Автор рукописи на семенах акации(из «Журнала Ассоциации теролингвистики»)
Рукопись, найденная в муравейнике
Эти надписи, выполненные секретом контактной железы на лишенных зародыша сухих семенах акации, выложенных аккуратными рядами, были обнаружены в конце узкого неровного туннеля, который ответвлялся от одного из ходов нижнего уровня муравейника. Вначале внимание исследователей привлекло именно правильное расположение семян.
Надписи неполны, перевод их приблизителен и в большой степени произволен, но их текст представляется заслуживающим внимания хотя бы потому, что он совершенно не похож на все остальные известные нам надписи на муравьином.
Семена 1—13
«Скрещивать антенн [я] не желаю. Касаться [я] не желаю. И изоль[ю] на эти сухие семена сладость [своей] души. Их могут обнаружить после [моей] смерти. Коснитесь их сухой оболочки! Это [мой] зов! [Я] здесь!»
Другим вариантом прочтения может быть следующий:
«Не скрещивай[те] антенн. Не прикасай[тесь] друг к другу. Из-лей[те) на сухие зернышки сладость [своей] души. Другие могут найти их после [вашей] смерти. Коснитесь их сухой оболочки! Позови[те]: [Я] здесь!»
Ни в одном из известных диалектов муравьиного не зарегистрировано употребление иных личных форм глагола, кроме третьего лица единственного и множественного числа и первого лица множественного числа. В данном тексте были, однако, использованы лишь корневые части глаголов, и поэтому остается неясным, каково было намерение автора — рассказать о своей судьбе или выступить с декларацией.
Семена 14–22
«Туннели длинны. Но еще длиннее путь, где туннелей нет. Ни один туннель не доходит до конца неведомого… Он простирается дальше десятидневного перехода [то есть бесконечен]. Хвала!»
Знак, переведенный как «Хвала!», входит обычно составной частью в принятую формулу приветствия: «Хвала Королеве!»; «Да здравствует Королева!» или «Ура Королеве!» Но слово-знак «Королева» здесь было опущено.
Семена 23–29
«Подобно тому как погибает муравей, попавший во вражеский муравейник, так же погибает он и без муравьев, но остаться без муравьев — слаще нектара».
Обычно муравья, вторгающегося или случайно попадающего в чужую колонию, убивают. Если же муравья изолировать от его собратьев, то он не живет дольше двух дней. Трудность для перевода в данном отрывке составляет слово-знак «без муравьев», которое мы понимаем как «в одиночестве» — для этого понятия в муравьином не существует специального обозначения.
Семена 30–31
«Съешьте яйца! Королеву наверх!»
По поводу точного значения фразы на 31-м семечке мнения специалистов сильно расходятся. Эту фразу важно понять правильно, потому что полный смысл всего начертанного на предыдущих семенах может быть раскрыт лишь в свете этого заключительного призыва. Доктор Розбоун выдвигает интересное предположение, согласно которому автор рукописи, бескрылый и бесполый рабочий муравей, безнадежно мечтает стать крылатым самцом и основать новую колонию, последовав в брачном полете вверх за новой Королевой. Хотя текст обеих знаковых фраз может быть прочтен и подобным образом, но, по нашему убеждению, его толкование неверно. Фраза на семечке 30: «Съешьте яйца!» — шокирует, хотя ее значение, вне всякого сомнения, понято правильно. В чем же дело?
Мы берем на себя смелость утверждать, что неточность интерпретации выражения, начертанного на семечке 31, вызвана антропоцентристским толкованием слова «наверх». Для нас двигаться «вверх» — «хорошо». Для муравья же это вовсе не так. Действительно, «сверху» поступает пища, но безопасность, спокойствие и укрытие можно найти только внизу. «Наверху» палящее солнце, леденящие ночи; там нельзя воспользоваться защитой родных туннелей; там изгнание и смерть. Поэтому мы высказываем предположение, что неведомый автор, уединившись в укромном туннеле, пытался доступными ему средствами выразить величайшее для муравья кощунство, и что надпись на семенах 30–31 вернее всего было бы перевести так: «Съешьте яйца! Долой Королеву!»
Рядом с семечком 31 было найдено высохшее тельце маленького рабочего муравья. Его голова была отсечена, вероятно, челюстями солдата этой колонии. Семена, тщательно выложенные рядами наподобие нотных линеек, оказались нетронутыми. (Муравьи-солдаты неграмотны; и солдат-убийца, по-видимому, не заинтересовался собранием бесполезных семян, откуда была удалена съедобная зародышевая плазма.) В муравейнике никого не осталось в живых — он был разрушен в войне с соседней колонией вскоре после смерти автора рукописи на семенах акации.
Г. Д. 'Арбей, Т. Р. Бардол
Сообщениеоб организации экспедиции
Большие трудности чтения на пингвинском языке несколько сгладились после того, как стали использоваться подводные съемки. Теперь возможны повторы и некоторые замедления текучих фраз письма пингвинов. Ныне терпеливым повторением отдельных отрывков и внимательным их изучением можно уловить многие элементы этой в высшей степени элегантной и выразительной литературы, хотя многие нюансы и тонкости, а часто и сама ее суть от нас ускользают.
Первый пингвинский словарь, построенный на приблизительных стилистических соответствиях, смог появиться благодаря наблюдениям профессора Дьюби, указавшего на отдаленное сходство письма пингвинов с просторечным диалектом серых гусей. Сопоставления с дельфиньим, часто применявшиеся до этого, никогда не давали сколько-нибудь значительных результатов, а порой уводили совершенно в другую сторону.
Действительно, поначалу казалось странным, что фразы, вычерченные в воздухе широкими крыльями и гибкими шеями гусей, могут дать ключ к пониманию поэзии короткошеих пингвинов, пишущих на воде ластоподобными крыльями. Но вряд ли это так уж странно, если вспомнить, что пингвины, несмотря на их необычный облик, все же птицы.
Из-за формального сходства языка пингвинов с дельфиньим совсем не следовало делать вывод о близости смысла этих языков, их содержания. Ибо здесь такого сходства не наблюдается. Хотя остроумием, вспышками странноватого юмора, находчивостью и неподражаемой грациозностью он слегка и напоминает дельфиний. Среди многих тысяч литератур рыб лишь в считанных текстах можно обнаружить следы юмора, да и то весьма нехитрого, а хмурая грация языков акулы или тарпона абсолютно непохожа на жизнерадостную живость письма всех китообразных.
Пингвиньему же языку присущи и радость, и энергия, и юмор. Впрочем, тексты пингвинов отчасти напоминают некоторые особенно стилистически отточенные письмена семейства тюленьих. Безусловно, этих разных животных объединяет то, что они теплокровны, однако устройство мозга, а также матки резко их разделяет. И уж, что особенно важно, дельфины в отличие от пингвинов не откладывают яиц.
Только когда профессор Дьюби указал нам, что пингвины — птицы и, следовательно, не плавают, а летают в воде, лишь тогда теролингвисты смогли подойти к литературе пингвинов с пониманием, только тогда километры уже отснятой пленки вновь подверглись изучению и были оценены по достоинству.
Но основные трудности перевода по-прежнему остаются непреодоленными.
Внушают надежду работы по диалекту Адели. Конечно, препятствия, связанные с записью группового исполнения текста, огромны. Да и что можно записать в штормовую погоду среди густого, как гороховый суп, планктона при температуре, близкой к точке замерзания воды. И все же настойчивость и упорство литературного кружка Барьера Росса были полностью вознаграждены записью пассажей, которые стали основой впечатляющих танцев «Под айсбергом» и «Осенняя песнь», исполненных ленинградской балериной Анной Серебряковой. Никакое словесное описание не в силах передать стилистику пингвиньего языка, переданного пластикой танца мисс Серебряковой. И пока танец едва ли не единственный способ, с помощью которого можно донести до зрителя полифонию оригинала.
По сути дела то, что мы называем «переводом» с диалекта Адели или «переводом» с любого другого языка кинетического группового письма, лишь ноты и либретто. Истинным переводом можно признать только балетное представление. Никакая словесная передача не может быть адекватной.
Все сказанное выше заставляет меня высказать замечание, которое, как я предвижу, не на шутку рассердит одних специалистов, а других всерьез рассмешит. Это замечание заключается в следующем: именно для теролингвиста-профессионала (в противоположность любителям и художникам) кинетическое письмо пингвинов наименее перспективная область изучения. Несмотря на все очарование и относительную стройность и простоту диалекта адели, как нам кажется, гораздо более многообещающим для изучения теролингвистов может стать диалект императорских пингвинов.
Изучать диалект императорских пингвинов! Представляю, какую бурю возмущения вызовет это мое предложение. Императорский! Самый сложный, самый зашифрованный из всех пингвинских диалектов! Язык, о котором даже профессор Дьюби сказал: «Литература на диалекте императорских пингвинов так же отталкивающа и неприступна, как само застывшее сердце Антарктиды. Возможно, она достигает неземных высот, но нам не дано на них взобраться».
Может статься и так. Я не намерен недооценивать трудностей. И одна из важнейших трудностей состоит в том, что императорские пингвины обладают гораздо более сдержанным темпераментом и даже холодностью среди своих родичей. Но, как это ни парадоксально, именно на эту сдержанность я и надеюсь. Они, как и Адели, живут не поодиночке, а сообществами, объединяясь в колонии во время брачного сезона, но в колонии гораздо меньших размеров, и гораздо более тихие и спокойные по сравнению со сборищами пингвинов Адели. Связи между отдельными членами колонии императорских пингвинов носят скорее личный, чем установленный иерархический, характер. «Императоры» — индивидуалисты. Поэтому я почти убежден, что произведения литературы на императорском создаются индивидуальными авторами, а не совместно всей группой. Именно поэтому вероятен их перевод на наш язык. Несомненно, литература остается кинетической, но совсем иной, чем крупномасштабные, быстротекущие, сложные по построению хоралы морского письма Адели! Благодаря статике и индивидуализму «императоров» станут возможными пристальный анализ и истинный перевод текстов.
«Как! — воскликнут мои оппоненты. — Значит ли это, что нам всем теперь следует отправиться на мыс Крозе, в полярную ночь, в слепящую пургу, обжигающую шестидесятиградусным морозом, единственно ради проверки ничтожного шанса записать поэзию горстки странных птиц, которые пересиживают ночь, пургу и мороз на ледяном припае, держа яйцо на перепонках лап?»
И я им отвечу: «Да! Ибо мне, как и профессору Дьюби, внутреннее чувство подсказывает, что поэзия «императоров» должна быть самой неземной из всей рожденной на Земле».
Обращаясь к тем из моих коллег, кому не чужд дух исследовательского любопытства, в ком сильно чувство прекрасного, я говорю: «Вообразите себе — лед, секущий снег, непроглядная тьма, непрерывный свист и вой ветра. И в недрах черной ночи, прижимаясь друг к другу, стоят стайкой поэты. Вот уже несколько недель они голодают. У каждого на ногах лежит одно большое яйцо, которое теплые, густые перья спасают от смертоносного холода. Поэты не могут ни слышать, ни видеть друг друга. Только ощущать тепло соседа. Этими элементами питается их поэзия, в этом особенность их искусства. Как и все литературы кинетического письма, их поэзия безмолвна, недвижна, едва уловима. Трепет перьев, смещение крыла, легкое, едва заметное, теплое касание невидимого друга. Ободрение в несказанно безнадежном черном одиночестве. Сгусток живого в пустоте. Жизнь среди смерти».
Я получил от ЮНЕСКО значительную сумму, позволившую мне оснастить экспедицию, в которой пока есть четыре вакантных места для возможных участников. Мы отбываем в Антарктику в четверг. Желающие присоединиться к нам будут приняты с радостью!
Д. Петри
Редакционная статья президента Ассоциации теролингвистов
Что есть язык?
Ответ на этот вопрос, основной для теролингвистики как науки, был (эвристически) дан самим существованием этой науки. Язык — это средство общения. Вот центральная аксиома, на которой основываются все наши теоретические выводы. Исходя из этой аксиомы ведутся исследования, она источник всех наших открытий, и в свою очередь число открытий говорит за то, что аксиома верна. Но на вопрос «Что такое искусство?», нераздельно связанный с вопросом о языке и все же несколько отличный от него, удовлетворительного ответа пока получить не удалось.
Однако теролингвисты приняли за основу идею о том, что искусство — в значительной степени — средство общения. И это более или менее верно, если работать с животными. А как быть, если предположить, что и растениям присуще искусство? Ведь растения не вступают друг с другом в общение.
А что, если искусство по своей природе не информативно, не идентично коммуникации?
Или: что, если существует коммуникативное и некоммуникативное искусство?
Являясь сами животными, активно передвигающимися и хищными по происхождению, мы (вполне естественно) ищем в искусстве активное начало, информативность и, когда обнаруживаем эти качества, признаем найденное за искусство. Развитие способности к распознаванию и умение воздавать должное, оценивать — свойство человека, недавно усиленное достижениями нашей науки.
И все же я утверждаю, что, несмотря на потрясающие успехи теролингвистов за последние несколько десятков лет, мы стоим на пороге века открытий. Нам не пристало рабски следовать своим аксиомам. Мы еще не настолько смелы, чтобы оторвать взор свой от почвы под ногами и окинуть открывшиеся горизонты. Мы еще не приняли пугающий вызов, брошенный нам Растениями.
Если предположить существование некоммуникативного искусства у растений, то придется пересмотреть само основание нашей науки и разработать совершенно новые методики.
Ведь просто невозможно применять принципы оценки и способы исследования историй кровавых схваток горностаев, любовных игр амфибий или туннельных саг дождевых червей к искусству секвойи или сахарного тростника.
Подобный подход оказался бы абсолютно бесплодным, как это показала благородная попытка доктора Шриваса из Калькутты составить словарь языка подсолнухов с помощью замедленной съемки. Она была смела, но обречена на провал по той причине, что способ исследования был кинетическим — пригодным для изучения коммуникативного искусства черепах, устриц и ленивцев. Он искал решения только одной проблемы: как преодолеть барьер, поставленный крайне медленными движениями растений.
На деле же проблема была совсем иного порядка. Надо искать не активное, а предположенное нами некоммуникативное, более того, акинетическое искусство.
Мера искусства животных — определенно организованное время. Время в активном искусстве обретает форму. Но критерий времени не играет никакой роли в искусстве растений. Мы можем даже предположить, что там оно вневременно. Однако это лишь догадка, а сейчас мы с уверенностью можем сказать, что искусство Растений абсолютно не похоже на искусство Животных.
Можно пойти и дальше и утверждать, что искусство Растений существует, и я беру на себя смелость предсказать это. Или также предположить, что оно основывается не на действии, а на некоем отклике, подобном эху, не на передаче информации, а именно на отзвуке. Оно будет полной противоположностью тому искусству, которое мы сейчас привыкли ценить. Оно станет первым пассивным искусством, открывшимся нам.
Сможем ли мы по-настоящему понять и познать его? Ясно, что задача будет необычайно трудной. Но мы не должны отчаиваться. Вспомните, что еще совсем недавно, в середине двадцатого века, большинство ученых и многие художники не считали, что даже дельфиньи язык и искусство когда-либо поддадутся расшифровке, и не верили, что на это стоит тратить время и труд. Кто знает, не станут ли и над нами смеяться за наше неверие в будущем столетии? «Представляете, — скажет фитолингвист искусствоведу, — они были не в состоянии понять даже баклажана!» Снисходительно улыбнувшись нашему невежеству, они наденут рюкзаки и двинутся в путь, чтобы прочитать недавно расшифрованные стихи лишайников, покрывших северный склон пика Пайка[28].
А возможно, с ними вместе или вслед за ними отправится в путь еще более дерзкий ученый — первый геолингвист. Под изящными, но преходящими разводами лишайников разглядит он еще менее информативную, еще более пассивную, совершенно вневременную, холодную, порожденную вулканом поэзию камней и скал. Поэзию, в которой каждый валун, каждая глыба были словом, произнесенным в незапамятные времена самой Землей в бескрайнем одиночестве и бесчисленном сообществе Вселенной.
Перевод Л. Михайловой.