при своем мнении. Но с вот этим утверждением я никогда не соглашусь: «Вызывает озабоченность следующее: они кажутся интеллектуально неискренними. Их искусство представляется нечестным соревнованием. При всем показном энтузиазме между строк их манифестов считываются зависть и другие неблаговидные инстинкты. Они не настоящие фанатики, как сами утверждают, а фанатики в погоне за успехом любой ценой. Не молодежной бурей и натиском движимо их творчество, а довольно неприятной человеческой природой». Если бы г-н Шеффлер умел «считывать между строк» лучше, если бы он обладал инстинктами, пусть даже исключительно неблаговидными, то он бы заметил неприятную человеческую природу в непосредственной близости от себя. Картины, которые он не в силах понять, ему хочется засунуть в свой старый морализаторский сундук при помощи натуралистов (GmbH). Ну, г-н Шеффлер не обладает не только физической, но и духовной силой. Его критика производит впечатление интеллектуально неискренней. «Дня не проходит, чтобы меня кто-нибудь несколько раз не спросил: что вы думаете о футуристах? Забавно, но никто ни разу не требовал от меня сказать, что я думаю о творчестве Рембрандта». Я не любопытен, г-н Шеффлер, но мне было бы очень интересно это узнать.
Г-н Роберт Бройер впал в бешенство. Ему хватило ума не назвать журнал «Штурм» организатором выставки из страха, что его читатели смогут ознакомиться с критическими способностями г-на Бройера. Несчастный изливает свою ярость во всех провинциальных газетах от Веймара до Гамбурга. <…>
Мы лучшего и желать не можем, чем доставлять этим паршивцам постоянное удовольствие нападками и критикой.
Общегерманская газета Post, разумеется, разглядела в выставке угрозу всей Германской империи. Газета мужественно бросила в бой репортера — дамочку, прежде писавшую о моде. «Посреди гордого великолепия нашего Тиргартена, откуда берут гордое начало животворящие источники, развилось это гниющее общество».
Надеюсь, деревья остались целы. «Со злым умыслом здоровых людей можно бороться, потому что даже сбившиеся с пути и заблудшие люди в перспективе могут рассчитывать быть спасенными». После перспективы Тиргартена открылась перспектива на монастырь святой Магдалены. Нет, дамочка эта сам ангел во плоти: «Но те, кто разрушают свой организм в ночных заведениях, мужчины, образ жизни которых превращает их в сварливых баб, которые хотят на своем разложении заработать пару грошей на абсент, этих можно смахнуть со своего тела только мощным ударом кулака!» Но, барышня, поверьте, никто не хочет вашего тела. В вас нет прекрасных перспектив, и мощный удар кулака исходит не от вас. Вы пишете: «Поскольку даже у безнадежно сошедших с ума бывают минуты просветления, то и в безумной их листовке можно найти почти здравую мысль: „давайте восславим удар кулака“. Видно, что эти людишки привыкли к гнилым трактатцам!» Барышня еще не привыкла к своей новой профессии художественного критика и по старой памяти все возвращается в приют святой Магдалены. Наверное, стоит упаковать ее в один морализаторский сундук с г-ном Шеффлером. Может быть, тогда с ним наконец случится что-то стоящее.
Перевод Марины Изюмской по изданию: Walden H. Kunstkritiker und Kunstmaler. Verlag Der Sturm, Berlin. 1916
После кончины
Это конец. В процессе обсуждения Первого Немецкого осеннего салона именитые критики сами вынесли себе приговор. О мертвых или хорошо, или ничего. Они растратили себя на крики и проклятия. Я бы с радостью позволил им еще чуть-чуть насладиться природой, уютным местечком под солнцем, а персонально г-ну Роберту Бройеру — домиком Веркбунда{4}. Слишком поздно. Вот лежат они плашмя на чудесной поляне, которая была для них искусством, мертвые, бездыханные. Но почтить их память надо. Для этого можно больше не утруждать себя поездкой в Грецию, цитировать господина Герострата, теперь у нас своих полно. Старый добрый Фритц Шталь. Человек чести. Ничего плохого нельзя сказать об ушедшем. Господи, он ничего не понимал в искусстве. Многие другие люди тоже не понимают, но это не мешает им быть полезными членами человеческого общества. У него, как и у всякого другого, был свой Рафаэль и свой Рембрандт, он знал, как выглядел Гёте. Он даже знал, что Руссо был самоучкой. У него, как и у многих других, была плохая память на номера домов, однако в его случае это приняло форму болезни. Но, в конце концов, каждый человек плохо видит в шторм{5}.
Поскольку шторм нельзя изобразить, он для этого недостаточно естественен, то Фриц Шталь так и не открыл его для себя. К тому же он застил ему глаза. Многие люди вообще не могут запомнить ни одного номера дома. Особенно если речь идет о сложных номерах. Мне, без сомнения, очевидно, что Фриц Шталь перенес или передвинул нашу выставку с Кёнигин-Августа-Штрассе, 51 на номер 50 или просто опечатался. Цифру 50 легче запомнить. 75 запомнить нельзя. Поэтому Фриц Шталь перенес или передвинул Первый Немецкий осенний салон на Потсдамерштрассе, 76 или просто опечатался. Этот номер более очевидный, его легко запомнить, проще, чем 75 и единицу, которую он сначала взял, а потом вернул назад. Кроме того, там сейчас стройка, на которой весной снова можно наблюдать, как растет трава. Теперь он лежит на лужайке. Что бы было, если бы ему пришлось запомнить нынешний номер постоянной выставки «Штурма» — 134а. Господин Шталь мог легко принять букву А за букву Х, а само число могло привести даже его в неописуемый восторг. Лишь одну боль причинил я этому человеку: ему было строго запрещено смеяться над «глашатаями искусства будущего». Он был по природе солнечным человеком и хотел смеяться. А теперь уж поздно. Я бы разрешил ему, в порядке исключения, смеяться до колик, до смерти. Он умер от злословия. Он был человеком чести, в общем и целом. И его наследие еще не раз предоставит нам возможность сделать то, что было запрещено ему: смеяться.
Вместе с ним ушел из жизни ради искусства г-н профессор Оскар Би. До сих пор удивительно, как его скучнейшее «Новое обозрение» так долго держало его на плаву. Он обладал всеми достоинствами, этот профессор. Он обожал музыку и помог открыть Рихарда Штрауса. Он обожал танец и мог любое едва уловимое движение припечатать мощным словом. Он обожал живопись и был дальтоником. Не стоит бросать несчастному этот упрек. Дальтонизм — болезнь, а над болезнями не принято потешаться. При этом он любил мир красок, как глухой — музыку. Незадолго до своего ухода он посетил Первый Немецкий осенний салон. Но обрадовался он не живописи, а присутствию художника Делоне: «Вот господин Делоне. Он так приятно выглядит в своем коричневом костюме и жилете на такой же коричневой же подкладке». Правда, господин Делоне был в красном костюме и жилете на красной подкладке. Но коричневый тоже приятный цвет. И почему, собственно, кому-нибудь не видеть коричневый вместо красного, особенно когда у него мельтешит перед глазами голубой и зеленый, а человек — дальтоник. Это не упрек, просто констатация факта. Но и после этого замечательного профессора останется наследие. Даже заядлый теорети