Затем он отвернулся и стал тихо рассказывать:
– Мне было восемь лет. Не знаю, как ты, а я хорошо помню себя именно в этом возрасте. В ноябре 1938 года мама устроила мне прекрасный день рождения. Собрала всех, кто еще остался, испекла маленький пирог с яблоками. Я до сих пор не знаю, где она в то время смогла найти муку, а в ноябре – яблоки. Пирог был очень сладкий, вкусный. Нам всем очень понравился. Моему старшему брату Хаиму и моей сестре Ребекке.
Вилли удивленно вскинул глаза. Он первый раз слышал о том, что у его давнего друга Густава есть брат и сестра, да еще с такими явно не швейцарскими именами.
– А ты не удивляйся, не удивляйся. В еврейской семье детей очень часто называют этими библейскими именами. А я из еврейской семьи. – Густав в упор посмотрел на своего собеседника.
Вилли собирался что-то ответить, но Густав движением руки остановил его.
– Да и я на самом деле совсем не Густав. Я Гершом… На иврите это имя означает «изгнанник». – Он криво ухмыльнулся. – Если бы моя мамочка знала, насколько это имя определило мою судьбу!
Вилли уже не хотел шутить и с интересом смотрел на Густава. Густав продолжил:
– Мы жили совсем недалеко от вокзала «Зоопарк» в центре Берлина. К этому времени немцы уже составили списки всех евреев, проживавших в Берлине. Наша семья, конечно, в этом списке стояла чуть ли не в самом верху. Папа известный врач, мама учитель пения и языка, большая квартира с балконом, который выходил на внутренний дворик с красивым ухоженным садиком. В этом садике умудрялись даже выращивать несколько деревьев. В том числе яблоню. Я так думаю, что яблочный пирог был сделан из яблочек, которые в небольшом количестве это деревцо каждую осень нам приносило. Мама собирала эти яблочки с нашей помощью и до глубокой зимы варила из них компот или делала пироги.
В тот день мама уже утром сказала мне, чтобы я собрал свои вещи в маленький чемоданчик, потому что мы поедем на длинную прогулку. А мне нечего было собирать, поэтому я положил в чемоданчик свою тетрадь для рисования и несколько карандашей. А мама сверху положила какие-то рубашечки, несколько пар теплых носков, которые она сама мне и вязала. Я хорошо помню, что было светло. Не знаю, было это до обеда или после, но было еще светло, мы пошли пешком. До вокзала «Зоопарк» надо было идти минут пятнадцать-двадцать.
Когда мы уже подходили к вокзалу, мама остановилась, присела передо мной на корточки, поцеловала меня несколько раз и сказала, что я должен хорошо вести себя. «Мама, – спросил я, – а куда мы идем – в зоопарк?» Мама ничего не ответила. Мой брат и сестренка остались дома, и я был уверен, что мы погуляем и вернемся домой. И тут мама сказала мне. Да, она сказала мне… – Густав сделал длинную паузу. – Она сказала мне, что я уеду. Я должен уехать надолго, так нужно. «Никуда я не поеду! – закричал я и вырвал руку у мамы. – Никуда! Я хочу в зоопарк!» Я очень хорошо помню, что кричал именно эти слова, причем кричал я громко, так что немногие прохожие на улице удивленно на нас оглядывались. Хотя какие прохожие были в Берлине в декабре тридцать восьмого года? Евреям вообще лучше было не показываться на улице. Мама шикала на меня, просила, чтобы я замолчал, а я размахивал руками и кричал, что никуда не поеду, что хочу домой. Что хочу пойти в зоопарк.
Вилли недоумевающе спросил:
– Почему ты никогда мне этого не рассказывал?
Густав махнул рукой и продолжил:
– Потом, уже на вокзале, мама завела меня в вагон поезда. Я удивился: там были одни дети. Такие, как я, и чуть-чуть постарше. В вагоне мама подвела меня к какой-то тете, эту женщину я вообще не знал. Та кивнула головой, взяла меня за руку и повела внутрь вагона к свободному месту. И начала петь: «Тебе я преданно служил…»
Маму я увидел еще один раз. В окно, когда поезд тронулся, я увидел ее, одиноко стоящую на платформе. Я опять закричал, громко плакал, стучал руками и ногами под сиденьем. Но было поздно, поезд уехал. Всю дорогу мы пели: «Тебе я преданно служил». Именно эту английскую песенку.
– Это был тот самый транспорт? – тихо спросил Вилли.
– Да.
– Ты был там?
– Да.
– Бог мой, почему ты никогда об этом не говорил?!
– А что я должен был тебе рассказывать? После «хрустальной ночи» в Лондоне решили, что могут спасти какое-то количество еврейских детей. Было понятно, что евреям не жить в Германии. Было понятно, что евреям вообще не жить. И тогда какой-то лорд – я до сих пор не знаю его имени – принял решение, точнее, провел решение о том, что некоторых еврейских детей нужно забрать из Германии, привезти в Великобританию и отдать там на усыновление. И так несколько тысяч еврейских детей из Германии, Австрии, Чехии были вывезены из рейха в Лондон и отданы там в семьи. И я был одним из них. Самое страшное, что я всю жизнь, по крайней мере до тех пор, пока не закончилась война, считал, что мама меня отдала потому, что я был капризным. Я вел себя плохо, часто кричал – и она отдала меня в чужую семью. Я долгие годы ненавидел ее, моего брата, мою сестру. Я ненавидел их всех. И только через много лет я узнал, что по программе этого транспорта из семьи могли забрать только одного ребенка. В моей семье выбрали меня – я был младшим. Я всю жизнь ненавидел их… Они, Вилли, сгорели в Освенциме… «За милость твою и любовь, за милость твою и любовь…» Вот так, Вилли…
Густав молча плакал, Вилли сидел словно окаменевший.
– Теперь я понимаю, откуда ты так хорошо знаешь английский язык.
– Да, – ответил уже спокойно Густав, – меня усыновили замечательные люди. Они дали мне все, что дают родному ребенку.
– А как ты оказался в Швейцарии?
– Совсем другая история. Учился в Европе, в Цюрихе. А дальше ты знаешь, как это обычно происходит. Однажды к тебе приходит средних лет мужчина или женщина, напоминает тебе, что ты подданный ее величества, и предлагает послужить на благо британской короны. Так же было у меня. Из Гершома я стал Густавом. Хотя, честно говоря, не знаю, почему ты задаешь эти вопросы? В моем личном деле все это наверняка есть.
Вилли прошелся по комнате.
– Да, есть, – подтвердил он, – но я никогда не вникал и не задумывался.
Густав, который к этому времени уже совсем успокоился, сел напротив Вилли и положил руки на стол.
– В общем, ты понимаешь, что некоторые истории я воспринимаю очень лично, особенно все то, что касается уничтожения евреев. Поэтому не удивляйся моей реакции. Впрочем, волноваться ты тоже не должен. Это никак не влияет на мою работу.
– Я не волнуюсь, знаю тебя давно. Просто удивлен. Мне, наверное, тяжело понять кого-то, кто считает своими родителями чужих людей, а потом оказывается, что его родные совсем не были плохими и любили его.
– Вилли, этот парень – русский, который еврей. Ты должен знать и понимать: я выполню многое, но не все. Есть вещи, через которые я переступить не смогу.
Вилли улыбнулся:
– Не переживай. Мы все прояснили, ненужное тебе поручать не будут. А теперь давай-ка сделаем пару глотков чего покрепче.
Глава 34Гостиница. Цюрих
Мерно жужжал вентилятор над потолком, шторы на окнах были плотно задернуты. Роман и Ульрике сидели друг напротив друга, почти упираясь коленями.
Роман:
– Понимаешь, правильнее сказать, что я ничего не понимаю. Меня не били, не издевались, но ощущение было, что меня держат за преступника.
– Я хорошо знаю такую систему еще со времен ГДР. Психологическая пытка похуже физической.
– Да, но что они хотели от меня? Я предполагаю, что архивы – это какая-то бомба, так они боятся, что их кто-то увидит. Ну да ладно. Что тебе сказал твой репортер? Сможет он нам помочь? Нам послезавтра улетать.
– Он старый лис. Помочь он может, но нам обойдется это очень дорого. Я даже не знаю, сможем ли мы это оплатить.
– Дорого – это сколько? Тысяча? Две тысячи?
– Да нет, дорогой, ты не знаешь тарифов в таких делах. Дорого будет. У него какая-то тетушка работает в Берне, в архиве. Она теоретически может снять нам копии. Он такое проворачивал уже не один раз… Для меня.
– Да, но это противозаконно. Мы можем попасть в еще большие неприятности. А кстати, что он тебе искал, это интересно?
– Старая история. В неприятности попасть можем легко. Но за десять штук мы увидим архивы Гесса. Пленку он перешлет почтой. Легко и безопасно. Гарантирую.
– Десять?!
– И учти – пять я уже заплатила. Как аванс. Только вот что, Роман… Твой толстяк никуда не делся.
– В смысле?
– В простом смысле. Думаешь, тебя покормили, заплатили и отпустили?
– Так и есть.
– Рома, ты наивней, чем я думала. Они уже наверняка сидят у гостиницы в машине, покуривают свои сигаретки и ждут, пока ты поедешь за Гессом.
– Следить будут? Это ведь Швейцария, не Лондон.
– Конечно, будут. Это намного эффективней, чем кормить тебя жареной свининой. Поездят за нами, посмотрят, куда и к кому. Потом напишут отчет, как русский агент вынюхивал гостайну.
– Я не агент! – вскинулся Роман.
– А это никакой роли не играет. Им важно поймать русский след. Доложат своим, а копия уйдет в Берлин. Или того дальше – в Лондон.
– Эти шпионские игры глупость. Почему Швейцария будет докладывать что-то Берлину? Это независимое государство.
Ульрике громко рассмеялась, хлопая себя руками по ногам с мужской силой. Роман удивленно смотрел на нее. Ульрике осторожно промокнула легко накрашенные глаза.
– Так было всегда, Роман. Швейцария, конечно, имеет свою разведку, полицию, контрразведку. Но все это подчиненные структуры. Немцам подчиненные. Они никогда и ничего не делают без ведома немецких коллег. А те – без ведома американских.
Ульрике замолчала на мгновение, посмотрела уже без улыбки на Романа.
– Собирайся, идем. Через пять минут на улице убедишься, что я права. И не спрашивай про Штази больше…
Глава 35Слежка
Поток машин был не очень большой, и Роман спокойно рассматривал из окна такси город. Ульрике повернула к нему голову.