Уилл молча набивал трубку рыжим табаком. Но Кравцов видел по прищуру его глаз, что он размышляет над сказкой.
— Теперь я расскажу, — сказал Уилл, окутываясь дымком. — Один ирландец попал в лапы к медведю. «Вы хотите меня съесть?»— спросил он. Медведь сказал: «Да, я вас съем». Ирландец говорит: «Но как вы будете есть меня без вилки?» Медведь был очень самолюбив, не хотел признаться, что не знает, что такое вилка. Думал, думал и говорит: «Да, вы правы». И отпустил ирландца.
— Это все?
— Да, это все.
Кравцов хмыкнул.
— Слабина каната — пятнадцать миллиметров, — сказал он, помолчав.
Уилл выколотил пепел из трубки.
— Полезем вниз, парень. — С этими словами он встал и неторопливо направился к вышке.
Кравцов поплелся за ним, глядя на его крепкие волосатые ноги и аккуратную складку на светло-зеленых шортах.
Они отвалили тяжелую крышку люка в палубе и спустились под пол буровой вышки.
Перед ними был верхний край обсадной колонны, увенчанный набором превентеров[17], сквозь которые уходила вверх бурильная труба.
Уилл постоял в раздумье, потом залез на верхний фланец, вытащил рулетку и замерил расстояние до подроторных брусьев.
— Ну, что вы обнаружили? — спросил Кравцов.
Уилл спрыгнул вниз, снова осмотрел превентеры, забормотал себе под нос:
На питерхэдском берегу
В засаде Мак-Дугал.
Шесть дюймов стали в грудь врагу
Отмерит мой кинжал…
— Ну и что? — Кравцов начал терять терпение.
— А то, что я сам устанавливал эти превентеры шесть лет назад. И будь я проклят, если обсадная колонна не поднялась на добрых шесть дюймов!
— Вы твердо помните, как было, Уилл?
Уилл промолчал. Он не отвечал на такие вопросы.
Шесть лет назад по решению президиума МГП — Международной геофизической программы — здесь, в океанской впадине, было начато бурение сверхглубокой скважины для изучения состава земли. Все страны-участницы внесли свой вклад в сооружение плавучего основания. Четыре бригады бурильщиков, отобранные международной комиссией, обосновались на плоту. Все они были опытными морскими нефтяниками, но бурить на глубине пятидесяти километров приходилось впервые. Правда, океанская впадина экономила свыше десяти километров, но и сорок километров — не шутка.
Буровому инструменту впервые предстояло войти в подкорковую оболочку Земли — загадочную мантию. Здесь, под океанским дном, слой Мохоровичича[18] ближе всего подходил к поверхности планеты.
Для проходки скважины были применены новейшие достижения мировой техники. Металлические обсадные трубы из особо прочного сплава проходили сквозь толщу океанской воды и углублялись в донный грунт всего на несколько километров. Термоплазменное бурение, сжигавшее породу до газообразного состояния, оплавляло стенки скважины и делало их прочными, герметическими, предохраняя от обвалов и наглухо перекрывая водоносные пласты.
Сквозь этот колодец уходили в неизведанную глубину бурильные трубы. Они не соединялись, как обычно, резьбой. Высокочастотный сварочный автомат сваривал их на ходу, во время спуска колонны. А при подъеме трубы разрезались на стыках автоматическим плазменным резаком.
Если бы вся скважина бурилась термоплазменным способом, то проходка была бы закончена «с одного захода». Но целью было не само бурение, а последовательное взятие образцов породы из всех встречных пластов. Поэтому приходилось то и дело переходить на старинное вращательное бурение: только медлительное колонковое долото могло выгрызть алмазными зубами керн — столбик породы в неискаженном, природном состоянии.
Святилищем плота было помещение, где на нумерованных стеллажах в полукруглых лотках лежали керны — длинные цилиндрические столбики породы. Там же помещалась лаборатория для исследования образцов: некоторые сведения надо было получать сразу после подъема керна на поверхность. Потом образцы консервировались до дальнейших исследований.
Много раз поднималась бурильная колонна, и геологи медленно читали — буква за буквой — удивительную повесть недр и ломали головы над ее загадками.
На сорок втором километре бурение внезапно застопорилось. Там, внизу, стотысячеградусная плазма — электронно-ядерный газ — бушевала, билась о забой. Стрелки приборов ушли вправо до упоров: плазменная бурильная головка встретила на своем пути неодолимое препятствие.
Решили поднять трубы и осмотреть головку, но трубы не поддавались: что-то непонятное держало их в скважине.
Именно тогда один из буровых мастеров, бакинец Али-Овсад Рагимов, сказал свою фразу, ставшую впоследствии знаменитой.
— Ни туда, ни сюда не хочет, совсем как карабахский ишак.
Несколько недель бились бурильщики, пытаясь сломить сопротивление породы или поднять гигантскую колонну труб. Лучшие геологи мира спорили в кают-компании плавучего острова о непонятном явлении. Тщетно. Скважина, уходившая в немыслимую глубь, не собиралась выдавать людям свою тайну.
И тогда президиум МГП решил прекратить работы. Круглый плот опустел. Стих разноязычный говор, не приставали к причалу транспорты с гематитом, глиной и поверхностно-активными веществами для бурильного раствора.
Геологическая комиссия МГП держала на плоту трехмесячные вахты. Вначале вахта состояла из буровой бригады. Но шли годы, и вахта постепенно сократилась до двух человек — инженеров по бурению.
Так продолжалось почти шесть лет. Каждое утро вахтенные инженеры запускали лебедку, пытаясь поднять трубы. Каждое утро проверяли натяжение талевых канатов. И неизменно в вахтенном журнале появлялась запись — на всех языках она всегда означала одно «Трубы не идут».
«Карабахский ишак» продолжал упорствовать.
Когда Кравцов был назначен на трехмесячную вахту в океане, он обрадовался, узнав, что его напарником будет Уилл Макферсон — один из ветеранов скважины. Первое время и впрямь было интересно: шотландец, попыхивая трубкой, смешивая английские и русские слова, рассказывал о «сверхкипящей» воде двенадцатого километра и о черных песках восемнадцатого, — песках, которые не поддавались колонковому буру и за два часа «съедали» алмазную головку. Посмеиваясь, Уилл вспоминал, как темпераментный геолог чилиец Брамулья бесновался, требуя во что бы то ни стало добыть с забоя не менее восьми тонн черного песка, и даже молился, испрашивая у бога немедленной помощи.
И еще рассказывал Уилл о страшной вибрации и чудовищных давлениях, о странных бактериях, населявших богатые метаном пласты тридцать седьмого километра, о грозных газовых выбросах, о пожаре, который был задушен ценой отчаянных усилий.
Вскоре, однако, рассказы шотландца иссякли, повторяться он не любил, и Кравцову стало скучно. Выяснилось, что во всем, кроме морского бурения, их взгляды были диаметрально противоположны. Это значительно усложняло жизнь. Они вежливо спорили о всякой всячине — от способов определения вязкости глинистого раствора до сравнительного психоанализа русской и английской души.
— Ни черта вы не понимаете в англичанах, — спокойно говорил Уилл. — Для вас англичанин — смесь из Сэмюэла Пиквика, полковника Лоуренса и Сомса Форсайта.
— Неправда! — восклицал Кравцов. — Это вы не понимаете русских. Мы в вашем представлении — нечто среднее между братьями Карамазовыми и мастером Али-Овсадом!
Кравцов бесился, когда Уилл рассуждал о вычитанных у Достоевского свойствах загадочной русской души, где добро и зло якобы чередуются параллельными пластами, как глина и песок в нефтеносных свитах. Кравцов усмехался, когда Уилл вспоминал мастера Али-Овсада с его изумительным чутьем земных недр. Однажды шотландец рассказал, как на двадцать втором километре произошел не объясненный до сих пор обрыв труб. В скважину опустили фотокамеру, но пленка оказалась засвеченной, несмотря на сильную защиту от радиоактивности. Тогда мастер Али-Овсад тряхнул стариной. Он спустил в скважину на трубах «печать» — свинцовую болванку, осторожно подвел ее к оборванному концу бурильной колонны и прижал к излому. Когда печать подняли, Али-Овсад долго изучал вмятины на свинце. Потом он собственноручно отковал «счастливый крючок» замысловатой формы, отвел этим крючком трубу от стенки скважины к центру и наконец поймал ее мощным захватом — глубинным овершотом.
— Ваш Али-Овсад — истинный ойлдриллер[19], — говорил Уилл.—
Он хорошо видит под землей. Лучшего специалиста по ликвидации аварий я не встречал.
Шотландец немного говорил по-русски, но с азербайджанским акцентом — следствие близкого знакомства с Али-Овсадом. Он вставлял в речь фразы вроде: «Отдыхай-мотдыхай — такое слово не знаю», «Иди буровой работа работай». Он вспоминал русское, по его мнению, национальное блюдо, которое Али-Овсад по выходным дням собственноручно готовил из бараньих кишок и которое называлось «джыз-быз».
Кравцов знал Али-Овсада по Нефтяным Камням, и формулы типа «отдыхай-мотдыхай — такое слово не знаю» были ему достаточно хорошо известны.
Любовь к морскому бурению и уважение к мастеру Али-Овсаду были, пожалуй, единственными пунктами, объединявшими Кравцова и Уилла.
Прошли еще сутки. Обе колонны труб — бурильная и обсадная — поднялись вверх еще на двадцать миллиметров. Поднять бурильную колонну с помощью лебедки не удавалось по-прежнему. Было похоже, что земля потихоньку выталкивает трубы из своих недр, но произвести эту работу человеку не позволяет.
Уилл заметно оживился. Напевая шотландские песенки, он часами торчал под полом буровой вышки, у превентеров, возился с магнитографом, что-то записывал.
— Послушайте, Уилл, — сказал Кравцов за ужином, — по-моему, надо радировать в центр.
— Понимаю, парень, — откликнулся Уилл, подливая ром в чай. — Вы хотите заказать свежие журналы на эсперанто.