А какие тут шутки, когда все осточертело и давно уже перестало волновать?..
Он протиснулся к своему месту, и вдогонку ему полетело: «Ну, братцы, за работу — Цветохвостов пришел!», — и новая волна смеха прокатилась по комнате.
Серафим сел за стол и, склонившись над ним, прежде чем взяться за правку текущего материала, задумался, как уже не раз случалось, — о снах, о жизни и вообще бог знает о чем, чему и сам названия не знал, — а вокруг пластами лежали статьи и письма, научные изыскания и жалобы на недосягаемые для жалобщиков инстанции, целые горы всяческого бумажного хлама, предварявшего появление его суетных или, напротив, нарочито спокойных производителей, если угодно — творцов…
Поздно вечером, задержавшись в редакции, усталый и издерганный Серафим вернулся домой.
Сон, виденный минувшей ночью, все не шел из головы.
«Тридевятое царство, тридесятое государство» — очень четко выведена надпись.
И на каждом столбе — десять верст, и сколько ни пройди — одно и то же.
Странно, право…
Плотно поужинав вопреки всем рекомендациям врачей и покормив кота, Серафим уселся как всегда в любимое кресло, взял чашку чаю с лимоном и, хотя еще предстояло немало работы — производственные сроки поджимают! — беспечно задумался, направив мысли в иные края, где властвуют сновидения и каждый их миг обретает свой особый смысл.
Но мало-помалу мысли свернули в сторону, и тогда Серафим привычно, с тихой радостью вообразил себе, как некая волшебная сила подхватывает его и несет, мчит в прекрасные, недосягаемые для всех прочих смертных дали, в которых нет забот и страха перед жизнью тоже нет, в которых все просто и душа свободно-безмятежна…
И так ему захотелось неожиданно туда, в тридевятое царство, в тридесятое государство, так ему стало жаль вдруг самого себя — за собственную слабость и неустроенность в этой суматошной жизни, — что невнятные звуки, схожие с плачем, вырвались внезапно у него помимо воли…
И тогда он услыхал тот самый голос.
— А вот и я, — сказал голос. — Здравствуйте. Чем могу служить?
Серафим сидел не шевелясь и, точно зачарованный, глядел прямо перед собой.
Странный голос звучал второй вечер подряд. И — каждый раз — в такой момент…
— Кто ты? — спросил тихо Серафим. — Откуда? Голос молчал.
«Ах, опять эти идиотские штучки!» — в сердцах подумал Цветохвостов.
А сам подвинул кресло ближе к телефону, чтобы — в случае чего…
— Кто ты такой? — уже немного громче и настойчивее повторил он.
— Кто такой? — переспросил голос. — Я — это я.
— Превосходный ответ! — криво усмехнулся Серафим. — Но теперь, пожалуйста, ответь точно. Ты мне сейчас кажешься или нет?
— Нет.
— Ага, значит, ты никакая не галлюцинация?
— Разумеется.
— Вот как странно!.. Голос — без тела… Кому же ты принадлежишь?
— Тебе.
— Мне?
— Ну да! Можно было сразу догадаться… И тебе, и кукушке, и двенадцати апостолам, и коту — словом, всему, что тебя окружает, чем, по-твоему, ты не похож на других. Я говорю из тридевятого царства.
— Ах вот оно что! Занятно… — произнес Серафим после некоторого раздумья. — Даже очень… Но — оставим это пока. Ты, стало быть, предлагаешь свои услуги?
— Да.
— А что ты можешь?
— Все могу. Могу выполнить любую твою мечту. Даже самую заветную…
«Господи, так вот он на что намекает! — вдруг осенило Серафима. — Любую мечту… Что ж, ладно! Кто бы он ни был — теперь мне все равно…»
— Изволь, — сказал Цветохвостов решительно. — У меня пока нет оснований не верить тебе. В таком случае — перенеси меня в тридевятое царство, в тридесятое государство.
— Ага… — замешкался голос. — Шустрый ты, однако… Да, брат… Так с чего начнем?
— Вот тут я, право, затрудняюсь… А ты — с чего бы посоветовал?
— И не жалко? — сочувственно поинтересовался голос. — Все-таки…
— Да брось! Я только тем ведь и живу! Уже который год… Сам знаешь…
— От тебя потребуется много усилий, — заметил голос. — Ты готов?
— Еще бы! Но — конкретно — что я должен сделать?
— Посмотри вокруг, — мягко и задушевно, будто убаюкивая, начал голос. — Вот твой кот — он умен и любит тебя. Вот кресло, в котором ты мечтаешь по вечерам… Вот старый стол, где на ночь спряталась твоя дневная суета… А вот часы — слышишь, как они мелодично бьют? — и кукушка кукует, волшебная деревянная кукушка, и двенадцать апостолов проходят мимо… Все это — твое, твой маленький мирок. Он тянет к себе, без него ты не можешь и дня прожить. Ты сидишь в нем, глядишь по сторонам, и тебя обволакивают грезы… Ты мечтаешь о жизни иной — так добейся ее!
— Как?
— Есть единственный способ. Не знаю, подойдет ли… Ведь ты человек по натуре робкий, пассивный… И если по совести — зануда редкий…
— Говори!
— Хорошо. Убей этот мир!
— Прости, я… не понимаю.
— Ты погряз в мелочах, приятель. Кот, кукушка, лампа с зеленым абажуром — вот к чему ты бежишь от дневной суеты. Ты обыватель, уважаемый Серафим, и, поверь мне, где-то гордишься этим — только боишься открыто признаться себе… Ну так бей, круши это все, и ты будешь свободен!
— Что — все? — со страхом и непониманием спросил Цветохвостов, зябко поджимая ноги. — Как это — все?! И на работе — тоже?
— Ну, работу ты не тронь. Не в ней сейчас дело. Хотя… Нет, виноват ты сам, пойми же наконец, ты, сотворивший этот гнусный теплый уголок, где можно предаваться прострации и болезненным мечтам!
— Боюсь, — еле слышно прошептал Серафим. — Разрушить — сразу, вдруг?.. То, что строил столько лет, вымучивал, можно сказать…
— Тогда не морочь голову! Мое дело — указать путь к тому, что ты прозвал тридевятым царством. Не хочешь — не надо. Горюй, не спи, всех ненавидь! Закончишь сумасшедшим домом. На здоровье!
— Но с чего же начать? — робко спросил Серафим, скорчившись в кресле еще больше, будто ожидая страшного, оглушающего удара.
— Да с чего угодно!
— А как же тридевятое царство?
— Серафим, стыдись!.. Где твой разум? Царство будет после! Настоящее! Когда всего этого — не будет… Сделай же шаг!
— Ну хорошо. — Серафим со вздохом распрямил ноги. — Положим, ты прав. Значит, за дело?
— Конечно!
Мысли путались в голове.
Стало быть, необходимо? Себя и все вокруг… Чтоб к истине прийти?
Кошмар!..
А вдруг поможет? Камень скинет с души? И потом: даже если ерунда — никто ведь не узнает…
— Я готов! — крикнул он, и сам испугался собственного воодушевления. — Ты убедил меня!
В чем убедил, в чем, почему?! Дурацкая потеха…
Ведь веры в истинность слов, голосом произнесенных, не было, еще манили к себе и выцветшее кресло, и часы с апостолами — не в них ли, в этих деревянных существах, сосредоточена вся вечность небессмысленного бытия?
Но нечто иное зародилось уже средь растерзанных чувств Цветохвостова, вклинилось в сердце, распирало грудь — и сомнения, прежние, угрюмые, и внезапная надежда — все смешалось в его голове и покатилось, нарастая, будто снежный ком, увлекая за собой побочные мыслишки и страстишки, и, наконец, прорвало эту внешнюю, искусственную оболочку, и тогда Серафим заорал страшным голосом:
— Все! Надоело! Хватит!
Он схватил со стола лампу с зеленым абажуром, замер, потом зажмурился и грохнул лампу об пол.
Звук вышел хрустящий, сухой, не слишком громкий и поэтому особенно противный.
Это разозлило Серафима.
Он кинулся к часам и, не раздумывая, повалил их — лишь пружины, распрямляясь, зазвенели, да кукушка глупо, как нерасторопная домохозяйка, выглянула из резного своего оконца, да двенадцать молодящихся апостолов один за другим выкатились, словно на нелепую святую демонстрацию, и тотчас дружно попадали навзничь.
— Давай, давай! — покрикивал голос с упоением. — Так их, так! Себя освобождаешь!
А Цветохвостов уже вцепился в кресло и принялся пинать его, расшатывать, зубами раздирая обивку и топча витые подлокотники.
Потом настал черед стола.
— Ну! — подбодрил голос. — Что ж ты?
Но Серафим стоял, полный нерешимости и жалости, внезапно обуявших его, и молчал. Как? И это тоже? А что останется тогда?
— Где уверенность, где гарантия, что тридевятое царство явится сюда? — хрипло спросил Серафим.
И голос ответил:
— Убей все, что вызывает томление изъязвленной души. Отринь от себя! Тридевятое царство не в том, что ты сгинешь в нем навеки, задохнувшись в своем, недостижимом и абсурдном идеале, а в том, что ты, закончив трудный день, сможешь возрадоваться наконец преодоленным тяготам и мукам и с нетерпением ждать новых, чтоб ощутить себя необходимым всем — и тем, кто потешался над тобой, и тем, кто тебе близок в доле собственных страданий.
— Наверное, ты прав, — устало сказал Серафим.
И тотчас словно бы моторчик заработал в нем — он снова ощутил прилив чудесных сил и даже, что там говорить, какого-то хмельного, безрассуднейшего вдохновенья.
Он рванулся в переднюю, схватил в углу топор, оставшийся от давних, канувших в Лету туристских похождений, и принялся крушить им свой последний бастион — старый письменный стол.
Он точно сошел с ума.
Он заливался жутким смехом, бесноватым, рвущимся помимо чувств и воли, и щепки летели в разные стороны, треск стоял, будя соседей, пугая одиноких стариков, а Серафим, потный и неумолимый, рубил все и кромсал, и топтал, и крошил, упоенный собственной греховностью, которая отныне и навеки причисляла его к лику мучеников и святых — заурядных тружеников тридевятого царства.
А рядом метался кот и выл, ощерясь, с незвериным отчаянием и лютой тоской.
— Ну вот, — произнес голос удовлетворенно, — вот ты и закончил. Ты стал другим.
— Другим? — усмехнулся Серафим, едва переводя дух. — А как же… тридевятое царство?
— Ты миновал десять верст. Ты уже там. Посмотри-ка вокруг. Ты — там!
Серафим огляделся: разруха, беспорядок, изничтожение царили во всем.
— Я не вижу…
— Глупец! Ты поборол себя! — воскликнул голос непреклонно. — Отныне и навсегда в любой мирской детали ты будешь подмечать частицы тридесятого государства. Мир неплох. И улучшать его — тебе, вот этими руками, которыми ты перекроил себя. Иначе жить не стоит!