я самого, чтобы, подобно грекам, быть в состоянии низшую, реально существующую натуру поднять на высоту своего духа и сотворить то, что в природе — из-за внутренней слабости или внешнего препятствия — осталось всего-навсего намерением». Если на это г-н Боде скажет, что Гёте был всего лишь художник, то пусть он подумает, что сам всего лишь директор.
Перевод Марины Изюмской по изданию: Walden H. Kunstkritiker und Kunstmaler. Verlag Der Sturm, Berlin. 1916
Удачная мысль
«Извращенность новейшего искусства доказывает, что высвобождение из пут загнивающего импрессионизма к искусству подлинно стильному является насущной потребностью». Господин директор Боде, не способный поймать импрессионизм, потому что он от него уворачивается, теперь считает его загнивающим. Однако, видать, импрессионизм еще достаточно крепок, если господину Боде так трудно высвободиться из пут загнивающего субъекта, что желанное освобождение он считает извращением. Человеку свойственно ошибаться, однако господин Боде непогрешим, и стильное искусство — его насущная потребность. Высвобождение от дьявола принесло ангельское создание. На помощь небесному воинству пришли счастливые моменты импрессионизма: «Одной из основных целей недавно завершенного обновления дома Гёте в Веймаре было создать положительное настроение в прихожей». Видимо, у Гёте в его доме настроение в прихожей было недостаточно положительным, по меньшей мере на вкус маститого знатока искусства. Отсутствие настроения логично привело к возникновению идеи: «При этом возникла удачная мысль — направить взгляд посетителя сквозь двустворчатые двери, ведущие во внутренние комнаты, на скульптурный портрет поэта». Некоторым людям везет быстро находить удачную мысль. Даже если она приведет к тому, что вход поэту сквозь двустворчатые двери, ведущие во внутренние комнаты, будет загораживать его собственный портрет. Но снова удача — поэту больше не нужны задние комнаты, если есть люди с передовыми мыслями. Глаз человека с передовыми мыслями направлен на скульптурный портрет и уже не доступен поэту. Значит, вот возникла удачная мысль. «Однако среди имеющихся бюстов и скульптур не было подходящего объекта, достойного занять это место». Не сомневаюсь, что было предпринято несколько поездок в Берлин, в одну из тех лавок, где продаются гипсовые слепки, чтобы найти подходящий объект. Спрос на Гёте меньше, чем на Шиллера, поэтому совершенно невыгодно иметь большой выбор в запасниках лавки. И тут на помощь людям пришел Энгельман{7}. Он был «ознакомлен с задачей». Он очень быстро создал подходящий субъект для двустворчатых дверей, ведущих во внутренние покои, судя по тому, что в следующей строке сообщения для прессы об этом сказано сразу после фразы об «ознакомлении с задачей»! Изящно. «Выполненный в изящном мраморе из Серавеццы{8}, утонченный портрет увлекает взгляд в сумрачные внутренние покои». Обе створки двухстворчатых дверей распахнуты перед утонченным объектом. Взор направлен на мраморный портрет. Он так изящен, что его и не видно, и взор устремляется сразу в сумрачный свет внутренних покоев. От сумрачного света взгляд возвращается к скульптурному портрету. Несмотря на утонченную трактовку, скульптор-портретист выбрал совершенно обычный облик Гёте: «Энгельман изобразил Гёте в его повседневной одежде». Учитывая вид на внутренние покои, поэта не стали изображать в воскресном халате. Так что он как бы «у себя дома», с точки зрения передовых взглядов. «В его образе в первую очередь обращает на себя внимание необычная вытянутость и утонченность, в отличие от известного портрета Рауха{9}, в котором читается волевой характер модели; в данном случае великий поэт как бы приглашает нас, доверительно и благосклонно, с полуулыбкой, в торжественную тишину своего жилища». «Доверительно» звучит как-то неуклюже. Торжественная тишина жилища явно нарушена обилием направленных взглядов, что вряд ли прибавит положительного настроения. Приглашение великого поэта немного запоздало. Приглашать гостей, когда тебя самого нет дома, настолько благосклонно, что даже каменный портрет не может удержаться от полуулыбки. Определяющие черты характера, благосклонно отмеченные потомками, не попадают в колею, а сила воли растеряна на последней станции. Единственное, что обращает на себя внимание, — это необычная вытянутость и утонченность облика, что вполне объяснимо при таком отношении. Я считаю, что это удачная мысль. Но если вся эта каменная неотесанность не импрессионизм, то я не знаю, что такое экспрессионизм.
Перевод Марины Изюмской по изданию: Walden H. Kunstkritiker und Kunstmaler. Verlag Der Sturm, Berlin. 1916
Прободение
Сторожевая башня крепко удерживается принудительно сплоченными гильдиями художников, что так романтично и торжественно засели в своих полуразрушенных замках и стреляют оттуда в кучку независимых художников планеты из своих игрушечных луков. Оружие неопасное, но назойливое. Тем более, что эти несколько независимых художников совершенно не стремятся попасть внутрь крепости, а лишь проходят мимо с милой улыбкой. Милая улыбка скользит по сумеркам богов и рушит каменную кладку, романтично мерцавшую в усталых глазах на закате солнца. Я возлагаю длань на художественно уложенные локоны этих пожилых ребятишек. Им снится искусство, которым я жив. Им все еще снится, что они целятся, а их уже поразили стрелой. Они борются за искусство, которое мы, художники, им уже дали. Мы создали образцы, которым они следуют в своих произведениях.
Вильгельм фон Боде «взял слово», потому что слово еще никогда не брало его. Он взял слово, чтобы «обсудить надежды и перспективы послевоенного немецкого искусства». Перспективы уже десятилетиями сотни раз обсуждались в бесчисленных опусах, а по поводу надежд — мы не настолько суеверны, чтобы их обсуждать. И уж точно не надлежит это обсуждать тем, кто не владеет своим собственным словом. «Он ссылается при этом на последнюю выставку Берлинской Академии и отмечает, что Сенату Академии удалось создать сторожевую башню искусства, призывая к участию в выставке в том числе и членов Сецессиона». Сецессионисты, несчастный люд, почувствовали себя одиноко в стремлении к той высоте, на которую хотели взобраться, и вот уже понуро потянулись обратно в крепость, где мирно стрекочут сверчки. Благородные старцы Академии прижимают их к надежной отеческой груди и этой благостной семейной идиллии нет дела до искусства. Но Вильгельму фон Боде, которому в других случаях все кажется недостаточно естественным, эта природная естественность кажется знаком времени. Возможно, но это еще не совсем понятно: «Не признак ли это мира, наступившего в борьбе художественных группировок? Или это только перемирие внутри крепости и битва за мир начнется с новой силой? Судя по другим выставкам, что организуются в Мюнхене и здесь, в Берлине, галеристами и сецессионистами, на наступление длительного мира внутри немецкого художественного сообщества рассчитывать не приходится, есть признаки приближающейся бури». Да не только признаки, господин директор, буря уже бушует. Вы просто окопались в своем художественном музее и не видите бури, что ревет у вас под окнами. Закупоривание окон не поможет защититься от бури, и многослойные стекла, что застят свет некоторым знатокам искусства, будут выбиты. Мировая война не смогла убить искусство. Искусство пережило уже несколько мировых войн и нескольких директоров, которые хотели им руководить. «Боюсь, что широкая публика, пребывающая в убеждении, что война полностью очистила современное искусство от любых проявлений декадентства, будет очень разочарована. Так что нам придется вновь приготовиться к борьбе, но победить это новое искусство лишь спокойным презрением не получится». Спокойное презрение — довольно сомнительный метод борьбы. Вот для борьбы с ветряными мельницами он достаточно хорош. Приходит этот смелый рыцарь, принимает рассвет за закат, считает искусство чарами, хотя чары не несут ему разочарования, он стремится убедить разочароваться публику, которая живо откликнулась на событие. Господин Боде сделал нечто особенное, он тщательно изучил вышеупомянутую выставку Академии. Изучил в ясном уме и с открытым забралом. Выставка содержала огромное количество живописи и, как положено правильной популярной выставке, небольшое количество скульптуры. По зрелом размышлении над живописью Боде «пришел к убеждению, что самые обнадеживающие и здоровые черты современного немецкого творчества проявляются в скульптуре». Считавшиеся до сих пор лучшими живописцы, несмотря на услужливое содействие Сецессиона, так мало понравились самому директору, что ему пришлось прильнуть к паре скульптур. «Особенно в масштабных работах [разумеется, они же сразу бросаются в глаза] он видит наиболее достойное и удачное воплощение больших идей». Большой идее — большое произведение. Иначе куда ей поместиться? В такой большой и правильной работе найдется место и для достоинства. Воплощенная идея становится столь явственной благодаря соответствующим ингредиентам, особенно если не столько знаешь свое ремесло, сколько ремесло других. Кто лишен этих знаний в других областях человеческой деятельности, тот при всем желании не отличит одну даму от другой. Попробовал бы господин Боде отличить производство от сельского хозяйства. Если бы он не учил греческий, то трагедия вызывала бы у него смех, а комедия казалась дурной шуткой. Когда правосудие время от времени сбрасывает свою повязку, его легко спутать со скорбью. А смерть и согласие помахивают одной и той же пальмовой ветвью. И тем не менее, все это — большие идеи. И воплощаются они так основательно, что их даже слепой различит. Господин Боде знает, как воплощаются идеи, как это правильно делается: «Они возникают на основании тщательного изучения природы, отрицания всего наносного, импрессионистского; типическая, адекватная идее форма поднимает прозаическую штудию обнаженной натуры к высотам всеобъемлющей красоты. Так достигается то, к чему стремится новое искусство, но ищет для этого более короткий, революционный путь». Значит, это и есть то новое искусство, которого ищет господин Боде и которого господин Энгельман и господин Шмарье